Annotation
Никогда не пытайтесь стать героем, погубить тирана – себе дороже. И почему об этом не знал юный мечтатель Асти, которого шестеро приятелей-леворадикалов сподвигнули отравить гнусного диктатора? Итог вышел печальным. Ни славы, ни героизма. Все пошло наперекосяк, и Асти, что называется, влип по самые уши. Но судьба любит дураков – и rope-отравителю удается выйти сухим из воды. Отныне его цель – месть предателям, погубившим его жизнь! Никакой жалости. Никакой пощады. Кровь и ужас станут жребием всех, кто окажется на пути грозного мстителя!.. Хуан БасЧасть первая12345678910111213141516171819Часть вторая123456781011121314151617181920212223242526272829303132333435353738394041Часть третья123Источники и полный список закусок из «Карты полушарий Бильбао»ПримечаниеБлагодарности
notes123456789101112131415161718192021222324252627282930313233343536373839404142434445464748495051525354555657585960616263646566676869707172737475767778798081828384858687888990919293949596979899100101102103104105106107108109110111112113114115116117118119120121122123124125126127128129130131132133134135136137138139
Хуан Бас
Скорпионы в собственном соку
Моим родителям, без чьей поддержки в трудные моменты для меня была бы невозможна профессия писателя. Этот роман был бы другим, и, несомненно, он был бы хуже без ценнейшей и бескорыстной помощи моего благородного друга, эрудита и эпикурейца, Хосе Круса Фомбельйиды, известного также как доктор Мабюз, эксперта gourmet[1], превосходного повара, изобретательного и не знающего устали кулинара-библиофила. Поиски, контраст станут нормой, которая определит новую кулинарию, будут позволительны любые изобретения, пусть даже они поразят наше нёбо, если только они будут меткими и гармоничными. Ален СэндрэнВзять пол-асумбре[2] белого вина, 10 граммов кристаллического сахара, 2 грамма винной кислоты, 50 граммов коньяка и 2 грамма соды. Растворить сахар в вине, потом добавить туда коньяк, а потом – винную кислоту и соду. Немедленно закупорить бутылку пробкой – она должна быть из прочного стекла – и завязать пробку крепкой бечевкой. Поставить эту жидкость настаиваться на 304 дня. На 305-й – можно пить! Рецепт приготовления домашнего шампанского из Бильбао, конец XIX века Часть первая
Карта полушарий Бильбао
Весь мир – это Бильбао, только побольше. Мигель де Унамуно, из стихотворения «Сегодня я насладился тобою, Бильбао» (Стихи изнутри)1
Паника возникла внезапно. Она наполнила меня не постепенно – она стремительно ударила меня своей ледяной лапой, и этот удар отозвался по всей моей нервной системе, учредив себе штаб-квартиру на границе между пищеводом и желудком. Вместе с ней в то же самое мгновение явилась физическая и моральная тревога, властная, невыносимая. – Пожалуйста, пожалуйста… – Вы что-то сказали? Таксист поворачивает ко мне свое малопривлекательное лицо дезертира пашни и задает этот вопрос с галисийским акцентом, из тех, от которых невозможно избавиться даже после полугода, проведенных в Оксфордском университете. Мы стояли чуть более чем в ста метрах от музея Гуггенхайма, посреди пробки, парализовавшей центр Бильбао в этот вечер, накануне Рождественского сочельника. – Нет, нет… ничего. Мы не можем объехать с другой стороны? По какому-нибудь переулку, не знаю… Мы уже четверть часа тут стоим как вкопанные. – Может, скажете, по какому… Сейчас везде – такая дрянь… Посмотрим, вот светофор загорится… Ясно, что тогда будет даже хуже, ведь нам устроят полную жопу те, которые хотят проехать на мост Деусто… Однако вам плохо? – Пока что нет. Нет, думаю, нет. Не считая тревоги с ее безошибочными симптомами, я не испытываю иного физического недомогания, скажем, судорог, тошноты или боли. Во рту! Во рту – это да. У меня там такой вкус, словно я лизал что-то металлическое, что-то медное, – это что, первая реакция? Нет, успокойся, Пачо, у тебя просто нервы напряжены… Выделяй слюну и глотай ее. Вот так. Или нет? Пожалуйста, пожалуйста… – Мне-то по фиг, если вы меня понимаете, денежка-то течет. – Он ласково постукивает по таксометру, который показывает уже восемьсот семьдесят пять песет; он расположен под медальоном с изображением святого Христофора с известным ребенком на горбу[3] и рядом с ужасным пестрым эмалированным панно с эмблемой чертовой Эускаль Эрриа, отдаленной причины моего нынешнего плачевного состояния. – Но я бы на вашем месте, если вам уж так срочно нужно попасть в больницу Басурто, я бы тут вышел, побежал бы в метро на площадь Мойуа и… ну, вообще-то метро вас тоже не очень-то близко довезет, это правда, так вот оно… Но все лучше, чем так. – А если я достану белый платок, а вы нажмете на клаксон? Нам наверняка освободят коридор, и мы проедем. – Да что вы! Зачем платок? Чтобы меня схватили и накостыляли? Вы разве мне только что не сказали, что нормально себя чувствуете? – Он недоверчиво косит глазом, напоминая мне дедушку Папая.