Наконец они расселись на корме галеры, под балдахином, на удобных нильнамешских диванчиках. Скеаос стоял на своем обычном месте, по правую руку от Ксерия. Его присутствие успокаивало императора: их семейку, подобно чересчур крепкому вину, следовало разбавлять.
– А как поживает моя сводная сестрица? – осведомился Конфас. Начался джнан.
– Как жена она вполне удовлетворительна.
– Однако чрево ее остается замкнутым, – заметила Истрийя.
– Наследник у меня уже есть, – небрежно ответил Ксерий, прекрасно зная, что старая карга втайне радуется его мужскому бессилию. Сильному семени замкнутое чрево не помеха. Она всегда звала его слабаком.
Черные глаза Истрийи вспыхнули.
– Да… Наследник без наследства.
Такая прямота! Быть может, возраст наконец взял верх над бессмертной Истрийей. Быть может, время – единственный яд, который способен ее донять.
– Осторожней, матушка!
Быть может – и эта мысль наполнила Ксерия злорадным восторгом, – быть может, она скоро умрет! Проклятая старая сука!
– Полагаю, бабушка имеет в виду Людей Бивня, божественный дядя, – вмешался Конфас – Я только сегодня утром получил сведения, что они захватили и разграбили Джаруту. Это уже не мелкие стычки и ходатайства от шрайи. Мы на пороге открытой войны.
Так быстро дойти до сути дела! Как это неизящно! Как по‑хамски!
– Что ты намерен предпринять, Ксерий? – спросила Истрийя. – Эти зловещие события беспокоят уже не только твою сварливую, временами неразумную мать. Даже самые верные и надежные дома Объединения тревожатся. Так или иначе, мы должны действовать!
– Это вы‑то неразумны, матушка? Никогда за вами такого не замечал. Вы только временами казались неразумной, однако…
– Отвечайте, Ксерий! Что вы намерены предпринять?
Ксерий громко вздохнул.
– Речь уже не идет о намерениях, матушка. Дело сделано. Этот конрийский пес, Кальмемунис, прислал доверенных лиц. Завтра днем он подпишет договор. Он лично гарантирует, что с сегодняшнего дня все стычки и налеты прекратятся.
– Кальмемунис?! – прошипела мать, словно это ее ужасно удивило. По всей вероятности, она узнала о посланцах Кальмемуниса раньше самого Ксерия. После долгих лет, что она провела в Интригах против мужей и сыновей, ее шпионской сетью была опутана вся Нансурия. – А как насчет прочих Великих Имен? Как насчет этого айнона – как его там? Кумреццера?
– Мне известно только, что сегодня Кальмемунис должен совещаться с ним, Тарщилкой и еще несколькими.
Конфас с видом утомленного оракула изрек:
– Он тоже подпишет.
– И почему же ты так в этом уверен? – осведомилась Истрийя.
Конфас поднял свою чашу, и один из вездесущих рабов подбежал, чтобы наполнить ее.
– Все, кто пришел прежде прочих, подпишут. Мне следовало бы догадаться и раньше, но теперь, когда я об этом думаю, мне становится очевидно: эти глупцы больше всего на свете боятся прибытия остальных! Они ведь считают себя непобедимыми. Скажите им, что фаним в бою так же ужасны, как скюльвенды, и они рассмеются вам в лицо и напомнят, что сам Бог сражается на их стороне.
– И что же ты хочешь сказать? – спросила Истрийя. Ксерий машинально подался вперед на своем диванчике.
– Да, племянник. Что ты хочешь сказать? Конфас отхлебнул из чаши, пожал плечами.
– Они уверены, что победа им обеспечена, так зачем же ею делиться? Или, хуже того, отдавать ее в руки более знатных соперников, которые того не стоят? Подумайте сами. Когда сюда прибудет Нерсей Пройас, Кальмемунис сделается всего лишь одним из его помощников. То же самое касается Тарщилки и Кумреццера. Когда прибудут основные силы из Галеота и Верхнего Айнона, они наверняка утратят нынешнее высокое положение. Теперь же Священная война в их руках, и им хочется распоряжаться…
– Тогда тебе следует как можно дольше тянуть с выдачей провизии, Ксерий, – перебила его Истрийя. – Нужно помешать им выступить в поход.
