К читателям
Когда двадцать пять лет назад я впервые услыхал имя Фореггера, из официальных источников о нем можно было узнать не больше, чем о жизни усопшего египетского фараона. Да и загадочности вокруг было столько же.
Летопись его жизни расшифровывалась как детектив, одновременно напоминая разгадывание кроссворда, сплошь состоящего из парадоксов. «Иностранец», который никогда не был за границей. Юрист, который никогда не занимался юриспруденцией. Балетмейстер, который нигде не учился танцу. Да и познания в других областях искусства он приобрел самостоятельно.
На этом парадоксы не кончались. Вскоре я понял, что Фореггер был автором многих открытий в искусстве, о приоритете которых просто забыли. Еще я выяснил, что он был пылким любовником и не раз был женат, но детей иметь не мог. С его смертью одна из ветвей генеалогического древа засохла. И, хотя в Австрии до сих пор стоит родовой замок Фореггеров, у этого представителя древнего рода не было своего дома, если не считать родительского — всю жизнь он скитался.
Я пытался расшифровать следы Фореггера на пыльных тропинках времени, поражаясь его эстетической всеядности и человеческой переменчивости. Так возник образ птицы — пересмешника, поющей разными голосами. В этом сравнении, казалось мне, нет ничего уничижительного для художника. Во-первых, при этом обязательно иметь свой голос и талант. Но это — от природы, от Бога. Что же касается смысла творчества, то кому, собственно, художник служит — искусству или идее? А применительно к судьбе Фореггера вопрос можно формулировать так — был он конформистом или жертвой политического режима?
{5} Нечего было и думать о том, чтобы ответы на эти вопросы были напечатаны двадцать или даже десять лет назад в советской книжке.
Но, если признаться честно, и я не был готов к ответам на многие вопросы. А Фореггер, как ни в чем не бывало, водил меня по лабиринтам запутанных эстетических теорий, заставлял рыться в архивах, листать альбомы, клавиры, читать мемуары и периодические издания лет своей молодости и художественной зрелости.
Постепенно он стал моим неизменным спутником, почти талисманом в работе исследователя зрелищных искусств. С ним никогда не было скучно. Скучно было доказывать важность его художественных экспериментов с помощью той политической демагогии, которая эти опыты как раз и губила. А другого пути к воскрешению Фореггера из архивного забвения в советские годы не существовало.
Когда же обязательность в клятвах революции и догмам марксистско-ленинской эстетики отпала сама собой, издание книги о Фореггере стало проблематичным по другим причинам. Он был недостаточно знаменит для меценатов и мало значителен для государства, чтобы получить выход на книжный рынок. Но прошло несколько долгих лет. И вот она перед вами. Кроме замечательных людей, которые помогли ее издать, я благодарен моим учителям в Санкт-Петербургском (тогда еще Ленинградском) Институте театра, музыки и кино, покойным В. А. Сахновскому-Панкееву, В. М. Красовской, а также Д. И. Золотницкому, Г. А. Лапкиной, Л. И. Гительману, Л. Г. Пригожиной, Г. В. Титовой и другим за поддержку и требовательность, москвичам Е. К. Дейч, Н. И. Клейману, А. З. Масс, киевлянину Д. Е. Горбачеву, сухумцу С. З. Лакоба — за помощь.
Особая благодарность тем, кто уже не прочитает эту книгу, но помог в ее написании. Это прежде всего Л. Н. Семенова, С. И. Юткевич, Л. В. Долохова, В. С. Дуленко, Б. В. Плетнев.
Помню дорогие лица тех, кто был добр и внимателен к моим начинаниям. Сердечное всем спасибо.
Автор
Харьков, февраль 1995 г. – май 2001 г.
{6} Счастье познается на государственной службе.
Козьма Прутков
I
Когда Солнце вступает в зодиакальный знак Овна, в мире начинают рождаться младенцы, способные состояться во всем, чем бы они не занимались в будущем. Так, во всяком случае, утверждает астрология, которая считает овнов первенцами человечества, детьми действия и прогресса.