[4] – Сейчас – нормально… Но вскоре мне станет плохо… Наверняка станет плохо. – Ну, так вот тогда, если это случится, вытаскивайте что хотите, – заключил этот садист. – Поехали! Поехали! Кажется, они двинулись. – Поехали. Посмотрим, может, нам и повезет. Да, нам повезло, как с теми вкуснейшими знаменитыми хрустящими устрицами, что я так некстати съел: они были чудесными, сырыми, каждая завернута в свежий лист шпината, чтобы сохранить все соки, покрытые тончайшим слоем… черт побрал бы! Всего каких-то двадцать метров – и мы снова остановились. Будь проклят тот злосчастный день, когда я познакомился с Антоном Астигаррагой Ираменди, мать его! Челюсть у меня дрожала, как в мультфильме; я стучал зубами и не мог остановиться. – Вам холодно? Включить печку? – Нет… Мне все равно. Быть может, этот засранец прав, и мне лучше убраться из его грязной машины, в которой, кстати, воняет, словно в помойке, и галопом понестись в больницу. Но бег ускорит сердечный ритм – на данный момент я сдерживаю полутахикардию, – и кровь будет циркулировать быстрее. А это, думаю, может ускорить действие. Или нет? Я не знаю, что делать… Я должен отвлечься, не зацикливаться на этом; пробка рано или поздно должна рассосаться. Ладно, я решил: побегу. Несомненно, так лучше: не терять больше времени. Не думаю, что полиция начнет искать меня так быстро. Ладно. Я плачу этому гребаному идиоту и тут же поспешно выхожу из машины. О Боже! В тот самый миг, как я собирался распрощаться с таксистом и пожелать ему всего хорошего, я почувствовал, что падаю в черную пропасть, ухожу, разъединяюсь на части, – я почувствовал, что умираю. Это была всего пара секунд падения – агония, но только на пару секунд. Уже прошло. Глубокий вдох. Холодный пот. Всего-навсего давление упало, расстройство нервной системы, вызванное тревогой, видимо, это ничего больше… – Послушайте! Вы что, не слышите меня? – бросает таксист резким тоном. – Простите, я немного… отвлекся. Что вы говорите? – Я спросил, досталось ли вам что-нибудь? – Простите? – В сегодняшней лотерее, приятель… В рождественской лотерее. Выиграли ли вы что-нибудь? – В этой лотерее – нет. Но в другой мне выпал главный приз. Таксист снова поворачивается ко мне. Он сверлит меня глазами и с выражением, средним между недоброжелательным и насмешливым, отчетливо говорит мне издевательским тоном: – А может быть, ваш номер уже вышел. Я чувствую новую волну холодного озноба. – Почему вы мне это говорите? Вы о чем? Он не отвечает мне. Он поворачивается к рулю и возвращается к своему журчащему бормотанию. – Ко мне она все время жопой поворачивается. Рождественская лотерея, я имею в виду. Ладно, я солгал: мелкий выигрыш в тысячу дуро[5] с хвостиком, но поскольку я поставил тридцать две тысячи песет, то это я, как и каждый год, сел в лужу… И главный приз в Теруэле, а не хрен собачий. – Да уж… Почему он сказал, что мой номер вышел? Не важно. О чем я до этого размышлял? Мы по-прежнему не двигаемся. Тошнота прошла, и я уже могу уйти. Давай вылезай. Выбирайся из этой чертовой ловушки и от этого дядьки – сущего наказания. Поразмыслив получше, я решил подождать еще немного. Но если максимум через пять минут пробка не рассосется, я выхожу из машины. Вне всяких сомнений. Ясно, как божий день. На этот раз по правде. А если все равно, стану я ждать или побегу? Если уже слишком поздно и ничего нельзя сделать, чтобы спасти меня? Успокойся, Пачо, ты и не из таких переделок выбирался, старый шакал, наверняка, хотя сейчас ты ни одной из них и не помнишь; подумай о чем-нибудь другом. По радио, боковые колонки которого демократично долбят мне в оба уха, какой-то кретин отпускает глупости рождественской тематики, столь же близкие мне, как Вторая мировая война. – Конечно, laztana.