– Быть может, стоит им сказать, что в наших зернохранилищах завелись крапчатые долгоносики, – добавил Скеаос.
Ксерий смотрел на мать и племянника, тщетно пытаясь скрыть самодовольную ухмылку. Вот где кончается их знание и начинается его гениальность! Даже Конфас, хитроумный змей, не сумел предвидеть этой его идеи.
– Нет, – ответил он. – Они выступят.
Истрийя уставилась на него. Ее лицо выглядело настолько изумленным, насколько позволяла увядшая кожа.
– Быть может, стоит отослать рабов? – предложил Конфас.
Ксерий хлопнул в ладоши – и блестящие от масла тела исчезли с палубы.
– Что все это значит, Ксерий? – осведомилась Истрийя. Голос у нее дрожал, как будто у нее перехватывало дыхание от удивления.
Конфас пристально смотрел на дядю, губы его сложились в полуулыбку.
– Думаю, я знаю, бабушка. Правильно ли я понял, дядя, что падираджа просил вас о… жесте?
Ксерий уставился на племянника, онемев от изумления. Откуда тот мог знать? Слишком проницателен и держится чересчур свободно… Где‑то в глубине души Ксерий всегда страшился Конфаса. И не только его ума. В племяннике было нечто мертвое. Нет, не просто мертвое – нечто гладкое. С другими, даже с матерью – хотя в последнее время она казалась такой далекой – всегда шел обмен невысказанными ожиданиями, мелкими, человеческими чувствами и потребностями, которые зацепляли и скрепляли любой разговор и даже молчание. Но с Конфасом всюду была одна гладкая, ровная поверхность. Его племянника никогда не трогали другие люди. Конфаса волновал только Конфас, даже если по временам он и делал вид, что его волнует кто‑то еще. Это был человек, для которого все было лишь прихотью. Совершенный, безупречный человек.
Но подчинить такого человека себе! И тем не менее подчинить его было необходимо.
«Льстите ему, – как‑то раз посоветовал Скеаос Ксерию, – превращайтесь в часть великолепной истории, которой представляется ему его жизнь». Но Ксерий так не мог. Ведь льстить кому‑то – значит унижать себя!
– Откуда ты знал? – рявкнул Ксерий. А его страх добавил: – Или мне придется отправить тебя в Зиек, чтобы узнать это?
Башня Зиек… Кто из нансурцев не содрогнется, завидев ее силуэт над нагромождением крыш Момемна? Глаза племянника на миг окаменели. Это его пробрало. Ну еще бы! Ведь опасность грозила самому Конфасу!
Ксерий расхохотался.
Резкий голос Истрийи прервал его смех.
– Ксерий, как ты можешь шутить такими вещами?! А он разве шутил? Может быть, и шутил…
– Простите мне мою неуклюжую шутку, матушка. Однако Конфас угадал верно. Он угадал тайну столь опасную, что она может погубить нас, погубить нас всех, если…
Он умолк, обернулся к Конфасу.
– Вот почему мне необходимо знать, как ты сумел догадаться об этом.
Конфас теперь сделался осторожен.
– Потому что я на его месте поступил бы именно так. Скауру… то есть Киану необходимо убедиться, что мы‑то не фанатики.
«Скаур!» Ястреболикий Скаур. Давно знакомое имя. Хитроумный кианский сапатишах‑правитель Шайгека, первое препятствие из плоти и крови, которое предстоит смести Священной войне. Насколько же плохо Люди Бивня понимают, что творится между рекой Фай и рекой Семпис! Нансурцы вели с кианцами войну, которая длилась с перерывами вот уже несколько столетий. Они досконально знали друг друга, они заключили бессчетное количество договоров, скрепив их браками с младшими дочерьми. Сколько шпионов, выкупов, даже заложников…
Ксерий стремительно подался вперед, впившись глазами в племянника. Перед его мысленным взором всплыло призрачное лицо Скаура, наложенное на лицо посланца‑кишаурима.