24 марта 1892 года, вскоре после появления на свет, младенца Николая с непривычной для Киева фамилией Фореггер фон Грейфентурн, но православного вероисповедания, крестили в Старокиевской Георгиевской церкви[i]. Этому человеку было отпущено 47 лет жизни, пока в 1939 году пылающая печь крематория Донского монастыря в Москве поглотила его бренное тело, измученное туберкулезом легких, циррозом печени и другими болезнями. Такое время отмеряла ему судьба, да и сам он приблизил этот срок. И хотя этот человек не оставил после себя потомства, он был, пожалуй, самым знаменитым представителем своего рода, берущего начало среди австрийских дворян.
Ошиблось ли провидение, избрав местом его рождения не замок в Каринтии[1], а небогатый флигель на тихой киевской улице?
Нет, каждый рождается и уходит в точно отведенный ему срок и в предназначенном месте, даже если он был задушен собственной пуповиной в материнском чреве. Ведь провидению ничего не стоило столкнуть в бою братьев по крови — представителей австрийской и российской ветвей рода Фореггеров. Конечно, история — не астрология, в ней нет сослагательного наклонения. Но представим себе, что Австрия вступила бы в Крымскую войну 1854 – 66 годов, а не объявила удививший всю Европу нейтралитет. Тогда дед героя этой книги мог встретиться со своими австрийскими родственниками на поле боя… Предположения, однако, вещь менее благодарная чем исторические параллели. Здесь что-то обязательно откликнется, что-то сойдется.
{7} Представители этого древнего рода, судя по Венскому генеалогическому справочнику[ii], предпочитали либо государственную, либо военную службу, что во времена давней Тридцатилетней войны было равнозначно. Награждая верноподданных дворянским титулом, кайзер Фердинанд вручал им не только шпаги высшего сословия, но тем самым и политическое оружие, с помощью которого он собирался убрать с политической арены протестантов. Католизация была насильственной и в целом жестокой, она предусматривала разные меры — от введения иезуитской цензуры до изгнания протестантов с мест обитания[iii].
Можно не сомневаться, на чьей стороне в этой борьбе выступал род Фореггеров. Они усердно служили кайзеру и не жалели противников католической веры. Однако шли годы, рождались и умирали наследники Габсбургов, менялись и политические пристрастия монархов, география самой империи. Коренные изменения произошли, как обычно, с приходом к власти женщины.
Мария Терезия, желая процветания австрийской державе и добра своей дочери Марии Антуанетте, склонила ее к династическому браку с французским дофином, позднее Людовиком XVI. Судьба, однако, сыграла злую шутку с последней представительницей династии Габсбургов. Мало того, что союз этот практически ничего не изменил во французско-австрийской политике, случилось непоправимое — на обритый затылок Марии Антуанетты упал нож гильотины. Так решил революционный народ Франции, лишив жизни и своего бывшего монарха. Так было положено начало казням царственных особ только за то, что они монархи.
Веселясь и гуляя по этому поводу, представители победившего третьего сословия создавали традиции массовых революционных празднеств на могилах коронованных особ — они пригодились в России 1917 года.
Казнь Марии Антуанетты и ее супруга послужила предостережением многим дворянским семьям Австрии, и они поспешили подальше от надвигавшейся опасности социальных катаклизмов.
Россия благосклонно принимала отток знатных фамилий с Запада еще со времен Указа Екатерины II 1763 года, который гласил «о дозволении всем иностранцам, в Россию въезжающим, поселиться в которых губерниях они пожелают».
Среди тех представителей австрийского дворянства, которые решили связать дальнейшую судьбу с Россией, был и Антон Франц Роман Венедикт Фореггер фон Грейфентурн, прадед героя этой книги. Он прозорливо выбрал страну, которая, в отличие от той же Австрии, еще больше века жила без революций.
В 1802 году Антон четырехименный был принят в число дворян Подольской губернии, до которой от границ Австрийской империи было совсем близко, и присягнул на верность императору Александру I[iv]. Началась новая служба Грейфентурнов, на этот раз короне российской.
… Австрийские Фореггеры верны были своему монарху с тех пор, когда Иеронимус, один из первых в верхушке их генеалогического древа, во время Тридцатилетней войны 1618 – 1648 гг. получил у кайзера Фердинанда II дворянский титул и герб с изображением остроконечного шлема, увенчанного короной. Над ней громоздился хищный гриф — традиционный атрибут геральдики австрийского дворянства. Кстати, благодаря игре слов, связанных с этим символом, возникла вторая часть фамилии {8} Фореггеров — фон Грейфентурн.