[6] Если ты хорошо вела себя с aitas,[7] а я уверен, что это так, то Olentzero[8] принесет тебе все игрушки и все те замечательные вещи, что ты у него попросила. Ну-ка, посмотрим, ты была хорошей девочкой, Ирати? Правда ведь, хорошей? – Нормальной. – Как это – нормальной? Может быть, немного непослушной? – Да… Osaba[9] Хосеба говорит, что да. – А почему osaba Хосеба так говорит? – Потому что я не даю ему трогать себя под одеждой и не хочу целовать уродливую куклу, которая живет у него в штанах. – А, ладно… Понятно… Мне сообщают, что линию разъединили… А теперь по просьбе наших симпатичных слушателей из исправительного дома для несовершеннолетних с камерами-одиночками под названием «Дитя Земли» в Гальдакао передаем вильянсико[10] в ритме румбы в исполнении группы «Косто де Агосто» – «Пастушки идут на погром». Так тебе и надо, ярмарочный шарлатан; хорошенько тебе досталось, назойливый болван. Тебя настолько застало врасплох наивное признание Ирати, что у тебя даже голос поменялся: вместо фальшивого тона галантного пердуна он стал похож на голос петуха Фогхорна Легхорна.[11] А у похотливого дяди Хосебы будет незабываемое Рождество несколько лет подряд: педофилия в прямом эфире – это да, это хороший подарок от сукина сына Оленцеро. Мне тоже явно было на что пожаловаться. Кто бы мог подумать? Да пошел он, этот угольщик, пьяница из Гипускоа, над которым я столько раз смеялся в связи с патетической кампанией националистов, которые хотели заменить помпезных, но очень уж не баскских царей-волхвов на деревенщину, страдающего аутизмом, выкопанного из легенд долины, затерянной в глубокой Гипускоа, – хороший плеоназм. Золото, ладан и мирру заменить на навоз из-под осла этого урода? Галисийский олух никак не комментирует рассказ про osaba, любителя маленьких девочек; вероятно, объяснение ангелочка Ирати превышает его способность концептуального осмысления. А это пожалуйста: он оживлен муравейным ритмом потрясающей рождественской румбы и снова положил руку на спинку переднего пассажирского сиденья, барабаня по пластиковому покрытию пальцами с длинными заскорузлыми ногтями, – похоже на лапу хищного животного, – и я не могу этого вынести. – Простите. Не могли бы вы это прекратить? – Что – это? – Вот это: тук-тук-тук пальцами. – Ухты, какой чувствительный! Простите… А радио, оно вам тоже мешает? – Тоже… но меньше. – А я его не могу выключить: оно замолкает, только когда я глушу мотор. Конечно, если хотите, я заглушу мотор совсем… – Нет, нет! Даже и не думайте! Послушайте, откровенно говоря, у меня не самое лучезарное настроение… – У меня тоже, сеньор… Я бы сейчас предпочел в баре сидеть или, например, за покупками ходить, как все эти бездельники, тоже Бога проклинать в пробке, но по-другому… А ну-ка! Все, как бараны, устремились в «Корте-Инглес». Интересно, во сколько я смогу туда пойти, скажите мне, а? Так я вам сам скажу: когда не останется ничего, кроме дерьма, которое другие не взяли; беда мне, как всегда. Тут надо мной, видно, кто-то сжалился, и этот уникум прерывает свой монолог, выстроенный на античеловеческой логике, позволяя мне избежать приступа истерики, – прервал, чтобы снова зажечь отвратительный окурок своей дешевой сигары. Сероватый, плотный и едкий дым, готовый потягаться с радиоактивным облаком Чернобыля, снова распространяется по зловонному салону такси. А у меня с собой нет табака, я оставил пачку «Бэнсон и Хэджес» в «Карте полушарий», возле компьютера с исповедью социопата и бутылки «Гленморанжи», когда понял, какие события грядут, и поспешил к музею. – Простите, у меня не осталось табака. Нет ли у вас сигареты или какой-нибудь «Фариас»,[12] может быть? – спросил я, тщательно изображая покорность. – Ишь как… У меня только это есть. И я вам эту штуку не отдам, хоть она маленькая и вся обсосанная… Сказать вам честно, даже если б у меня и было, я бы вам не дал: я не разрешаю курить в такси. И делаю исключение, только если пробка и нервы разыгрались… и только для самого себя, разумеется. – Ваша речь зачаровывает. Должно быть, чудесно оказаться рядом с вами на самолете в Нью-Йорк. – Вы шутите или правда так считаете? – Двигаются! Поехали! – Успокойтесь, приятель, не нервничайте, я знаю свою работу… Значит, вам бы не хотелось лететь со мной в Нью-Йорк, а? – Да нет, хотелось бы, это была шутка. Да заводите же мотор, мать вашу! Слава Богу, хотя в действительности я не верю даже в самого себя. Внезапно поток двинулся, медленно, но двинулся. Тревога опустилась на один градус, но потом сразу же, не дав мне вздохнуть, поднялась на три. Послышался вой сирен, вой сирен «скорой помощи» и полиции у меня за спиной, который ни с чем нельзя спутать, и они ехали в направлении Гуггенхайма. Это значит, что спелые яблоки уже начали падать с дерева. 2
КАРТА ЗАБЛОКИРОВАНА, ОБРАТИТЕСЬ В СВОЙ БАНК