– Кто тебе сказал? – требовательно спросил он.
В юности Конфас провел четыре года заложником у кианцев. При дворе того самого Скаура!
Конфас разглядывал цветочную мозаику у себя под обутыми в сандалии ногами.
– Сам Скаур, – ответил он наконец, подняв голову и посмотрев в глаза Ксерию. Он держался шутливо, но это было поведение человека, который шутит сам с собой. – Я ведь никогда не порывал связи с его двором. Но твои шпионы наверняка тебе это сообщили.
А Ксерий еще беспокоился насчет того, как много известно матушке!
– Ты поосторожнее с такими вещами, Конфас, – по‑матерински заметила Истрийя. – Скаур – один из кианцев старой закалки. Человек пустыни. Умный и безжалостный. Он с удовольствием использовал бы тебя для того, чтобы посеять раздор между нами. Запомни раз и навсегда: важнее всего династия. Дом Икуреев.
«Эти слова!» У Ксерия затряслись руки. Он сцепил их. Попытался собраться с мыслями. Отвернулся, чтобы не видеть волчьих лиц своих родственников. Столько лет назад! Черный пузырек размером в детский мизинец, яд, льющийся в ухо отца… Его отца! И голос матери… – нет, голос Истрийи, гремящий в ушах: «Династия, Ксерий! Династия!»
Она решила, что у ее мужа не хватает зубов и когтей, чтобы сохранить династию.
Что тут происходит? Что они задумали? Заговор?
Он взглянул на старую, распутную ведьму. Ему очень хотелось захотеть ей смерти. Но она всегда, сколько он себя помнил, была тотемом, священным фетишем, на котором держался весь безумный механизм власти во дворце. Старая, ненасытная императрица была единственной, без кого невозможно обойтись. Он не мог забыть, как в юности она будила его посреди ночи тем, что гладила ему член, мучая наслаждением, воркуя во влажное от ее слюны ухо: «Император Ксерий! Чувствуешь ли ты это, мой драгоценный, богоравный сын?» Она тогда была так красива!
Он и кончил впервые в жизни ей в руку, и тогда она взяла его семя и заставила вкусить его. «Будущее, – сказала она, – соленое на вкус… И еще оно жжется, Ксерий, мое драгоценное дитя…» Этот теплый смех, что окутывал холодный мрамор уютом. «Попробуй, как жжется…»
– Ты видишь? – говорила Истрийя. – Видишь, как его это тревожит? Скауру только того и надо!
Ксерий смотрел на них невидящим взглядом. Снаружи нещадно палило солнце, такое яркое, что алый балдахин просвечивал и повсюду лежали тени узора, вышитого на нем снаружи: звери, сплетенные в кольца вокруг Черного Солнца, герба нансурцев. Повсюду – сквозь кроваво‑багряную тень балдахина, на мебели, на полу, на людских телах – Солнце Империи, окольцованное непристойно слившимися зверями.
«Тысяча солнц! – думал он, чувствуя, как успокаивается. – По всем старым провинциям, тысяча солнц! Мы вернем себе свои древние твердыни. Империя будет восстановлена!»
– Возьмите себя в руки, сын мой, – продолжала Истрийя. – Я знаю, вы не настолько глупы, чтобы предположить, что Кальмемунис и прочие должны направиться против кианцев, и что принести в жертву всех собравшихся здесь Людей Бивня и будет тем самым «жестом», о котором говорил мой внук. Это было бы безумием, а император нансурцев – не безумец. Так ведь, Ксерий?
Все это время крики, которые они заслышали вдали, постепенно приближались. Ксерий встал и подошел к перилам правого борта. Наклонившись, он увидел, как из‑за далекого поворота выползает первый из баркасов, тянущих баржу. Ряды гребцов были издали похожи на сороконожку, мокрые от пота спины мерно взблескивали на солнце.
«Уже скоро…»
Он повернулся к матери и племяннику, мельком взглянул на Скеаоса: тот застыл, как и полагается человеку, нечаянно подслушавшему то, что для его ушей не предназначалось.
