- Итак, начнем с самого начала. Вы сидели в этой зоне?
- Ага.
- Расскажите, в какие годы это было?
- Я был арестован в марте 1980 года в Киеве – сидел в следственном изоляторе КГБ полгода, затем полгода в Киеве. Потом восемь месяцев во Львове, после чего был осужден на восемь лет лишения свободы и доставлен вот сюда, в зону ВС-389/6. Так называемое исправительно-трудовое учреждение. А на самом деле концлагерь для политических заключенных.
Это было как раз весной, тогда меня сюда привезли, и, нужно сказать, что в тот момент, когда меня после двухнедельного содержания в изоляторе... Поясняет: Перед тем как в зону садят заключенного, его 2 недели держать в изоляторе. Так вот, когда я зашел в зону, это было для меня ликование. Потому что год и два месяца (то есть 14 месяцев) я был в КГБ в полной изоляции – ни свиданий, ни газет, ни радио – ничего. В полой изоляции от мира.
Когда я ехал сюда, я встретил столько прекрасных людей – в Киеве и на свободе не так часто можно встретить столько талантливых и известных людей, как здесь, когда советская власть собрала их всех в одно место, сконцентрировала. Пребывание среди этих людей… это было своеобразное счастье, потому что каждый день можно было говорить с ними. И это оказывало благотворное влияние на каждого в психологическом отношении, да и в образовательном тоже, потому что люди здесь были преимущественно с высшим образованием – различных направлений деятельности и своих талантов. Так что в этом отношении – это были лучшие годы моей жизни. Естественно, что привезли нас сюда не для того, чтобы здесь мы были как в лагере отдыха – нас психологически и физически постоянно пытали, вот эти постоянные пытки мы ощущали ежедневно и ежечасно. Но нужно было закаляться, и вот эта окружающая среда помогала нам закаляться, чтобы в психологическом отношении выдерживать постоянное давление. И противостоять давлению КГБ и власти. Их главной целью было не лишить нас свободы, а сломать. Сломать психологически человека. А если не ломается психологически – ломать физически.
То есть человек должен отказаться от своих убеждений, он должен признать законность этой власти и объявить публично о своей неправоте, ошибочности своих взглядов. Вот к тому стремилась администрация лагеря, советская власть и полицейская система, называвшаяся Комитет Государственной Безопасности.
- Могли бы вы рассказать поподробнее, за что именно Вы сидели?
- За что сидел? Ну… я по профессии журналист. И еще в студенческие годы я начал протестовать против того что я, украинец, поступивший в лучшее учебное заведение Украины – это киевский университет Тараса Шевченко – не имею возможности получить образование на родном языке.
Нам почти все предметы, кроме украинского языка, читали на русском. Я противостоял сначала пассивно. Например, на первой лекции по предмету логика я преподавательницу спросил после окончания её вступительного слова: «А не могли бы вы мне с позиции предмета логики логически мне объяснить почему вот я, украинец, в лучшем учебном заведении Украины, которое носит имя Шевченко, не могу получать образование на родном языке? » Она позаикалась немножко и, не найдя объяснения на мой вопрос, перешла на украинский язык и продолжала читать предмет на украинском языке.
И во время перерыва между лекциями мне говорят: «Вас вызывают в кабинет секретаря парторганизации факультета журналистики». Открываю дверь, только зашел к нему, а он там, в конце кабинета, оперся он двумя руками на широкий дубовый стол и ко мне стоя: «Вы что себе позволяете??» – он ко мне это кричал на украинском языке, но я вам перевожу на русский. «Вы что себе позволяете в университете, что, украинского языка захотели? В Канаду, в Канаду едьте! Там вам будет украинский язык».
Вот такая была реакция университетского руководства на моё законное требование, которое, между прочим, было закреплено в конституции Советского Союза. Я не просил ничего сверхъестественного, а только то, что мне положено по закону.
Потом я начал на некоторых лекциях вставать, греметь крышкой парты, собирать учебники и демонстративно выходить из аудитории. Вот таким образом. И вот так я попал на спецучет.