Все началось с визуальной пощечины в одну холодную январскую ночь этого, 2000 года, – не знаю, закончится ли он когда-нибудь. Насколько изменились моя жизнь и, как следствие, я сам за эти жалкие двенадцать месяцев! В ту пору я был счастливо бесполезным и безответственным, может быть, немного болваном, но мне по-своему везло. Я не поверил тому, что прочел на экране, или, лучше сказать, это автоматический кассир не верил мне и, следовательно, не давал кредита. Я был в большом казино «Нервьон», моем втором доме. Уже пробило полночь, уже наступил следующий день, и я мог вернуться и снять пятьдесят тысяч песет – жалкий предел, – при помощи которых мог компенсировать petit[13] неудачу, постигшую меня за рулеткой. Я уже видел, как, вооружившись этими экономическими вливаниями и при помощи предусмотрительного бегства к другой рулетке – ведь на этой меня ободрали, как липку, – потеряв из виду сеньориту Сорайя, тщедушную крупье с видом femme fatale,[14] которую можно поставить на ночной столик, – она притягивает ко мне невезение, как неповоротливый тугодум притягивает к себе мух, – поправлю свое плачевное положение. И вдруг эта ужасная фраза на скупердяйском экране компьютера: карта заблокирована. Почему? Меня осаждали мрачные предчувствия. Это было чрезмерное свинство, как если человеку, мучающемуся похмельем, помочиться в тарелку с луковым супом: эта невежественная груда металлолома не только отказала мне в выплате денег, но и изъяла у меня спасительную пластиковую карточку – «Визу», которая была для меня чем-то вроде третьей руки, и заключила ее в своем безжалостном металлическом брюхе. С Франсиско Хавьером Мургой Бустаманте обращаются как с полным ничтожеством. Я испытал укол откровенной паники – тогда я подумал, что это и есть настоящая паника, – где-то чуть пониже пояса и плотную волну тошноты. Чтобы не поцеловаться с полом и подавить мгновенный обморок, я попытался расслабиться и стал наблюдать за оптической игрой на циферблате своих наручных часов: там голографические Тинтин и Милу[15] кувыркаются, сцепившись руками и ногами. – Что с тобой, Пачо? Уже спекся? Нервишки шалят? Ужас. Невыносимый Начо Тотела, папочкин сынок, который живет на чужих харчах, причем харчи эти оскорбительно обильны и питательны, застал меня в таком невыгодном для меня и ужасном положении. Я буддийским усилием воли взял себя в руки и одарил его светской, холодной улыбкой. – Ничего подобного, друг Начо. Пустяковая заминка с этим бестолковым банкоматом. Он безо всякой причины проглотил мою кредитную карточку. Мне иногда кажется, что эти артефакты живут своей собственной жизнью, you know…[16] – Да… знаю, знаю, так бывает, – промямлил этот сосунок, глядя на меня искоса с оттенком подозрительности. – А проблема в том, что я оставил «Американ Экспресс» и «Мастер Кард» в другом бумажнике. Злой рок – теперь, когда я уже смутно различал полосу везения… – Бывает же такое. Эта бестолочь прикинулась дурачком и заставила меня пасть еще ниже: он вытащил платиновую «Визу» и перед моим алчным взором снял двадцать тысяч дуро из того же самого банкомата, чтобы сильнее задеть меня. – Машинка-то вроде хорошо работает… Удачи тебе, Пачо. Он повернулся ко мне спиной и пошел обратно, делать свои дурацкие ставки. Я тотчас же мысленно занес имя этого бездельника в top ten[17] своего черного списка. Он узнает, по чем фунт лиха, этот мужлан, ведущий себя не по-товарищески; кстати, за ним закрепилась слава гомика. Я вернулся в игровую зону. Менеджером зала был угрюмый Пеллагра, который сделал "вид, что не видит меня, чтобы скрыть таким образом недостаток учтивости; он был бы счастлив предоставить мне кредит в фишках, но я никогда не опущусь до такой степени, чтобы просить что-либо у подобной деревенщины. Сбитый с толку от негодования, я перепутал свой пустой стакан со стоявшим радом стаканом, наполовину полным виски, и осушил его залпом. Прирожденный членосос, потный мужлан осмелился упрекнуть меня в этой пустяковой ошибке – какие бесчувственные людишки посещают это казино! Охваченный отвращением к окружающим меня посредственности и глухоте, я замолчал, погрузившись в мрачные мысли. Мило, мой верный фокстерьер-мышелов, спокойно ждал меня, привязанный к ограде у входа в казино, под присмотром и покровительством Роке, любезного стража, который, кажется, забыл о том вечере, когда мой питомец слегка описал ему штанину его многострадальной униформы. Ласковый швейцар играл с Мило, бросая ему камушки, быть может, несколько большие для размеров моего пса; здоровенные такие штуки. Увидев, как я выхожу, презренный лакей принялся смотреть в потолок, чтобы я не чувствовал себя обязанным давать ему на чай за его старания, каков молодец! Отвязав Мило, я заметил, что у него на спине остался след ботинка. Как могут существовать чудовища, способные на подобные низости? Обижать маленькое животное, которое лает только на цыган… Я сурово посмотрел на Роке. Пристыженный моим молчаливым требованием отчета за его недостаточное рвение, несчастный швейцар стал наводить блеск на ботинок злополучной штаниной своей рабской формы. Я вознамерился совершить грустную прогулку, приноравливая свой шаг к быстрой трусце Мило. 3