– Империя стремится вернуть себе то, что потеряно, – устало сказал Ксерий. – Только и всего. И она пожертвует чем угодно, даже самим Священным воинством, чтобы обрести то, к чему стремится.
Как легко было это сказать! А ведь такие слова – сам мир в миниатюре.
– Да ты и впрямь сошел с ума! – вскричала Истрийя. – Так значит, ты отправишь всех первых прибывших на смерть, ополовинишь Священное воинство, и все только затем, чтобы показать этому трижды проклятому Скауру, что ты – не фанатик? Ты расточаешь свое состояние, Ксерий, и искушаешь бесконечный гнев богов!
Ее яростная реакция ошеломила Ксерия. Но, в сущности, какая разница, что она думает о его планах? Ему нужен Конфас… Ксерий наблюдал за племянником.
Миновала тяжкая минута, проведенная в размышлениях. Потом Конфас медленно кивнул и произнес:
– Понимаю.
– Ты что, считаешь, будто это разумно? – прошипела Истрийя.
Конфас бросил на Ксерия оценивающий взгляд.
– Подумайте сама, бабушка. Тех, кто еще должен прибыть, куда больше, чем тех, кто собрался здесь до сих пор. Среди первых есть подлинно Великие Имена: Саубон, Пройас, даже Чеферамунни, король‑регент Верхнего Айнона! Но, что куда важнее, по всей видимости, первыми на зов Майтанета откликнулась грубая чернь, не способная воевать, ведомая скорее эмоциями, нежели трезвым духом войны. Потеря этого сброда пойдет нам на пользу во многих отношениях: меньше ртов придется кормить, армия, которая отправится в поход, будет более боеспособной…
Он прервался и обернулся к Ксерию. В глазах у него было изумление – или нечто очень близкое.
– И еще: это научит шрайю и тех, кто придет следом, бояться фаним! А чем сильнее они будут бояться, тем сильнее они будут зависеть от нас, тех, кто уже умеет уважать язычников!
– Безумие! – взвизгнула Истрийя, которую совершенно не тронуло дезертирство внука. – Это как же? Получается, мы воюем против кианцев на условиях какого‑то тайного договора? Почему мы должны им сейчас что‑то уступать, когда мы наконец в таком положении, что можем просто прийти и взять? Сломать хребет ненавистному врагу! А вы хотите вести с ними переговоры? Говорите: вот эту конечность я себе отрублю и эту тоже, а ту не буду? Безумие!!!
– А вы уверены, что «мы» действительно в таком положении, бабушка? – спросил Конфас. Вся его сыновняя почтительность куда‑то делась. – Вы пораскиньте мозгами! Кто такие «мы»? Дом Икуреев? Ну уж нет! «Мы» – это Тысяча Храмов. Молотом машет Майтанет – вы об этом позабыли? – а мы только путаемся у него под ногами и норовим прикарманить обломки, что летят из‑под молота. Майтанет превращает нас в нищих, бабушка! Пока он сделал все, что в его силах, чтобы нас ослабить. Именно за этим он призвал Багряных Шпилей, не правда ли? Чтобы не платить цену, которую мы назначили бы за Имперский Сайк!
– Избавь меня от детских пояснений, Конфас! Я еще не настолько стара и глупа.
Она обернулась к Ксерию, метнула на него уничтожающий взгляд. Должно быть, он не сумел скрыть насмешки.
– Ну хорошо, допустим, Кальмемунис, Тарщилка и несметные тысячи прочих воинов уничтожены. Паршивые овцы отбракованы. А что дальше, а, Ксерий?
Ксерий не сдержал улыбки. Такой план! Даже великий Икурей Конфас, и тот потрясен! А Майтанет… От этой мысли Ксерию захотелось захихикать, как слабоумному.
– Что дальше? Наш шрайя научится бояться. Уважать силу. Вся эта дребедень: жертвоприношения, гимны, красивые слова, – все окажется бессильным. Вы же сами сказали, матушка: богов нельзя подкупить!
– Зато тебя можно.
Ксерий рассмеялся.