Кроме того, все, кто приходил к памятнику Тараса Шевченко – это напротив здания киевского университета – и возлагал цветы к памятнику Тараса Шевченко 29 марта (в день его рождения) или 22 мая – в день его перезахоронения в Украине…
Уточняет: Потому что Тарас Шевченко был похоронен в Санкт-Петербурге – он умер там 10 марта 1861 года, в том же году 22 мая его привезли из Санкт-Петербурга через Москву в Киев, похоронили над Днепром, на высокой горе, где сейчас его могила.
Так вот, у нас в Киеве перед памятником Шевченко ежегодно 22 мая украинская интеллигенция собиралась и читали его стихи. Это был немой протест против угнетения украинской культуры, украинского языка, своеобразный организованный – ну, как сейчас говорят, по умолчанию, – молчаливый в политическом отношении, но всем было понятно, что это национальный протест против национального угнетения. И все, кто приходил на эти ежегодные собрания перед памятником Тараса Шевченко 22 мая, тоже брались на учет в КГБ, за ними следили. Достаточно было ежегодно приходить с цветами к его памятнику, чтобы искючили из университета.
За это можно было даже получить 15 суток ареста или увольнение с работы – вот такое отношение было к украинцам. Это вызывало протест и среди простых людей, которые уже что-то узнали о своей истории, о своей культуре, читали запрещенную литературу. А такой было предостаточно «по списку» – всё, что можно было достать, мы нелегально передавали из рук в руки, читали, переснимали, распространяли.
А когда в начале семядисятых годов группу украинских правозащитников, которые издавали нелегальной журнал украинский вестник во главе с Вячеславом Черноволом, арестовали и посадили, то мы решили, что нужно продолжить это дело. Продолжить нелегальный выпуск своими силами, издавать нелегальный журнал под таким же названием – таким образом отвлечь внимание от тех кого арестовали, показать, что журнал выходит под тем же названием, а заодно показать КГБ, что сколько ни арестовывай, мы будем делать это. Это продолжали потом позже, в восьмидесятые годы.
Я был организатором такого самодельного фонда помощи детям политзаключенных. Я просил у своих знакомых и тех, кто имеет работу, имеет возможность какие-то взносы делать – мне доверяли и передавали мне деньги, а я ходил по семьям политзаключенных и детям по очереди, вручал нашу такую небольшую, но все же помощь – это была даже не столько материальная, сколько моральная помощь, что вот о вас помнят и мы можем немножко помочь, вот примите от нас, пожалуйста.
А потом во второй половине семядисятых в Москве образовалась Московская хельсинская группа, а у нас в Украине – Украинская хельсинская группа, и я стал нелегальным членом этой группы. Почему нелегальным? Потому что в то время начали уже арестовывать организаторов этих групп как в Москве, так и у нас тоже. А я сразу сказал им, что лучше что-нибудь сделать, чем сразу заявить о себе и даже ничего не успеть сделать.
Я брал документы у Украинской хельсинской группы – нужно было перевести их на русский язык, напечатать на печатной машинке, потом перефтографировать, вывести на пленочку, эту пленочку отвезти в Москву на нашу квартиру связи, что я и делал. А потом, когда уже передавал пленочки эти на той квартире, которая оставалась нелегальной, незасвеченой, я ходил по тем квартирам, где семьи давно уже находились под слежкой КГБ. Я бывал и на квартире генерала Петра Григоренко и его жены Зинаиды в Москве. Юрий Мнюх – это член московской хельсинской группы, был у Иосифа Бегуна – он тоже впоследствии сел, потому что проводил курсы иврита среди евреев. Обучал еврейскую молодежь ивриту, ну вот так посещал их.
Между прочим, на квартире у генерала Григоренко я впервые познакомился и пользовался русско-русским разговорником. Знаете что это такое? Хоте я вам покажу? (показывает) Это берешь ручку с одной стороны заостренную, но писать нужно не этой стороной, а потом дал прочитать собеседнику, он прочитал – поднимет листик и обратно его кладет – уже чисто. Здесь писалось только когда он лежит. Здесь видно, что написано – оторвал от этого, положил, и он уже опять чистый. Можно опять писать. Такой вот русско-русский разговорник.