Мило остановился, чтобы задрать лапу, на пересечении с улицей Элькано. Бокал для коктейля в мерцающем неоне «Твинз» загипнотизировал меня, как Ли Ремик гипнотизировала слово «бар» в «Днях вина и роз».[18] Я провел быструю ревизию финансов: единственная банкнота в тысячу песет и несколько монет по двадцать дуро. Я находился на дне колодца, а на голову мне сбросили железный куб, но мне нужны были пара «мартини-драй»! Бар «Твинз» я открыл для себя много лет назад, я хожу туда по меньшей мере раз в неделю. Он не отличается ни красотой, ни уютом, ни чистотой, ни радушием хозяев, скорее наоборот; но зато там готовят лучшие в мире коктейли. Я не преувеличиваю. Я был во множестве коктейль-баров в Мадриде, Барселоне, Париже, Лондоне и Нью-Йорке, и нигде никому не удалось переплюнуть высочайшее качество «Твинз». Этот бар открыт уже двадцать пять лет. Его хозяева, братья Ригоития, Хулиан и Хосемари, – это совершенно одинаковые близнецы лет шестидесяти, воинственные, они лично свершают чудесные евхаристии, самые настоящие преображения вещества, и достигают они этого, смешивая благородные напитки в коктейльнице и в шейкере. «Маргарита», «Текила санрайз», «Александр», «Виски и виноградная водка sour[19]», «Сазерн-комфорт», «Олд-фэшнд», «Манхэттен», «Мохито», «Зеленая корова», «Мозги гипускоанца», «Дайкири фроузен», «Негрони», «Дюбонне», «Том Коллинз», «Буравчик», «Джин-физз» – вот только некоторые из жидких псалмов, что они поют с несравненным искусством. Я склоняюсь к космополитическому «мартини-драй» с джином – с водкой этот напиток кажется мне пойлом для мужиков-алкоголиков, – я пью его очень сухим, едва разбавленным небольшим количеством белого французского вермута «Нуайи Пра», единственного допустимого, – объемом с наперсток портнихи, – но не доходя до засушливой эксцентричности какого-нибудь Черчилля, которому достаточно было, чтобы луч солнца прошел сквозь бутылку с вермутом и вспыхнул на его бокале. И конечно, я предпочитаю шейкер коктейльнице, взболтать, но не смешивать, в точности наоборот, нежели чем этот пижон Джеймс Бонд: shaken, not stirred, he says,[20] – который для большей интриги пьет его с водкой – банальный водкатини. – Мы собираемся закрываться. Так что советую вам поторопиться. – В таком случае, раз такая спешка, два «мартини-драй», Хосемари, из «Бомбей-Сапфир»,[21] пожалуйста. – Я Хулиан. Дело в том, что близнецов Ригоития невозможно различить между собой. С течением лет они даже облысели одинаково, у обоих сохранилась одна и та же волосатая бородавка на левой щеке, и они совершенно идентично сморкаются без платка. Первое, что понравилось мне в «Твинз», было то, что у двери не было одного из тех отталкивающих вышибал с благородным лбом немецкого пастора, помеченным красным крестом. Близнецы всегда хорошо обращались с моей собакой, ограничиваясь невинной шуткой: они целились в нее оливковыми косточками, стараясь попасть в глаз. А кроме того, упадническая атмосфера этого местечка, с запахами film noir[22] и уборной: бачки всегда плохо работали. Идеальное место, чтобы провести остаток ночи поражения, такой, как эта. Кроме того, этот бар хранит свою тайну, которая еще больше усиливает его очарование. С тех пор как заведение открылось четверть века назад, близнецы Ригоития не разговаривают друг с другом. И никто, насколько мне известно, не знает причины. Каждый обслуживает свою половину барной стойки, а когда им нужно что-нибудь сообщить друг другу, они делают это при помощи грифельной доски, что висит у входа в лабораторию, помещения в конце стойки; им нравится производить ужасающий скрип мелом по поверхности, дабы испытывать терпение своего верного прихода. По поводу такого взаимного остракизма существует неподтвержденная легенда. Братья Ригоития, дети или по крайней мере племянники изгнания, прежде чем обосноваться в Бильбао, несколько лет проработали в Нью-Йорке. Там они достигли в своем ремесле докторской степени cum laude;[23] они содержали небольшой коктейль-бар в Бруклине, который ошибочно назвали «The Water of Bilbao».