— У меня уже все перегорело, Юра.
— Надоело оставаться с этой историей один на один.
— Я это понимаю. А как вообще с нервами?
— На них не жалуюсь, но сны бывают дурацкие.
…Капитан в ответе за все. Никогда и ни гроша не взял бы Юра из государственного кармана — тут и говорить нечего.
Есть в старинной морской книге такое высказывание о подчиненных: «Если уже не по долгу службы, то по крайней мере по совести обязаны они в точности исполнять приказания начальников, которые за их ослушания наказываются». Странно звучит в наше время? По совести надо иностранные сувениры на валюту покупать, чтобы капитан голубым огнем не погорел! Только как будто об этом капитане и его судьбе подчиненные ныне и тревожатся — в гробу они его видели без всяких тапочек.
Итак, посчитаем, что же давило на шикарные плечи шикарного капитана в антарктическом рейсе: 1) Само судно — не приспособленное для плавания в каком бы то ни было льду, но уже, правда, шесть раз удачно испытавшее судьбу между айсбергов за девятнадцать лет жизни. 2) Старая авария, которую ни сам, ни кое-кто из благожелателей забыть не могут. 3) Реальная возможность в случае удачи получить спокойную и престижную работу за границей — устал, да и супруга давит с внуками вместе. 4) Предрейсовая проверка финансово-хозяйственной деятельности экипажа, проведенная по сигналу народных контролеров и выявившая массу недостатков в этом вопросе. Недостатки эти накапливались при разных капитанах, но отвечает последний. 5) Весь рейс он знал, что в пароходстве производится тщательная документальная проверка той проверки, то есть висела над ним ледяная глыба опасений от грядущих бед и гибели всех честолюбивых надежд. 6) А на шее сидел по причине всех этих пунктов капитан-наставник. 7) И еще надо было успеть вернуться к сроку начала планового ремонта и успеть отдоковаться.
И он сделал этот рейс, но чего же это ему стоило?
— Знаешь, кого я сам себе у Молодежной напоминал, когда к «Брянсклесу» не решался швартоваться? Дядька рассказывал. Божился, что не анекдот. На фронте маленькая мина пробила крышу хаты, не взорвалась и воткнулась в зад комроты. Привезли, стало быть, вояку в санбат. И хирург отказался делать операцию по извлечению мины до тех пор, пока минеры ее не разрядили. Так я — как тот хирург.
— Ну, это уже не развесистая клюква, а травянистый дуб. И ошвартовался ты потом блестяще: именно как хирург, — без тени утешительной лжи сказал я. Теперь-то я понимал, что он не мог допустить в рейсе даже самой маленькой дырочки — прокола ни в чем и никак. Одно не ясно, почему держал в таком отчуждении меня? Все-таки у нас за кормой осталось много разного. И не только плохого.
— Во-первых, был уверен, что ты информирован обо всем. Или почти обо всем. Во-вторых, я уже знаю, что ты ради своей литературы продашь и бога и черта. И думал, что просился сюда, чтобы, так сказять, наблюдать за прототипами в экстремальных обстоятельствах. И от этой мысли мне на тебя смотреть тошно было. Прессы тут не хватало! Ладно. Нынче нам не до песен, но поставлю тебе Высоцкого — не зря же технике пропадать!
В капитанской каюте битком было набито диктофонов, стереопроигрывателей и всякой иной суперсовременной радиоэлектронной техники, которую Юра использовал для изучения иностранных языков.
И мы послушали «Корабли постоят и ложатся на курс…». А потом про то, что не страшны дурные вести — начинаем бег на месте!
И — ясное дело — улыбнулись друг другу.