– Разумеется! Если Майтанет велит своим Великим Именам подписать мой договор, поклясться вернуть империи все ее прежние провинции, тогда я дам им, – он повернулся к племяннику и слегка кивнул, – Льва Кийута.
– Великолепно! – воскликнул Конфас. – И как я сам не догадался? Одной рукой выпороть, другой приголубить. Блестяще, дядюшка! Священная война будет‑таки нашей. Империя будет восстановлена!
Императрица смотрела на своих потомков с подозрением.
– Ну, что скажете, матушка?
Однако Истрийя перевела взгляд на главного советника.
– А ты, Скеаос, отчего‑то не проронил ни слова.
– М‑мне не к лицу открывать рот, когда говорят августейшие особы, императрица.
– Ах, вот как? Однако этот безумный план – твой, не так ли?
– Это мой план, матушка! – отрезал Ксерий, рассерженный подобным предположением. – А этот негодяй несколько недель подряд зудел, пытаясь меня отговорить.
Но не успел он это произнести, как осознал, что сделал грубую ошибку.
– Ах, вот как? И отчего же, Скеаос? Я, конечно, презираю тебя и то чрезмерное влияние, которое ты имеешь на моего сына, но тем не менее ты всегда казался мне человеком разумным. И какие же соображения ты можешь высказать на этот счет?
Скеаос беспомощно пялился на нее и молчал.
– Боишься за свою жизнь, верно, Скеаос? – вкрадчиво осведомилась Истрийя. – Правильно боишься. Правосудие моего сына не ведает ни пощады, ни логики. Но мне, Скеаос, бояться нечего. Старухи легче мирятся со смертью, чем старики. Мы приносим в мир жизнь и считаем, что мы перед ним в долгу. Что дается – то отбирается.
Она обернулась к сыну. Губы ее растянулись в хищной усмешке.
– Что возвращает нас к вопросу, который я собиралась задать. Судя по тому, что говорит Конфас, ты, Ксерий, практически ничего не даешь фаним, сдавая им первую часть Священного воинства.
Ксерий смирил свою ярость и ответил:
– Сотня тысяч жизней – не такой уж пустячок, матушка!
– Нет, Ксерий, я о практической стороне дела. Конфас говорит, что эти люди – попросту мусор, от них помех больше, чем толку. Поскольку Скаур наверняка знает это не хуже твоего, я тебя спрашиваю, мой драгоценный сынок: что он потребовал взамен? Я знаю, что ты получаешь, – скажи же мне, что ты отдал?
Ксерий смотрел на нее задумчиво. Перед его мысленным взором всплыли воспоминания о встрече с кишауримом, Маллахетом, и колдовской беседе со Скауром. Какой холодной казалась теперь та летняя ночь! Адски холодной…
«Империя будет восстановлена…» Любой ценой.
– Давай я упрощу тебе задачу, а, Ксерий? – продолжала Истрийя. – Скажи мне, где ты проводишь черту. Скажи, где должна остановиться вторая, полезная часть Священного воинства?
Ксерий переглянулся с Конфасом. Он увидел ненавистную, понимающую усмешечку, которая блуждала по лицу племянника, нигде надолго не задерживаясь, но обнаружил там еще и согласие – единственное место, где оно было действительно необходимо. Что такое Шайме в сравнении с империей? Что такое вера в сравнении с императорской властью? Конфас встал на сторону империи – на его сторону. Воздух внезапно наполнился благоуханием – то было унижение его матери. Ксерий наслаждался им.
– Это война, матушка. Это как в игре в кости: кто может заранее предугадать, какие победы – или катастрофы – ждут в будущем?
Надменная императрица посмотрела на него долгим взглядом. Ее лицо под слоем косметики выглядело пугающе неподвижным.
– Шайме, – сказала она наконец неживым голосом. – Священная война должна потерпеть крах, не дойдя до Шайме.