[24] Я слышал, что Фрэнк, да, Голос, великий Синатра, посещал этот бар и пристрастился к «Кровавой Мэри» – с веточкой сельдерея, – приготовленной Хосемари. Говорят даже, что как-то раз, незадолго до того, как его избрали президентом, сам Джей-Эф-Кей[25] выпил там приличное количество «кубалибре» в компании мафиози Сэма Джанканы. Легенда утверждает, что у Хулиана был мимолетный роман с Авой Гарднер, очень любившей изящных мужчин, – похоже, в молодости близнецы Ригоития вовсе не были отвратительными, – и любое спиртное крепостью не меньше чем сорок пять градусов; она тогда еще не была разведена с Синатрой, и именно он открыл богине плоти «The Water of Bilbao». Утверждают, что как-то раз Хосемари подменил своего симметричного брата. Кажется, страстная Ава не заметила подмены вплоть до часа мирных наслаждений. Анатомическая идентичность близнецов Ригоития, должно быть, не была абсолютной, и именно в момент интимной близости тонкий знаток Гарднер обнаружила и оценила, чего стоит разница. Звезда была далека от того, чтоб разозлиться за эту ловушку, с тех пор она оказывала свою драгоценную благосклонность только Хосемари. Говорят, что именно это и стало вполне понятной причиной размолвки братьев Ригоития, быть может, она была несколько усилена тем обстоятельством, что Синатра узнал, с какой стороны дует ветер, свистевший у него между рогов, и взбучка от молодчиков, посланных друзьями Голоса из «Little Italy»,[26] досталась Хулиану. Осушив залпом первый бокал нектара, я не стал медлить, прежде чем напасть на второй: теплый «мартини-драй» – это как роскошная женщина в поясе для чулок от Диора и плоских башмаках монашки. В эту минуту в «Твинз» не было других посетителей, кроме меня и еще одного постоянного клиента, который делил бутылку «Роды I» – весьма сносной «Риохи» – с хозяевами, стоявшими в конце барной стойки. Этот тип привлекал к себе мое внимание и раньше: парень лет пятидесяти, страдающий запоем, огромный, шумный, чванливый, задиристый и резкий в движениях. Barfly,[27] один среди многих, если бы не одна деталь: он был самым что ни на есть истинным воплощением капитана Хаддока.[28] У него были седые волосы и борода, но основными чертами он чрезвычайно походил на портрет этого гениального персонажа работы Эрже. Не говоря уже о манере поведения: тут незнакомец в совершенстве копировал этот вид постоянного циклона, свойственный дорогому моему сердцу анаколуфу.[29] Двойник Хаддока уже был «готов», с другой стороны, так было почти всякий раз, как я его видел прежде. Он залпом осушил бокал красного вина и распростился со своими амфитрионами, хлопнув ладонью по стойке, – такого удара было бы достаточно, чтобы раздавить муху весом в полкило. Он, пьяно покачиваясь, направился к двери, возле которой на табурете сидел я, а Мило был привязан за поводок к крюку в стойке. Прежде чем выйти, он остановился и посмотрел на меня с видом людоеда из детской сказки, и глаза его налились кровью и гневом. – Ты не знаешь, что запрещено приводить животных в публичные заведения, торгующие спиртным? – Простите, я не знал, что мы сидели с вами за одним столом, и это дает вам право называть меня на «ты». – Не умничай, замухрышка, и выведи это отродье из бара. Ты меня что, не слышишь? – Я отлично слышу вас, но в этом заведении нет никакой таблички, которая запрещала бы вход с животными-питомцами. И в любом случае если кто-то и может мне что-то подобное высказывать, то это должны быть хозяева. – Я тебе это высказываю, шибздик. Тебе этого недостаточно? – Он угрожающе придвинул ко мне свое огромную голову. – Да, мне этого недостаточно. Кроме того, моя собака тут привязана и никого не беспокоит. И отойдите подальше, пожалуйста, от вас слишком сильно воняет вином. Обезоруженный моей британской невозмутимостью, этот бесноватый обернулся к близнецам в поисках поддержки. – Тебе по фигу? Этот клоун говорит мне, что я воняю. – Давай, давай, Антончу. Если хочешь надавать ему по мордам, выведи его и пса на чертову улицу. Здесь никогда не бывает потасовок, – сказал Хулиан или Хосемари с забавным выражением заботы о клиентах в голосе. – Это кажется мне хорошей мыслью… Говорю тебе, членосос, говнюк недоделанный, что эта чертова сраная собака, пидорский поводырь, мешает мне, и этого достаточно для того, чтоб я тебе накостылял. – Он еще ближе придвинул ко мне свою рожу. Он противно брызгал слюной, и мне приходилось прикрывать глаза. – А кроме того, на ней нет намордника. – Он довольно улыбнулся своему потрясающему открытию. У меня был заготовлен очевидный ответ, и я не лишил себя удовольствия произнести его вслух: – Вот вам