Рассказать про Эйснера. Несмотря на всю склонность придираться, иногда абсолютно необоснованно, - это один из авторов, который привёл обзор конкретных статей-отзывов, проанализировал множество строк, то есть - конкретика.
Пример критики Эйснера:
«Мальчишка негр в турецкой грязной феске
Висит в бадье, по борту, красит бак»...
Это «по борту» — чрезвычайно неуклюжее, вряд ли даже допустимое грамматически — совершенно невозможно тяжелит поэтическую строку, выпирает из нее, как главный признак, тогда как, по существу это едва ли не заполнение пустого места размера несущественной подробностью. Такой синтаксис, неверный и для прозы, недопустимо сложен для поэзии".
Эйснер считает, что Бунину не даётся размер, что часто возникает фонетическая путаница. Например: В стихотворении «Феска» (здесь размер не обязывает на слово «турецкая») Бунин задает новую загадку:
«Женщина, глянь, проходя, сквозь сияющий шелковый газ
На золотые усы и на твердую красную феску!»
Если при чтении вслух не обозначить в воздухе пальцем все запятые, слушатель будет твердо уверен, что женщина проходит «сквозь сияющий шелковый газ». Очень типично для прозаика Бунина то, что он больше верит в силу запятой, чем в непреодолимую силу музыки стиха и мощь цезуры его".
Ну и так далее. Очень и очень формальный подход, хотя некоторые замечания - типа "В кустарнике трещат коровы" - можно принять.
6. Критика Набокова на критику Эйснера. "На красных лапках". Эйснер взял эпиграф из Пушкина (что сомнительно), Набоков "вышибает клин клином" - обращается к истории из критики Пушкина. Сравнить красные лапки - розовую воду с лапок чайки - неумелое цитирование.
"Пушкина немало насмешил тот злополучный критик, который по поводу строк “На красных лапках гусь тяжелый, задумав плыть по лону вод...” глубокомысленно заметил, что на красных лапках далеко не уплывешь. Увы! С этим зоилом чрезвычайно схож по складу и направлению мыслей некий Алексей Эйснер..."
Особенно яро он защищает лексику. Здесь и про "дробного ослика", гелиотроповые молнии, и т. д.
Прочие отзывы на стихи Бунина.
Б. К. Зайцев:
«...Из-под его пера выходят шедевры художественной прозы, в которых беспощадная правда изобразительности, внутренне напряжённой, внешне бесстрастной, сочетается с недосягаемым совершенством формы. И тут надо отметить одно обстоятельство, весьма примечательное. Если в стихах Бунина... постепенно стирается грань между поэзией и прозой в том смысле, что поэзия в стихах Бунина приобретает всё больше характер не внешне-зву-чальный, а смысловой, то в прозе Бунина начинает наблюдаться движение, так сказать, встречное: проза Бунина всё более и более обретает музыкальный характер, в каком-то совершенно особом смысле. Нельзя сказать, чтобы проза Бунина приобрела какое бы то ни было внешнее сходство со стихами или музыкой — нет. Но в ней появляется свой собственный внутренний ритм и своя собственная чисто музыкальная логика. Не случайно и то, что Бунин именно с этого времени приобретает способность непогрешимой архитектурной композиции своих поэтических произведений — тот “дар построения, ритма и синтеза”, который проницательно отметил в Бунине французский писатель Рене Гиль — способность вообще редкую, а среди русских писателей не встречающуюся».
Ю.И. Айхенвалъд’:
«На фоне русского модернизма поэзия Бунина выделяется как хорошее старое. Она продолжает вечную пушкинскую традицию и в своих чистых и строгих очертаниях даёт образец благородства и простоты. Счастливо-старомодный и правоверный, автор не нуждается в “свободном стихе”; он чувствует себя привольно, ему не тесно во всех этих ямбах и хореях, которые нам отказало доброе старое время. Он принял наследство. Он не заботится о новых формах, так как ещё далеко не исчерпано прежнее, и для поэзии вовсе не ценны именно последние слова. И дорого в Бунине то, что он — только поэт. Он не теоретизирует, не причисляет себя сам ни к какой школе, нет у него теории словесности: он просто пишет прекрасные стихи. И пишет их тогда, когда у него есть что сказать и когда сказать хочется.