Ксерий улыбнулся, потом пожал плечами. И снова обернулся к реке. Возгласы гребцов уже разрывали небо, и мимо галеры проходил первый из баркасов. Баркасы волокли на длинных пеньковых канатах тяжелую, неуклюжую баржу, такую огромную, что, казалось, сверкающая гладь реки прогибается под нею. Ксерий увидел перед собой черный монумент, возлежащий на деревянных балках. Его длина равнялась высоте врат Момемна. То был огромный обелиск, предназначавшийся для храмового комплекса Кмираль в Момемне. Глядя на проползающий мимо обелиск, Ксерий, казалось, кожей ощутил сладострастный жар нагретого на солнце базальта, источаемый полированными гранями и массивным императорским профилем, великим и ужасным ликом Икурея Ксерия III на вершине монумента. Сердце его переполнилось чувствами, и по щекам покатились неподдельные слезы. Ксерий представил себе, как этот обелиск воздвигнется в самом сердце Кмираля, на виду у тысяч восхищенных глаз, где его царственный лик будет вечно смотреть в глаза белому солнцу. Святилище. Его мысли перескочили на другое. «Я буду бессмертен…» Он вернулся на свой диванчик и удобно развалился, сознательно наслаждаясь приливом надежды и гордости. О сладостное богоподобное тщеславие!
– Похоже на огромный саркофаг, – заметила его мать. Вечно эта ядовитая змея правды!
ГЛАВА 8
МОМЕМН
«Короли никогда не лгут. Они требуют, чтобы мир заблуждался».
Конрийская пословица
«Нильнамешские мудрецы утверждают, что, когда мы воистину постигаем богов, мы воспринимаем их не как царей, но как воров. Это одно из мудрейших богохульств: ведь цари вечно нас обманывают, воры же – никогда».
Олекарос, «Признания»
Осень, 4110 год Бивня, северные степи Джиюнати
Юрсалка‑утемот внезапно проснулся.
Какой‑то шум…
Огонь потух. Кругом непроглядная тьма. По шкурам, которыми обтянуты стены якша, барабанит дождь. Одна из жен застонала во сне и завозилась под одеялом.
И тут Юрсалка услышал его снова. Стук в кожаный полог, прикрывавший вход.
– Огата? – хрипло прошептал он.
Один из его младших сыновей ушел накануне и не вернулся домой. Они решили, что мальчишку застал в степи дождь и что он вернется, когда переждет непогоду где‑нибудь в укрытии. Огата уже не раз такое вытворял. Однако Юрсалка все же беспокоился за него.
Вечно он где‑то шляется, этот мальчишка!
– Огги?
Молчание.
Снова стук.
Юрсалка не то чтобы встревожился – ему скорее стало любопытно. Он выпростал ноги из‑под одеяла, нагишом пробрался к своему палашу. Он был уверен, что это просто Огги дурачится, однако для утемотов настали тяжелые времена. Никогда не знаешь, чего ждать.
Сквозь щель в конической крыше якша сверкнула молния. Капли дождя, падающие сверху, на миг блеснули, точно ртуть. Следом прогрохотал раскат грома, от которого зазвенело в ушах.
И снова стук. Юрсалка напрягся. Осторожно пробрался к выходу между своими детьми и женами и немного помедлил, прежде чем открыть вход в якш. Огги, конечно, мальчишка озорной – возможно, именно поэтому Юрсалка так над ним трясется, – но швыряться камнями в отцовский якш посреди ночи? Озорство ли это?
Или злоба?
Юрсалка стиснул эфес меча. Его пробрала дрожь. Снаружи все лил и лил холодный осенний дождь. Новая беззвучная вспышка, за которой следует оглушительный гром.
Юрсалка отвязал полог и медленно отвел его в сторону концом клинка. Ничего было не видно. Казалось, весь мир шипит и пузырится, окутанный пеленой дождя, хлещущего по грязи и лужам. Этот звук напомнил ему шум Кийута.
Он нырнул наружу, под струи дождя, стиснул зубы, чтобы не стучали. Наступил пальцами на камень в грязи. Почему‑то нагнулся и поднял этот камень, однако никак не мог разглядеть, что это. Понял только, что это не камень, а что‑то мягкое: вроде куска вяленого мяса или побега дикой спаржи…
Новая молния.