Ну, конечно, в это время уже и я, и вся моя семья были под пристальным внимание КГБ. За мной ходили уже с самого утра в 5 часов их топтуны от КГБ. Ждали, кто выйдет из квартиры, ждали, кто приходит, откуда я хожу, все они ходили следом, все записывалось, фотографировалось. Таким образом составляли досье и таким образом в марте восьмидесятого года, когда я лежал в больнице с обострением язвы двендцатиперстной кишки, пришел подполковник КГБ Петруня, подошел к моей койке и прям на койке меня арестовал: вставайте, пройдемте. Провел меня в кабинет врача, потом приказал принести мои вещи. Вот посадили меня в белую Волгу и повезли домой. И дома был обыск с самого утра и до 12 ночи. Перерыли все, что можно было. Там где, скажем, нитки отматывали или, например, клубок – все это разматывали-разматывали, нет ли там в середине чего-нибудь. Вот таким образом они придумали себе занятие на целый день. У меня ничего не нашли. Но у знакомых (а они же уже отследили круг моих знакомых) нашли материалы мои – это материалы самиздата, которые я хранил то там, то там. За совокупностью всего что я рассказал, я получил 8 лет лишения свободы и началось это всё из Кучино. Вот это такой первый период.
-Расскажите нам про второй период?
-А второй период, можно считать, вот какой: всех нас вели через КПП на промзону. Вот остановились (мы идем строем). Капитан Рак говорит: «Осужденный Шевченко! Вы почему в фуфайке? Да вот, говорю, вот у меня таблетки, вчера вечером ходил в медпункт, и там меня смотрели. Я болен, мне выписали таблетки, чтобы я пил таблетки от простуды. «Снимите фуфайку! Не было приказа о переходе на зимнюю форму!» Я говорю: «Я болен. Поэтому я не могу снимать фуфайку».
– «Хорошо. Выйти из строя».
Я вышел, остальных запустили в промзону. Они на меня набросились с прапорщиком Некрасовым. Раз – скрутили мне эту руку (показывает на правую руку). Я упал на колено, а второй стягивает с меня фуфайку, содрали фуфайку и завели на промзону: «Работайте!». Ну и сел работать за станок. Эта рука у меня уже опухла и в полтора раза больше за эту (показывает на левую). А правой нужно работать, ну я сижу не работаю, мой коллега Мирослав Маринович – он сейчас проректор известного университета во Львове – он говорит: «Олесь, почему ты не работаешь?» Я говорю: «Вот, смотри, капитан Рак скрутил, сдирали с меня фуфайку, руку скрутили».
Моментально все прекратили работу, объявили забастовку. И такая была общелагерная забастовка в знак протеста против применения насилия над заключенными.
Ну, приходит этот капитан Рак на промзону с тем же прапорщиком Некрасовым, берут меня, ведут в медпункт. В медпункте врач пишет: «Осмотрен осужденный Шевченко, следов насилия не обнаружено». Вот на основании этой медицинской справки они из медпункта ведут меня в ШИЗО. Вот там (показывает). В карцер. И садят на 15 суток. Ну и всех других тоже.
Всю зону пересажали, но все не помещались, поэтому по очереди. Отсидят те 15 суток, других туда. Но по тем законам считалось, что 15 суток дают наказание. Это строгое наказание карцера. А в особых случаях дополнительно 15 суток. То есть максимум вместе – 30 суток карцера. У меня вышло так: 15 суток я отсидел, потом приходит подполковник Федоров – начальник режима тридцать шестой зоны, вызывает в ментовку меня. Приводят меня в ментовку: «Осужденный Шевченко! Пойдете на запретку чинить колючую проволоку?»
–«Нет, не пойду!»
Для нас, политзэков, это считалось ниже достоинства чинить проволоку в тюрьму. Вокруг политзаключенных чинить. Никто их политзэков не мог себе позволить идти туда. Он этого и ожидал, и с наслаждением: «Семь суток ареста». И так через каждые семь суток ходил и тоже самое говорил, и я тоже самое отказывался. И так это было 66 суток подряд без перерыва.