И я рассказал Юре, что когда писал последнюю книгу прозы «Вчерашние заботы», то опасался не только за ее непривычный жанр, но и за ее главного героя. Ибо, прямо скажем, Фома Фомич мой — образ сатирический: тип, уходящий в прошлое, но весьма и весьма неторопливо этот уход осуществляющий; бороться с такими типами надо — это абсолютно все признают, — но только мало кто хочет признавать Фомичей числящимися по своему ведомству: мол, в других, например, пароходствах их навалом, но не в нашем… Вот я и решил подстраховаться. Потому, хотя была полная возможность отправиться в разгар дрянной питерской зимы на Средиземное море, я попросился сюда, к Юре, на теплоход, берущий курс в Антарктиду. Если начальство возмутится нетипичностью моего главного героя, если скажет: «А подать сюда Тяпкина-Ляпкина! Где эта змея, которую мы столько лет на груди пригревали, а она весь морской мусор на свет божий вытащила?!» И если в такой момент начальству еще доложат, что змея купается на пляже в Венеции, попав под двухмесячную забастовку итальянских докеров, то тут уж никаких сомнений в моем морском будущем быть не может. А если начальству доложат, что змея извивается вокруг антарктических айсбергов, то вдруг пронесет? Все-таки я научился дипломатничать и ваньку валять за полсотни лет, прожитых в этом прекрасном и яростном мире…
Юра выслушал внимательно, не перебивая, потом вздохнул тяжело.
— Ты слушай Галину. Где у тебя происходит действие в этом сочинении?
— Арктика. Сплошная Арктика.
— Вот там ты и должен быть, когда начнется настоящая заваруха. Мол, да, я допустил ошибки, но сейчас нахожусь, так сказять, на месте действия, чтобы по-иному, правильно оценить действительность. Я-то буду свои ошибки где-нибудь в Риге на ремонтирующейся развалюхе осознавать, или даже на берег ссадят, а ты вали на Певек. И все. Поздно. Спать надо. Хорошо поговорили. Спокойной ночи.
Вполне вероятно, что разговор с Юрием Ямкиным мне примерещился во сне. Но я посчитал сон вещим. И еще с моря дал радиограмму о полной готовности отправиться этим летом в Арктику на любом лесовозе. И в море уже получил известие, что буду отправлен по маршруту Ленинград — Мурманск — Певек — Игарка на теплоходе «Северолес».
Остаток рейса с Канар на родину прошел буднично.
И торжество возвращения героев зимовщиков к пассажирскому причалу в Гавани тоже было будничным: человек шестьсот встречающихся родственников три часа толкались под майским дождиком под бортом теплохода в ожидании, когда таможня закончит свои дела, хотя мы слезно умоляли выслать комиссию к Толбухину маяку.
Высоко над встречающими полыхал кумачом транспарант: «ЗДРАВСТВУЙ, РОДИНА!»
Запятая после «Здравствуй» была поставлена по моему непреклонному настоянию.
Глава одиннадцатая
«Ну, подошла твоя ария!» Это я подумал, когда двадцатого июля явился в кадры за «выпиской из приказа» — бумажкой, окончательно удостоверяющей назначение на судно. Кадровик, старый сослуживец еще по военному флоту, непонятным образом не обрадовался моему появлению, а как-то странно отвел глаза. Он даже не использовал мое появление для того, чтобы покинуть рабочее место в малюсенькой душной комнатенке отдела и пяток минут перекурить со мной в коридоре, болтая о проблемах устройства сына в высшее учебное заведение. И вот тогда я подумал (о себе, конечно): «Ну, подошла твоя ария, парень!»
— Знаешь… тут такое дело… ты зайди завтра… — промямлил старый сослуживец, листая бумажки на столе и при этом разглядывая огромный график отпусков старшего комсостава пароходства — творение другого моего однокашника, который нынче бороздит океаны в должности помполита.
— Какое «завтра»? Ты спятил, Олег, — сказал я. — Когда судно подойдет, я знать не знаю, а мне еще нужно в Москву, на совещание маринистов съездить. Что у вас тут происходит?
— Не знаю. Поднимайся куда выше, — сказал он и засунул нос в бумажки.
Я пошел выше, ощущая в желудке неприятные симптомы.
Когда подходит твоя ария, такое случается не только с медведями.
Выше сказали, что есть приказ выписку из приказа мне не выдавать. И приказ исходит от начальника, который находится не в домишке отдела кадров, а в главном здании пароходства.