Сперва он только моргнул и зажмурился от слепящего света. Потом прогремел гром – и с ним пришло понимание.
Кончик детского пальца… У него на ладони лежал отрубленный детский палец.
«Огги?!»
Юрсалка выругался, отшвырнул палец и принялся дико вглядываться в окружающую мглу. Гнев, горе и ужас – все было поглощено неверием.
«Этого не может быть!»
Ослепительно‑белый зигзаг расколол небо, и на миг Юрсалка увидел весь мир: и пустынный горизонт, и далекие пастбища, и якши его родичей вокруг, и одинокую фигуру человека, стоящего не более чем в десяти метрах и смотрящего на него…
– Убийца, – сказал Юрсалка непослушными губами. – Убийца!
Он услышал чавканье грязи и приближающиеся шаги.
– Я нашел твоего сына, он заблудился в степи, – сказал ненавистный голос – И я решил вернуть его тебе.
Юрсалку ударило в грудь нечто вроде кочна капусты. Его охватила несвойственная ему паника.
– Т‑ты жив! – выдавил он. – К‑какая радость! Это б‑бу‑дет такая радость для всех нас!
Новая молния – и Юрсалка увидел его: гигантский силуэт, такой же дикий и стихийный, как гроза и ливень.
– Есть вещи, – проскрежетал из тьмы хриплый голос, – которые, раз расколов, уже не склеишь!
Юрсалка взвыл и ринулся вперед, бестолково размахивая палашом. Однако железные руки схватили его сзади. На лице что‑то взорвалось. Палаш выпал из обмякших пальцев. Чужая рука обвила его горло, и Юрсалка тщетно колотил и царапал каменное предплечье. Он почувствовал, как пальцы его ног взрыли грязь, забулькал и ощутил, как нечто острое описало дугу повыше паха. По ногам потекло жаркое и влажное, и Юрсалка ощутил странное, непривычное чувство, будто тело его выдолбили и сделали полым.
Он поскользнулся и плюхнулся в грязь, судорожно подбирая вывалившиеся кишки.
«Я умер».
Короткая вспышка белого света – и Юрсалка увидел, склонившегося над ним человека, увидел безумные глаза и волчью ухмылку. А потом навалилась тьма.
– Кто я? – спросила тьма.
– Н‑н‑найюр, – выдавил он. – Уб‑бийца мужей… Самый жестокий среди всех людей…
Пощечина, как будто он раб какой‑нибудь.
– Нет. Я – твой конец. Я перережу все твое семя у тебя на глазах. Я разрублю твою тушу и скормлю ее псам. А кости твои истолку в пыль и пущу эту пыль по ветру. Я стану убивать всех, кто осмелится произнести твое имя или имя твоих отцов, пока слово «Юрсалка» не сделается таким же бессмысленным, как младенческий лепет. Я сотру тебя с лица земли, истреблю всякий твой след! Путь твоей жизни достиг меня, и дальше он не пойдет. Я – твой конец, твоя гибель и забвение!
Но тут тьму затопил шум и свет факелов. Его крики услышали! Юрсалка увидел босые и обутые ноги, топчущиеся по грязи, услышал брань, проклятия и стоны. Он видел, как его младший брат, выскочивший из якша голым по пояс, закружился и рухнул в грязь, как последний из его оставшихся в живых двоюродных братьев упал на колени, а потом, точно пьяный, свалился в лужу.
– Я ваш вождь! – ревел Найюр. – Либо сражайтесь со мной, либо смотрите на мой справедливый суд и расправу! Так или иначе, расправы не миновать!
Юрсалка, не испытывавший почему‑то ни боли, ни страха, перекатил голову набок, оторвал лицо от глины и увидел, что вокруг собирается все больше и больше утемотов. Факелы мигали и шипели под дождем, их оранжевый свет временами бледнел во вспышках молний. Он увидел, как одна из его жен, голая, в одной только медвежьей шкуре, которую подарил ей его отец, с ужасом, не отрываясь, смотрит на то место, где он лежит. Потом с отсутствующим лицом побрела к нему. Найюр ударил ее – сильно, как бьют мужчину. Она вывалилась из шкуры и упала, недвижная и нагая, к ногам своего вождя. Она казалась мертвой.