Причем, если заключенного выводят на работу ежедневно, то ежедневно кормят, а если без вывода из камеры, это называется «без вывода на работу». И тогда кормят раз в два дня. И так продолжалось 66 дней. Выжить можно было только волей Всевышнего. Я сейчас удивляюсь, как это вышло.
Отвлекается: «Вот, это вышло так» – я удивляюсь сейчас... А ведь просто человек уже попадает в такое состояние, когда он не может позволить себе сделать шаг назад. Я только так решил для себя, что я не сдамся. Я не думал о жизни и смерти – для меня это уже не играло роли. Нет и нет.
То было четвёртого числа – посадили меня. Инцидент с рукой был четвёртого вересня, как это, сентября. Это уже осень, холодно. Вот почему я взял фуфайку.
А тридцатого октября – это день советского политзаключенного. В этот день, 30 октября, все политзаключенные просили бумагу через амбразуру: «Принесите, пожалуйста, бумагу, хочу написать заявление». Приносили лист бумаги и каждый из зэков собственноручно писал: «Объявляю однодневную голодовку в честь дня советского политзаключенного и протестую против нарушения прав человека в Советском союзе». И мы ухищрялись передавать на свободу списки, кто будет принимать участие в этой голодовке. А тридцатого – для меня это было где-то уже было 56 дней голода. И в этот день, как раз этот раз кормежки попал на 30 октября. Это… я… тоже только с Господней воли можно это пережить. И вот, 30 октября я тоже написал это заявление, я думал тогда писать заявление или нет.
Со мной сидел Вики Ницо (не уверена в правильности записанного имени). Вики в то время в камеру посадили. А у него было свидание с мамой, которая приехала к нему из Эстонии. На свидании он маме передал список, кто будет 30 числа принимать участие в забастовке в честь дня советского политзаключенного. И он написал заявление и передает менту. Вики такой человек высокий, как все эстонцы, всегда медленно разговаривает, таким уверенным тоном, всегда, конечно, вежливо и невозмутимо. Говорит: «Олесь, а вы будете писать заявление?» Я говорю: «Вики, у меня это 56-ой день принудительной голодовки, а вот сегодня, тридцатого, как раз день кормежки». Он говорит: «Олесь, но я же не могу быть лгуном на весь мир, я передал информацию, кто принимает участие в голодовке, и я написал Вашу фамилию в этом списке». Я говорю: «Ну конечно, Вики, я не могу сделать Вас лгуном».
У меня не было здесь выхода. Я взял у мента лист бумаги, написал, что я объявляю голодовку. И вот, таким образом, у меня уже двойной пропуск кормежки получился.
А когда принесли мне эту кормежку, я поднялся с нашей табуретки, мне стало плохо, ну и я медленно разлегся. Мент говорит: «Шевченко, Вы подходите или нет за едой?» А Вики говорит: «Вы же видите, что человеку стало плохо». Мент говорит: «Вы будете брать еду?» Я говорю: «Нет. Я же написал заявление». Вот. Он забрал это и унес.
А потом приходит – это был подвиг мента! – приходит этот мент, открывает кормушку и потихоньку ложит кусочек рафинада. Вики ему кивнул, без звука взял кусочек рафинада и мне поднес. И я, лежа, взял этот кусочек рафинада, почувствовал как кровь пошла в венах – я ожил… Таким образом я выдержал.
Но опять пришел подполковник Федоров в очередной раз, то же самое: «Пойдете чинить проволоку на запретке?» «Нет, не пойду». Ну и таким образом на 66-й день только пришли меня перевели в ПКТ.
ПКТ – рядом камера. И там нас четверо сидело. Два на полках – с одной стороны, два на полках – с другой стороны. Но отсюда уже каждый день выводили в рабочую камеру. А раз мы работали, то уже три раза в день нас кормили. Конечно, кормили там препаскудно. Но все-таки… всё-таки получали хоть какую-то пищу.
А потом ещё через несколько дней привели они медсестру, вызвали меня в ментовку и сказали: «Осужденный Шевченко, Вы будете получать уколы кокарбоксилазы». Кокарбоксилаза – это для укрепления сердечной мышцы.