То есть в рейс на теплоходе «Северолес» Ленинград — Певек и т. д. меня не выпускали. Причин никто не знал и ничего объяснить здесь толком не мог.
Я вышел на бывшую Динабургскую улицу. И покурил в скверике на том месте, которое когда-то занимал ночлежный дом имени Ф. Фора.
Было двадцатое июля - разгар лета. А когда-то мне чудилось, что я начну оформлять увольнение с флота в середине зимы и — что главное — с заявлением об увольнении по собственному желанию.
Удивительный закон — ведь это факт, что все происходит в жизни совсем не так, как предполагаешь. Все! Мечтаешь о блондинке — женишься на брюнетке. От Арктики тебя тошнит, но тебя несет туда. Ты думал начать круг почета с обходным листком в библиотеке или бухгалтерии, а, судя по всему, придется начать в кабинете большого начальника… Блондинки, брюнетки… Что-то за ними стоит… «Давно не имел я блондинок, брюнеток давно не имел…» Озорные стихи Сереги Давыдова, где он горюет о разных женщинах до рыжих включительно, а потом выясняется, что вообще-то он с детства дальтоник и никаких мастей никогда не различал. А первые строчки стихотворения? Забыл… В каком же году Серега провожал меня из Шлиссельбурга на Салехард?..
На повороте скрежетали трамваи. Пух летел с тополей.
За что меня сняли с рейса? Чего гадать! За «Вчерашние заботы».
«Северолес» встанет у сорок первого причала.
Мачты судов виднелись за последними городскими домами, за трамвайным кольцом возле магазина «Альбатрос»…
Как же эти дурацкие первые слова у Сереги? Ужасно смешная и талантливая стихотворная издевка над человеческой судьбой… Вот они! «Начищу зеркально ботинок, надену рубашку, как мел… Давно не имел я блондинок…» Стоп! Как говорил Сомов: «Не сучите ножками!» Так он говорил, когда подходила последняя ария.
Озорничающий поэт и матерый полярник дают мне совет и указ.
В конце концов — я или не я просился у Мирного на «Михаил Сомов» взамен заболевшего штурмана? Что, в конце концов, страшнее: полгода в антарктическом льду на «Сомове» или большой начальник и его секретарша?
Я перешел через бывшую Динабургскую улицу и начал подготовку к последнему бою там, где и намеревался когда-то начинать оформление увольнения по собственному желанию с обходным листком, — в библиотеке. Она в Доме культуры моряков.
Следовало обновить в памяти некоторые параграфы Устава о дисциплине работников морского транспорта СССР.
Если меня снимают с рейса, значит, меня наказывают. Если меня наказывают, должны сформулировать причину, найти и указать проступок.
Я поболтал со знакомыми библиотекаршами и сделал несколько выписок типа:
«…В качестве меры дисциплинарного взыскания Устав предусматривает увольнение, которое допускается только в отношении работников плавсостава судов и работников служб эксплуатации, мореплавания и портового надзора, допустивших нарушения, угрожающие безопасности мореплавания. В этом случае согласия ФЗМК профсоюза не требуется».
То есть выгнать меня из пароходства без волокиты с профсоюзом возможно только в том случае, если я нарушил МППСС или, например, засадил свой пароход в неразводную часть моста Лейтенанта Шмидта, обрушив ее на речной трамвайчик. Но ничего такого не было.
Значит, дойдем и до профкома и превратимся в последнего слюнявого кляузника, но сдаваться не имеем права.
Я взял такси и покатил домой, чтобы выполнить предписание Сереги Давыдова: начистить зеркально ботинок и надеть рубашку белее, чем мел. Я ведь одет был так, чтобы с выпиской из приказа сразу явиться на судно, а там на тебя может свалиться самая неожиданная работа — не в парадной же форме являться на пароход, который судорожно заканчивает погрузку генеральным грузом на Арктику.
Такси возле дома отпускать я не стал, нужно было беречь в себе решительность. Нельзя идти в пасть большому начальству, суча ногами.