– Этот человек, – прогремел Найюр, – предал своих родичей на поле битвы!
Юрсалке удалось выкрикнуть:
– Чтобы освободить нас! Чтобы избавить утемотов от твоего ига, извращенец!
– Вы слышали, он сам признался! Он должен быть предан смерти, сам он и все его домочадцы!
– Нет… – прохрипел Юрсалка, но немота вновь брала свое. Где же тут справедливость? Да, он предал своего вождя – но ради чести. А Найюр предал своего вождя, своего отца, ради любви другого мужчины! Ради чужеземца, который умел говорить убийственные слова! Где же тут справедливость?
Найюр раскинул руки, словно хотел схватить грозовые тучи.
– Я – Найюр урс Скиоата, укротитель коней и мужей, вождь утемотов, и я вернулся из мертвых! Кто посмеет оспаривать мое решение?
Дождь продолжал падать вниз, завиваясь спиралями. Все смотрели с ужасом, но никто не решался перечить безумцу. Потом женщина, полукровка, наполовину норсирайка, которую Найюр взял в жены, вырвалась из толпы и бросилась ему на шею, неудержимо рыдая. Она колотила его по груди слабыми кулачками и стенала что‑то невнятное. Найюр на миг прижал ее к себе, потом сурово отстранил.
– Это я, Анисси, – сказал он с постыдной нежностью. – Я жив и здоров.
Потом обернулся от нее к Юрсалке. При свете факелов он казался демоном, при свете молний – призраком.
Жены и дети Юрсалки собрались вокруг своего мужа и отца, стеная и завывая. Юрсалка чувствовал под своей головой мягкие колени, чувствовал, как теплые ладони гладят его лицо и грудь. Но сам он не мог оторвать глаз от хищной фигуры своего вождя. Он смотрел, как Найюр схватил за волосы его младшую дочь и оборвал ее визг острым железом. На какой‑то ужасный миг она оставалась насаженной на его клинок, и Найюр стряхнул ее, точно куклу, пронзенную вертелом. Жены Юрсалки завопили и съежились. Возвышаясь над ними, вождь утемотов рубил и колол, пока все они не распростерлись в грязи. Только Омири, хромая дочка Ксуннурита, которую Юрсалка взял в жены прошлой весной, осталась в живых. Она плакала и цеплялась за мужа. Найюр схватил ее свободной рукой и поднял за шкирку. Ее рот шевелился в беззвучном крике, точно у рыбы.
– Это и есть ублюдочное отродье Ксуннурита? – рявкнул Найюр.
– Да… – прохрипел Юрсалка.
Найюр отшвырнул ее в грязь, точно тряпку.
– Пусть останется в живых и полюбуется на наши забавы. А потом она заплатит за грехи своего отца!
Окруженный своими мертвыми и умирающими родичами, Юрсалка смотрел, как Найюр наматывает его кишки на руки, покрытые шрамами. Он мельком увидел равнодушные глаза соплеменников и понял, что те ничего не сделают.
Не потому, что боятся своего сумасшедшего вождя, а потому, что таков обычай.
Поздняя осень, 4110 год Бивня, Момемн
С тех пор как Майтанет полгода тому назад объявил Священную войну, несметные тысячи воинов собрались под стенами Момемна. Среди тех, кто занимал достаточно высокое положение в Тысяче Храмов, ходили слухи о том, что шрайя в смятении. Он не рассчитывал на то, что на его призыв откликнется такое огромное количество народа. В частности, он не предполагал, что под знамена Бивня встанет столько мужчин и женщин низких каст. То и дело приходили вести о крестьянах, продавших в рабство своих жен и детей, чтобы получить возможность добраться до Момемна. Рассказывали об овдовевшем сукновале из города Мейгейри, который утопил своих двух сыновей, чтобы не продавать их в рабство. Когда сукновала притащили на местный храмовый суд, он объяснил, что решил «послать их вперед» в Шайме.