Ну хорошо. Не знаю, почему они так смилостивились надо мной… Медсестра набрала ампулу, уколола в левую руку – тут чёрное пятно сразу образовалось, уколола в правую руку – тут тоже черное пятно образовалось. Она стоит, у неё слёзы текут, она не знает, что делать.
Капитан Рак кричит: «Коли его в зад!». Она набрала третью ампулу и начала меня в ягодицу. И так 10 дней меня покололи.
Потом приходят: «С вещами! Осужденный Шевченко, с вещами!». Но никогда они не говорят, куда с вещами, чего с вещами… Собрал вещи – «следуйте с нами». Выхожу, садят меня в воронок, воронком в Пермь, в Пермь, у себя в камеру. Потом посидел там день, потом опять в воронок, и в аэропорт, в наручниках, в этом «зэковском» в аэропорт.
Садят меня на пассажирский самолёт, садят, когда там ещё пассажиров нет, заводят и садят на последнее сиденье, там и рядом со мной КГБист садится, и я в наручниках, потом пассажиров всех запускают, пассажирский самолёт и летим в Киев.
Прилетаем в Киев, там тоже в воронок и в КГБ, в следственный изолятор КГБ. Помещают там в камеру КГБ, потом приходит ко мне генерал КГБ Гончар, ну и говорит: «У нас есть вам предложение, может всё-таки напишете заявление, что откажетесь от политической деятельности, и передадим Ваше заявление на рассмотрение в Верховный Совет и ЦК Компартии, мы думаем, что положительно будет рассмотрено».
Я говорю: «У меня нет причин для того, чтобы об этом говорить». Он говорит: «Да есть причина, вы её не знаете, но мы Вам скажем, дело в том, что Ваша жена сейчас в больнице, у неё неизлечимая болезнь, врачи установили рак. Вот, ну двое детей государство, конечно, не оставит, у нас для этого есть детские дома, но Вы можете решить и сами своих детей воспитывать».
Ну, такая информация, конечно, отбирает, значит, язык, чтобы сразу на неё отвечать. Я говорю: «Сегодня пятница, давайте продолжим разговор в понедельник».
В это время, я старался обращаться к Богу с молитвой, чтобы он помог мне решить так как нужно эту ситуацию. Ну, в понедельник, когда пришёл ко мне генерал КГБ, я ему сказал, что Ваше предложение я отвергаю.
– «Это Вы окончательно решили?»
– «Да, окончательно».
Потом ещё подержали меня, через недельку привели мать мою, старенькую, с дрожащими руками, и двое детей. И устроили там встречу с детьми, с матерью… И этот офицер КГБ говорит, что, вот ваш отец может с вами остаться, мы к вам хорошо относимся, скажите своему папе... А я говорю своим детям: «Вы хотите иметь отца или тряпку, об которую они хотят вытирать ноги?» И моя старшая дочка ответила: «Отца!» И я говорю этому КГБисту: «Вот это окончательный ответ».
И этот начал кричать, ругаться, прекратили свидание. Потом меня по этапу, назад уже не самолётом, а через Харьковскую пересыльную тюрьму.
Там неделю держали в подвале, в камере смертников, это цельная железобетонная камера. В подвале, поэтому влажная, не кровать там, а толстый стальной лист приварен к стене, бетонный столбик, тоже покрытый железом – вот такая камера. Ну, и из стены торчит там трубка, они утром включают воду, утром можно помыться и напиться. Вот, открыл как-то амбразуру этот вахтёр-мент, посмотрел на меня:
– «Тебя за что?»
– «Не знаю, за что, ни за что…»
– «Ну не гони! Сюда не садят ни за что».
Закрыл, ушёл.
И вот каждый день, приходили несколько ментов с большой овчаркаой: «Встать, выйти в коридор». Выхожу в коридор, а тут шмон: все вещи смотрят, потому что меня везли оттуда – значит, у меня есть вещи, книги, одежда. Вот, шмон, так положено, каждый день шмон. В коридоре: «На колени, руки на стенку!». Становишься, руки на стенку и этот огромный пёс, овчарка в затылок дышит: «Хэхэхэ». Очень неприятное ощущение, поэтому овчарок я не люблю по сегодняшний день, очень не люблю. И не люблю людей, которые держат овчарок.