На всякий случай принял таблетку элениума.
Дурацкая вспыльчивость бывает мне, к сожалению, свойственна в самые неподходящие моменты. А нужны были ледяная, арктическая холодность и выдержка.
Через полчаса ошвартовался у главного здания пароходства, находясь в приличной форме.
Первая проблема — секретарша. Она вполне может вообще не доложить о том, что какой-то тип, без всякой предварительной договоренности, рвется к большому начальству и по вполне невразумительному вопросу.
Вторая проблема — сам начальник. Он вполне мог оказаться в обкоме, или в Москве, или уже даже и в Нью-Йорке. И еще он спокойно мог отказать мне в приеме — больших, государственных дел у него полным-полна коробочка. Ну и еще он мог помариновать меня в приемной часика три-четыре: совещание, профком и т. д. и т. п. А уже потом, даже любезно извинившись, укатить в обком, Москву или Нью-Йорк.
Каким-то чудом секретарша доложила обо мне сразу.
Каким-то чудом начальник принял меня минут всего через пятнадцать.
Каким-то чудом у него в кабинете никого не было.
И я ступил на ковер, мысленно уже благодаря начальника за его терпимость. Ведь положение его было не из легких. За что и почему меня снимают с рейса и наказывают? За недисциплинированность?
«Всякое нарушение дисциплины при исполнении служебных обязанностей, как и всякое нарушение правил поведения на судах, пристанях, в портах и на служебных территориях других предприятий и организаций, которое совершено не при исполнении служебных обязанностей, являются служебным проступком. За совершение служебного проступка работник морского транспорта подвергается дисциплинарному взысканию».
Действительно, книгу я писал не при исполнении служебных обязанностей, но и не на пристанях, судах, служебных территориях других предприятий и организаций. Чего мне влепить? И под каким соусом?
— Садитесь, — сказал начальник. — И постарайтесь короче.
Мы не были знакомы. Начальник недавно занял это место. С прошлым-то начальником я был более-менее знаком.
Я объяснил, что решился беспокоить, потому что неожиданно снят с рейса и в кадрах никто не может указать причину этого явления.
— Мне доложили, что вы написали какой-то пасквиль на работников флота. Надо разобраться. Разберемся, и поплывете.
Начало, первые фразы у меня, конечно, были подготовлены.
— Месяц назад мне вручили поздравительный адрес, подписанный и вами. В адресе от службы мореплавания перечислены все мои прошлые книги. Значит, прошлые книги работали правильно. Даже если я нынче ошибся…
— Если капитан один раз топит судно, то больше ему ошибок не надо. Вернее, мы просто не дадим ему возможности ошибаться, потому что никогда не дадим судна. Мы его просто отдадим под суд.
Я мог бы попытаться объяснить большому начальнику, что в нашем деле надо уметь и ошибаться. И даже иногда следует заставлять себя ошибаться специально, преднамеренно. Без ошибок не познаешь, как следует для писания, жизнь.
Шишки, синяки, фингалы не зря называют фонарями. Они иногда высвечивают такие жизненные закоулки в себе и жизни, которые без них так никогда и не увидишь.
Но я решил, что начальника не хватит для осознания таких парадоксов. Чего доброго, решит, что я и в море начну ошибки специально лепить.
— Никто не может запретить вам судить меня. Все газеты и журналы к вашим услугам. Вы можете судить и сечь меня публично — на глазах у всей страны. Вы можете пригласить любого морского журналиста и рассказать ему свои замечания о моих ошибках. Это будет только полезно другим маринистам.
Терпеть не могу этого слова. Но, как я объяснял в свое время Ямкину, дело совсем не в том, что Фома Фомич — капитан и моряк. Дело в том, что таких фомичей еще пруд пруди на всех ступенях нашей администрации. И не только на капитанов я телегу катил. Но этого многим из них я не мог и не смогу объяснить. Ну, что поделаешь! Время мне судья, и больше никто на этом свете.
— Если сочтем нужным, сами напишем. Не беспокойтесь. И без журналистов обойдемся.