действительно следовало бы надеть намордник. Он весь побагровел, его глаза, испещренные полопавшимися венами, стремились выскочить из орбит, как пробки из бутылок. Я с надеждой подумал о том, что он выглядит так, словно с ним сейчас случится апоплексический удар. – Мать твою! Жду тебя на улице! Мне насрать на то, что ты – карлик. Я тебя хорошенько вздую! Он открыл дверь с такой силой, что я подумал: он ее сорвет с петель. – Закрой дверь или выходи, ты холод сюда впускаешь, – сказали ему из глубины помещения. Но он не вышел. Он замер, глядя на меня угрожающе, несомненно, он был в замешательстве из-за моей флегматичности и высокой точки кипения. Я достал сигарету с ментолом из пачки «Данхилл» и зажег ее не с того конца: неприятное ощущение! Это было единственное физическое доказательство, выдававшее мой испуг. – Мне жаль, сеньор. Я не практикую бокс с психопатами. Он задумался, пораженный. Он медлил с ответом. Я попал в самую точку. Из багрового он стал серым, и что-то вроде кровавой пены – или это было вино – выступило у него на губах. Он снял пальто с таким неистовством и неуклюжестью, что на какое-то время запутался в нем. Это был подходящий момент, чтобы запустить ему в череп стоявшей рядом пепельницей из горного хрусталя, но я – кабальеро из Бильбао, а не кабацкий забияка. – Выходи, козел! Жду тебя здесь, снаружи. Он вышел с грохотом, остановился посреди тротуара и с яростью бросил пальто на покрытый толстым слоем грязи капот машины, продолжая выкрикивать в мой адрес целую вереницу портовых эпитетов. Я осторожно отвязал Мило, встал и побежал в направлении уборной, где закрылся на щеколду и попросил братьев Риголития, чтобы они заперли бар на ключ или вызвали полицию. Ведь вдобавок в эту злосчастную, с какой стороны ни посмотреть, ночь я забыл дома мобильный телефон, красивую безделушку в форме арумбайского фетиша из «Отломанного уха».[30] Я покинул свой бастион только полчаса спустя – как же мерзко пахло внутри! – когда наконец меня убедили в том, что этот пещерный житель заснул, как бревно, прислонившись к стене. Я никак не мог представить себе, что это злополучное, но одновременно мимолетное путешествие явится прелюдией моих тесных отношений с Антончу Астигаррагой – так звали воплощение капитана Хаддока, – что вскоре я узнаю его странную и ужасную историю и что в настоящее время окажусь в столь тревожном положении. 4
«Здесь кончается жизнь и начинается выживание», – говорил Пак, надоедливый персонаж старого фильма Бернардо Бертолуччи «Перед революцией», повторяя слова Сиэттла, краснокожего вождя-златоуста. И так я почувствовал себя на следующий день, сделав попытку увидеться с доном Леонардо, моим отцом, в «Ла-Бильбаине», и еще хуже – прочитав его жестокое послание. Дома я узнал, что после напряженного спора с доньей Ремедиос, моей безумной матерью, он решил провести ночь в клубе, порог которого я вознамерился переступить в то серое утро. Как я и предполагал, аннулирование банковской карточки было его рук делом. Он не в первый раз перекрывал мне кран, и не в первый раз мне удавалось снова открыть его сыновней лестью и напрасными обещаниями, но в данной ситуации у меня возникло дурное предчувствие. Эпифанио и Блас, угодливые помощники швейцаров, дежурившие по утрам в «Ла-Бильбаине» – два самых настоящих персонажа «Замка» Кафки или, если посмотреть с другой стороны, братьев Альварес Кинтеро,[31] – чувствовали себя неловко, выливая на меня кувшин холодной воды с минимальной видимостью приличий. – Нам очень жаль, сеньор Франсиско Хавьер. Сеньор ваш отец оставил нам точные указания: не дать вам войти. – Строгий запрет, дон Франсиско Хавьер. – Мы искренне огорчены. – Я сказал бы даже больше: мы глубочайшим образом подавлены. – Но я ведь тоже член… – Ай! Боюсь, что уже нет. Дон Леонардо в срочном порядке исключил вас и вашего уважаемого брата Хосеми. – Также и вашего очаровательного брата Хосеми. – Это большое бедствие, и мы чувствуем его, как свое собственное. – Это пощечина, которую мы хотели бы принять на свои щеки. – Сеньор ваш отец велел нам также вручить вам лично в руки это конверт. – Конверт, предназначенный только для ваших глаз, дон Франсиско Хавьер. – Хорошо, но… я не могу войти даже на минутку? Я хочу только спросить его… – Нет, нет, нет, невозможно, дон Франсиско Хавьер; не заставляйте нас страдать еще мучительней, просим вас. – Не разрывайте нам сердце еще больше, умоляем вас. – Дон Франсиско Хавьер, прежде чем покинуть нас, если б вы были так добры и зашли в английский бар через дверь, что выходит на