Ну вот, привезли меня уже не на 36-ую, а на 37-ую зону – это станция Половинка, здесь же. На Половинке там и зона на две половинки: одна бОльшая зона, одна меньшая. На бОльшей было 40 политзаключённых, на меньшей – 20. Это самая меньшая политзона в Советском Союзе. Там уже, считалось, сидят такие, так сказать, отпетые.
Там сидел председатель Московской Хельсинской группы, известный физик, академик, Юрий Орлов. Вот мы там с ним сидели, я привёз книжку, воспоминания Юрия Орлова, он пишет об этих днях, когда мы вместе были там на 37-ой зоне. Книжка называется «Опасные мысли». А мы в Украине сделали перевод этой книги: «Небезпечні думки» - на украинском языке. И вот эту книгу, уже переведённую на украинский язык, я привёз с собой. В библиотеке теперь у Вас здесь эта книга тоже есть.
Ну вот, там на 37-ой зоне я уже сидел до конца, потом ещё побывал в ссылке в пустыне Казахстана, это юг Гурьевской области, Миелынский район, посёлок Жоскойрат. Но это уже третья страница… Третья страница – в другой раз…
– Какой режим был на той, на малой зоне?
- На малой зоне, это Малая зона 37. Тут 36, а там – 37. Там ещё строже. Если здесь (в Перми-36) нам в карцер давали хотя бы газету «Правда», то там запретили. Уже и газету «Правда» нам не давали читать, чтобы вообще никакой информации не было.
Ну и там мы поочередно с Юрием Орловым: то он – на ПКТ, я – в ШИЗО, я на – ПКТ, он – в ШИЗО. Такой там был режим, провокации бесконечные… В каждой зоне они обязательно держали одного уголовника, который по заданию администрации мог делать запланированные провокации разные, не буду их все пересказывать…
Среди старых людей там была такая категория: «полицаи» – которые при немцах служили немцам. Они получили по свои 25 лет лишения свободы здесь. При этоим некоторые из них пользовались таким привилегированным положением за то, что оказывали услуги администрации.
Например, молча присутствовали среди политзэков, подслушивали и доносили администрации, кто что говорит, как он настроен, чего можно ждать от того. За каждым из нас следили – что говорит, что пишет, постоянно проверяли, что у тебя в тумбочке, что в твоих тетрадках. Свидания с семьей, как правило, у нас зэков было один только раз за всю отсидку, потому что один раз дождёшься, а потом жене нужно встать на путь исправления. На путь исправления – это если ты, значит, начнёшь угождать администрации.
А у нас и на 36, и на 37, и на 35 была группа таких «несгибаемых» политзэков, которые себя считали, не хочу сказать «кастой», но группй людей, которые уважали друг друга и уважали самого себя. Они не могли пойти на подлянку, на то, чтобы говорить о чём-то с администрацией и КГБ.
Например, приезжал тот же полковник Гончар, о котором я уже вспоминал, он ещё раньше приезжал в 36-ую зону сюда. Вызывают меня в ментовку, там сидит генерал Гончар. Меня заводят, ну он со мной поздоровался: «Садитесь, пожалуйста». Я стою.
– Садитесь, я хочу с вами побеседовать.
– А я не хочу.
– Это как же ж не хочу!
– Ну вот так, не хочу.
– Ну не сейчас, так попозже побеседуем?
–Мы побеседуем только в том случае, когда вы мне скажете, каким образом в мою медицинскую карточку, которая в нашем медпункте попала ложная справка»
–Какая ложная справка?.
– Я обратился к врачу медсанчасти, что у меня боли в животе. А я же болел язвой дведадцатиперстной кишки, как вам известно. Ваш коллега полковник Петруня арестовал меня в больнице, на койке больничной. Врач Петров мне ответил: «Какая там у Вас болезнь? Вот у меня справка в медицинской карточке, что вы выписаны из больницы за нарушение больничного режима».
Я говорю: «Вот лжесправка за нарушение больничного режима, в то время как полковник КГБ арестовал меня на больничной койке, и это все видели, кто там был – а там шесть человек лежало в палате». Таким образом, из-за меня выгнали того врача Петрова, потому что я его, таким образом, выдал. Он мне сказал, а его обвинили в том, что ты показываешь, что у тебя в карточке – осужденным показываешь. Он не показывал, он мне отказал в помощи на том основании, что «какие там боли могут быть, да вы нарушали там режим».