«Уставом о дисциплине работников морского транспорта СССР определены следующие дисциплинарные взыскания: замечание; выговор; строгий выговор; оставление без берега на срок до пяти суток; перевод на другую, нижеоплачиваемую работу на срок до трех месяцев или понижение в должности; списание с судна (с последующим переводом на судно более низкой группы или на береговую работу с учетом профессии или квалификации на срок до 1 года); списание с судна с изъятием диплома на звание специалиста морского торгового флота СССР с предоставлением работы с учетом профессии или квалификации; увольнение».
Ничего не годится! Ну, не посадишь же этого типа на пять суток без берега! А ежели увольнять, то он пойдет писать жалобы в профсоюзы — в трудовой книжке-то у него ничего, кроме благодарностей и двух орденов. По партийной линии его надо крыть, но для этого время нужно — собрать партком, подготовить персональное дело…
Мне искренне захотелось высокому начальнику помочь…
— Значит, вы сами мой опус не читали? — спросил я.
— Нет, — сказал начальник, и по его интонации я понял, что он от отвращения ко мне и читать никогда не будет.
— Понимаете, парадокс в том, что вышло всего два номера журнала. Два! А повесть напечатана будет в трех. Таким образом, никто, кроме меня и редакции, не знает конца книги, а конец делу венец. В конце я многое объясняю и проясняю. Разве можно что-нибудь говорить об итогах рейса, если судно не пришло в порт и не стало благополучно на якорь? Ведь оно может влететь в аварию даже на видимости купола Исаакиевского собора. Разрешите сейчас сходить в море. За это время будет закончена публикация книги целиком…
Я чуть не брякнул, что под финал главный герой повести пускает слезу, в которой неопределенно так, расплывчато, но проблескивает вся моя надежда; на ней, этой слезинке старого капитана, быть может, эквилибрирует весь мой оптимизм при взгляде на будущее человечества. Но я вовремя вспомнил, что слезами никакому горю не поможешь. Тем более в этом кабинете. И потому сдержался.
— Это, конечно, несколько меняет дело, — с мрачноватым оптимизмом произнес начальник. — Но, может быть, вам есть смысл подождать публикации книги в резерве?
Кто-то умный ему это уже посоветовал!
И здесь я мысленно поблагодарил Галю за ее письмо, присланное на далекие Канарские острова так вовремя.
— Я иду в Арктику, — сказал я. — Мне надо именно туда. А она ждать не будет. Мы и так черт знает как поздно выходим нынче. Мне нужен такой рейс, от которого норовит увильнуть любой нормальный человек.
— Вы назначены на… — Он явно не знал или забыл название судна.
— «Северолес». Только я, так сказять… Простите, так сказать, не так назначен, как сам напросился. Мне нужна именно Арктика. И знаете, почему? Я сам испытываю сомнения в последней книге. А она на материале арктического рейса. И если в ней есть ошибки, то осознавать и исправлять их следует там, где их начинал. Я сам кое в чем сомневаюсь. Когда пишешь книгу, всегда рискуешь.
— А… — сказал большой начальник с некоторым облегчением. — Я не знал, что вы идете в Арктику.
И он задумался, барабаня пальцами по столу. А у меня в воображении возникли Лас-Пальмас, полнолуние, клоун Бернара Бюффе, и Юра в темных очках, и весь наш разговор, и львиные морды, которые не выковырнешь из стены старинного особняка.
— Интересно было в Антарктиде? — вдруг спросил большой начальник.
Тут такой нюанс. Руководят флотом в самых больших масштабах на девяносто девять процентов не моряки, а люди специального для этого дела образования. Конечно, это правильно. Но, думаю, иногда такое обстоятельство добавляет различные психологические перегрузки и сложности к огромной сложности той административной работы, которую они выполняют. И им иногда хочется удрать на Северный полюс или поглядеть на Антарктиду. Уверен, такое иногда хочется и Председателю Совета Министров.