За его стихотворениями чувствуется ещё нечто другое, нечто большее: он сам. <...>
Его строки — испытанного старинного чекана; его почерк — самый чёткий в современной литературе; его рисунок — сжатый и сосредоточенный. Бунин черпает из невозмущённого кастальско-го ключа. И с внутренней и с внешней стороны его лучшие стихи как раз вовремя уклоняются от прозы (иногда он уклониться не успевает); скорее, он прозу делает поэтичной, скорее, он её побеждает и претворяет в стихи, чем творит стихи, как нечто от неё отличное и особое. У него стих как бы потерял свою самостоятельность, свою оторванность от обыденной речи, но через это не опошлился. Бунин часто ломает свою строку посредине, кончает предложение там, где не кончился стих; но зато в результате возникает нечто естественное и живое, и нерасторжимая цельность нашего слова не приносится в жертву версификации. Не в осуждение, а в большую похвалу ему надо сказать, что даже рифмованные стихи его производят впечатление белых: так не кичится он рифмою, хотя и владеет ею смело и своеобразно, — только не она центр красоты в его художестве».
К.Г. Паустовский:
«Срединная наша Россия предстает у Бунина в прелести серых деньков, покое полей, дождях и туманах, и норой — бледной лучезарности, в тлеющих широких закатах. Здесь уместно будет сказать, что у Бунина было редкое и безошибочное ощущение красок и освещения. Мир состоит из великого множества соединений красок и света. И тот, кто легко и точно улавливает эти соединения, — счастливейший человек, особенно если он художник или писатель.
В этом смысле Бунин был очень счастливым писателем. С одинаковой зоркостью он видел всё — и среднерусское лето, и пасмурную зиму, и “скудные, свинцовые, спокойные дни поздней осени”, и море, “которое из-за диких лесистых холмов вдруг глянуло на меня всей своей тёмной громадной пустыней”... <...>
В области русского языка Бунин был мастером непревзойдённым. Из необъятного числа русских слов он безошибочно выбирал для каждого своего рассказа слова наиболее живописные, наиболее сильные, связанные какой-то незримой и почти таинственной связью с повествованием и единственно для этого повествования необходимые».
О. Н. Михайлов:
«Своеобразие Бунина — архаиста и новатора, новореалиста — раскрывается в ех’о любовной лирике. Принадлежавшая своим эмоциональным строем XX веку, она трагедийна, в ней вызов и протест против несовершенства мира и самых его основ, тяжба с природою и вечностью в требовании идеального, бескомпромиссного чувства. Красота “мира стремится вперед”, она порождает любовь — страсть, совершающую прорыв в одиночестве и одновременно приближающую роковые силы смерти. В конечном счёте любовь не спасает от одиночества. Исчерпав “земные” возможности, она свергает героя в состояние спокойного отчаяния».
И НАПОСЛЕДОК ЕЩЁ ОДИН ОТЗЫВ, ИНТЕРЕСНЫЙ С ТОЧКИ ЗРЕНИЯ ПОСТОЯННОЙ ПОЛЕМИКИ СРЕДИ КРИТИКОВ - ПРОЗАИЧЕСКИЕ У НЕГО СТИХИ ИЛИ ВСЁ-ТАКИ ЛИРИЧЕСКИЕ. Это отзыв Ю. Мальцевой, и она пишет не о поэзии, а о прозе, конкретно - об одном из самых известных рассказов Бунина: «Рассказ “Господин из Сан-Франциско” многие критики считают самым совершенным из всех, написанных Буниным до революции. Действительно, техника письма достигает здесь виртуозного блеска. Выразительность деталей и точность языка поразительны. Но чего не отметил никто из критиков — это абсолютного и необычного для Бунина отсутствия поэзии. <...> От виртуозного блеска “Господина из Сан-Франциско” веет холодом ужаса».
Подытожить про своё мнение. Рассказать о том, что, м. б., красота - умение подметить очень тонкие детали, в том числе психологизм, но без "масштаба". Ведь эпос - это размах, повествование, сюжет. Вот, например:
Как светла, как нарядна весна!
Погляди мне в глаза, как бывало,
И скажи: отчего ты грустна?
Отчего ты так ласкова стала?
Но молчишь ты, слаба, как цветок...
О, молчи! Мне не надо признанья:
Я узнал эту ласку прощанья, -
Я опять одинок!
* * *
Я к ней вошел в полночный час.
Она спала, - луна сияла
В ее окно, - и одеяла
Светился спущенный атлас.
Она лежала на спине,
Нагие раздвоивши груди, -
И тихо, как вода в сосуде,
Стояла жизнь ее во сне.