Я сказал: «Не буду с вами беседовать, пока не будет эта справка изъята и не будут наказаны те, кто состряпал эту лжесправку и подколол её в мою медицинскую карточку».
–Это всё?
– Это всё – я говорю.
Ну и я не сел к нему за стол, к полковнику Гончару и беседовать с ним отказался. Увели меня оттуда… Ну вот такой был режим был, понимаете…
Режим был такой… Каждому давали работу ту, которую ему было труднее: если у него плохое зрение – значит давали то, что нужно хорошо рассмотреть – мелкие детали какие-то; у кого болит рука – их заставляли этой рукой всё время работать.
Вот мне давали, чтобы я брал плоскогубцами деталь бронзовую, а там сверло крутится, и всё время давить эту бронзовую деталь (это сверло нарезает резьбу в этой бронзовой детали – это для утюгов). И вот эту норму мне нужно было сделать, работать все 8 часов этой рукой (показывает на правую руку). Каждое утро у меня эта рука (показывает на правую руку) была больше, чем эта рука (показывает на левую руку).
Я обращался в медчасть не один раз, но именно эту работу мне и продолжали давать, там подлечат меня в санчасти: на УВЧ меня садили, УВЧ делали на руку, потом опять на эту работу.
Кому тяжело работать на ногах, тому давали работу именно на ногах… Психологически старались унижать в любое время дня. То на работе, то на улице из строя берут любого наугад, отводят в ментовку: «Раздевайтесь! …Нет, не до трусов – с трусами…Раздевайтесь!» Это значит раздеть голого человека, чтобы он себя неловко чувствовал. И начинают одежду всю перещупывать – нет ли там где-то запрятанной бумажки, записки.
Самое главное оружие политзэка они знали – и мы знали, что это наше слово – устно сказанное или письменно записанное. Это вот страшное преступление для советской власти.
Поэтому нас и держали здесь – каждый из нас по уголовному кодексу считался особо опасным государственным преступником. К слову, в каждом политическом лагере более половины состава это были украинцы, а уже оставшаяся половина делилась на остальные нации.
Вот, мы были особо опасные государственные преступники: учителя, писатели, художники, журналисты, инженеры.
Один вот, - я показывал где моя койка? – слева от меня был – Кушнерук – он из УПА – Украинская повстанческая армия – он досиживал свои 25 лет. Это украинский партизан, украинская повстанческая армия – это та, которая боролась и против немцев, и против советской армии – на два фронта.
А справа от меня как-то перевели одного человека, а сюда привезли по фамилии Волков. Это военный инженер из космодрома Байконур, из Байконура. Его посадили за то, что он переписывался и в письмах он писал Фреду Анаденко. Они были друзьями, и он Фреду Анаденко писал все, что он думает. Об этой власти, об этих придурках – советских генералах. В том числе об этих, которые вместе с ним на этом Байконуре работали. Он не стесняясь писал об этом в письмах. Не подумавши о том, что эти письма обязательно все проверят. И вот они набрали этих писем достаточное количество и посадили его на четыре года. И вот когда его привели, он упал на эту койку рядом со мной и рыдал полчаса безутешно. И говорил только одно: «За что? За что? За что?» И рыдал так страшно. Я тогда нашел своих друзей, валерьянку дал ему выпить, холодной воды с валерьянкой. Как могли старались поддержать его.
Ну вот видите, наши политзэки – они знали за что. Мы сидели за то что боролись за наши права, за украинскую культуру, за украинский язык, за то что мы имеем право на своей земле украинской быть хозяевами и пользоваться своей украинской культурой так как мы хотим. Нам это было запрещено. Все по коммунистической идеологии должны быть не украинцами, а советским народом – только язык не советский, а русский должен быть. И культура тоже одна – русская, а все остальное должно быть запрещено и уничтожено. Вот против этого мы боролись и за это мы здесь все и сидели.
27.07.12
Дарья Гусарова
Дария Сафина