— Рейс был как рейс, — сказал я. — Только мое служебное положение второго старшего помощника было для меня непривычным и потому несколько двусмысленным. Сейчас же назначен на знакомую работу с четким кругом обязанностей. Я иду севером девятый раз, и не может быть, чтобы не был чем-либо полезен судну: старые знакомства в портах и штабах ледовой проводки пригодятся.
Когда я это говорил, то заметил, что у меня трясутся руки. Ей-богу, я много раз до смерти пугался в море, но там у меня дрожат руки только при игре в шеш-беш. Я бы обязательно заметил, что у меня в страхолюдной ситуации дрожат руки, — и остро отточенный карандаш над картой, и даже тяжелый бинокль проявляют заметность ручного дрожания, как двукратная штурманская лупа. Сейчас руки так дрожали, что я не решился попросить разрешения закурить, хотя это старая, отработанная манера — в пиковом положении на ковре у высокого начальства просить разрешения курить, ошарашивая дерзостью или специально показывая этим глубокую взволнованность от общения с вершителем судеб. Но здесь я не решился применить испытанный прием. Боялся, что вдруг он мне протянет зажигалку и тогда увидит, что с моими нервами дело табак и что меня можно в таком случае легко сломить. Ведь только из престижного гонора я дрался сейчас за этот рейс. Никуда я не хотел плыть. Мне писать надо. Писать! Но и уходить оплеванным я не мог себе позволить ни под каким соусом. Если не будешь уважать самого себя, если не можешь драться с начальником — это не только моря, но и литературы касается, — то ничего ты, паренек, не напишешь, ибо ты в русской литературе работаешь. Перед швейцаром и секретаршей дрожать можешь, но не перед начальником.
Начальник щелкнул тумблером на каком-то сложном пульте и тихо сказал куда-то в никуда, в безличное пространство, то есть даже не в микрофон, чтобы мне выдали выписку о назначении на теплоход «Северолес» дублером капитана.
Потом он довольно долго смотрел мне в глаза.
— Идите. Но я делаю вам официальное устное замечание. Это будет ваш последний рейс, если вы действительно искажаете облики наших работников плавсостава. Я прочитаю книгу целиком к вашему возвращению. И мы обсудим ее здесь сообща.
§ 16 и 17 Устава. «Дисциплинарные взыскания накладываются начальником, пользующимся правом приема на работу данного работника, а также вышестоящим начальником. Дисциплинарное взыскание в виде устного замечания может налагать каждый начальник на своего подчиненного».
— Есть, — сказал я. — Благодарю вас. От всей души благодарю.
Я благодарил, никак не кривя душой. Сколько лишних хлопот, лишней ответственности приносил я руководству многие годы, сколько поблажек мне делали! И не след кусать груди кормилицы, если зубки прорезались…
И потом. Если самостоятельная морская жизнь начиналась на Севере двадцать семь лет назад, то и закончить ее там — прийти на круги своя. И в этом есть что-то серьезное.
— Счастливого плавания, — мрачновато, но все-таки пожелал мне начальник.
Я встал, поклонился и еще раз поблагодарил. Теперь и за добрые пожелания. Нас ждала впереди дальняя, дальняя дорога. И — чего греха таить — тяжелая. Если уж сам герой тех мест Сомов написал: «На земном шаре нет другой магистрали, которая по трудности могла бы сравниться с Северным морским путем», то… Но не по причине опасений перед тяжелой дорогой трамвайный веселый звон на повороте перед зданием пароходства смахивал для меня на похоронный.
«Третий — лишний» — вот что звенело.
«Ничего, ничего, не киснуть! — утешал я себя. — Следующую книгу назовешь „Ледовые брызги“. Это хорошее название, а хорошее название для ненаписанной книги — серьезная тоже штука, ибо верный поводырь».
Через неделю мы огибали по штилевой июльской водичке Скандинавию, чтобы скоро вляпаться в отвратительную ледовую заваруху: та арктическая навигация оказалась самой трудной за последние пятьдесят лет.
ЗДЕСЬ ОБОЙДЕМСЯ БЕЗ НАЗВАНИЯ