улицу, чтобы заплатить по маленькому счету в двадцать пять тысяч песет, который числится там за вами… – Двадцать пять тысяч песет, которые вы должны клубу, дон Франсиско Хавьер. – Конечно. Я пойду к банкомату снять деньги и сразу же вернусь. – Ага. – Ясно. – Вы всегда можете распоряжаться нами, мы ждем ваших приказаний, дон Франсиско Хавьер… – Днем и ночью, как только вам захочется поручить нам что-нибудь… Я повернулся к ним спиной и представил себе подлые улыбки, какими обменялись эти два приторных шизофреника. Я стремительно ушел оттуда прочь и так и не нашел потом времени вернуться. Папа зашел слишком далеко в своем мстительном настроении и лишил моего идиота-брата и меня приюта в нашей любимой «Бильбаине», клубе в английском стиле для благородных господ высокого происхождения, который придерживается замечательного принципа не допускать женщин в состав членов. Лишить нас доступа к благам этого дворянского оазиса среди бурных песков плебса – это было уже слишком. У меня не было сил открыть подозрительный конверт до тех пор, пока я немного не утешился после публичного оскорбления при помощи полдюжины проверенных Устриц и полбутылки «Вейгарадес», моего «настольного» «Альбариньо»,[32] в баре «Фернандо», всю жизнь простоявшем на Пласа Нуэва, – ах, эта моя врожденная любовь к устрицам! Я заплатил за аперитив благодаря тысяче песет, которые одолжил из тощего кошелька Касильды, нашей верной служанки. Как говорит Джозеф Конрад, невзгоды делают хороших людей плохими, что уж говорить о нас, тех, что и раньше не занимались тем, что бросали крошки голубям в парке… Посреди площади, квадратной, как голова моего прародителя, под свинцовым зимним небом, очень сочетавшимся со всем происходящим, я расшифровал его вымученную каллиграфию. Пачито, сын! Я больше не могу вас всех выносить, никого. Мне уступили комнату в «Бильбаине» до тех пор, пока не освободится люкс в отеле «Карлтон», который мне нравится и в котором я собираюсь жить впредь. Ты и твой идиот-брат будете получать чек на сто тысяч песет каждый только в течение ближайших трех месяцев (забудь о кредитной карточке), – я считаю этот срок достаточным для того, чтобы вы придумали, как зарабатывать себе на жизнь. Тебе сорок один год (или сорок два?), дармовые харчи закончились. Естественно, ты можешь продолжать жить с вашей ошалелой матерью в моем доме (по крайней мере на данный момент). И я время от времени буду навещать вас. Я уже давно должен был принять это решение… Какое облегчение. Удачи, сын. Твой освободившийся отец Огроменная капля помета двух голубей, летевших вместе в крейсерском полете, – может, это были души вкрадчивых Эпифанио и Бласа, – попала непосредственно в середину моей непокрытой макушки и на слово «удачи» – дурной знак. А потом полил дождь, как в тот день, когда хоронили Асофру: гроб был свинцовый и плавал. Я остался там, неподвижный, как сломанная кукла, пропитываясь влагой. Также как в «Касабланке», чернила «паркера» моего старого, лишенного родительских чувств отца потекли, и бумага размокла под моими одеревенелыми пальцами. Дерьмо чокнутого голубя растворилось в воде и потекло по моей щеке, как траурная слеза, как пятно ликурга, того черного бульона, что спартанцы делали из свиной крови, уксуса и соли. Я ощутил одну часть глухого смятения, девять – сильного ступора, несколько капель горького отчаяния, колотый лед до краев души и зеленую вишенку досады – отвратительный напиток. Я вернулся в «Фернандо», сожрал еще полдюжины устриц и остался должен тысячу песет. Нервное напряжение всегда вызывает у меня требовательный, сибаритский и неконтролируемый голод. 5
Когда стемнело, я договорился о встрече со своим старым приятелем Хулито Куррутакой и его женой Мерче Чанфрадас. Они настаивали, что я должен посетить удивительный бар, который они открыли в Каско-Вьехо. Я согласился на эту встречу как на успокоительное, которое немного обманет мое сознание, терзавшееся своим экономическим сиротством, и при условии, что у Хулито под мышкой во время прогулки не будет «А-Бе-Се».[33] Я не знал, что делать, куда бросаться, у кого просить себе занятия согласно моей чувствительности или же, напротив, кому нанести удар гусарской саблей. Я весь вечер провел, погруженный в эти мрачные мысли, между глотками «Домэн Буанньер», успокаивающего «арманьяка», – по крайней мере дону Леонардо хватило такта не опустошать домашний бар, – и без удовольствия играя в компьютерную игру «Храм солнца», – до тех пор пока Тинтин не свалилась на меня со спины кондора, Хаддока съели кайманы, а Турнесоль с