Россия, как было принято со времен Петра I, училась у заграницы искусству строить суда, европейским танцам, моде. И чинопочитанию в том числе. Еще в начале XVIII века были скопированы зарубежные табели о рангах, но потомственные дворяне туда не попали. Сначала им нужно было поступить на государственную службу и доказать свою преданность державе. Антону Фореггеру предстоял тот же путь.
Древний Каменец — Подольск с его гористым ландшафтом напоминал австрийскому дворянину его родную Каринтию, каменные постройки — родовой замок. Но точки приложения сил для него там не было. Бывшего жителя Австрии ждала экзотическая Одесса, просоленный морем степной городок на месте поселения Хаджибей с военной и торговой гаванями, открытыми для всех кораблей мира.
Антон Фореггер почувствовал в Одессе непочатый край деятельности. К иностранцам там относились благосклонно. Переселенцы вообще видели в Александре I представителя законности, любви и мира. Монарх и сам верил в высокую миссию, доверенную ему и его стране, а кроме того еще не был обманут австрийскими союзниками, которые после поражения под Аустерлицем поспешили заключить мир с Наполеоном.
Иностранцы, попавшие в Одессу, испытывали особую благодать. И основатель города де Рибас и его губернатор Дюк Ришелье видели в европейцах благодарных исполнителей своих замыслов, поощряли их инициативу. В 1802 году французский негоциант Фурнье и ливорнский банкир Жом создали Одесский коммерческий банк с капиталом в 300 тысяч ливров[v]. Туда и попал на службу Антон Франц Роман Венедикт Фореггер, вскоре ставший называться просто Антоном Осиповичем.
Они быстро сошлись с Фурнье, и в 1806 году уже обрусевший Фореггер был произведен в новый для России чин коммерции советника, что было приравнено к VIII классу гражданской службы и давало право называться «ваше высокоблагородие». И хотя по закону он оставался при тех правах и преимуществах, которые были присвоены купечеству, через два {9} года Антон Осипович был одним из главных банковских служащих.
К тому времени, когда Россия была в состоянии «ленивой» войны с Австрией, о прежнем подданстве Фореггера уже забыли, хотя патриотические настроения в России крепли и достигли апогея в период Отечественной войны 1812 года.
Гордость за все русское и недоверие ко всему иностранному еще не приобретали тогда уродливых, гипертрофированных форм, как это случилось через столетие, при власти большевиков. Плебеи оставались плебеями, дворяне — дворянами, а слово «народ» произносилось без оттенка политической демагогии. Понятие «враг народа» еще не было придумано — все это пришло позже.
На новом месте Антон Осипович обзавелся и новой семьей. В то время как он усердно трудился на благо России, его вторая жена Мария, дочь полковника русской службы Якова Максимовича фон Фока, содержательница пансиона благородных девиц, рожала детей, воспитывая как своих, так и чужих чад в благочестии и любви к Отечеству. Пансион был хоть и в той же губернии, в Николаеве, но все же разделял супругов, и в 1825 году было получено разрешение градоначальника о переводе этого заведения в Одессу[vi].
В списке первых учениц девичьего института 22 декабря 1809 года значилась девятилетняя Клийла Фореггер[vii].
Но девочкам не суждено было долго жить в русской семье Фореггеров — четверо из них умерли в малолетстве, остались в живых лишь мальчики. Их тоже было четверо: Николай, Александр, Эммануил и Яков[viii].
У сыновей коммерческого советника не оказалось предпринимательской жилки, в них внезапно проснулся дух габсбургского дворянства, средневекового рыцарства. Как и их давние предки во времена 30‑летней войны, братья решили служить в одном кирасирском полку[ix].
Особенно отличился уже упомянутый дед героя этой книги, Николай Антонович Фореггер фон Грейфентурн. За безупречную службу он получил орден Святого Станислава и Святой Анны, а также бронзовую медаль в память о Крымской войне 1853 – 56 гг. — той, которой благополучно избежали австрийские Фореггеры. После окончания Отечественной войны 1812 года и вплоть до крымских сражений служба в армии не была сопряжена со смертельной опасностью. Поэтому продвижение братьев по служебной лестнице военной иерархии шло буднично, как по накатанной колее.
К примеру, в чин штаб-ротмистра Николая Антоновича производил Николай I в 1854 году. Через пять лет Александр II пожаловал ему звание ротмистра, еще через четыре — капитана. В 1868 году — майора, а в 1873 {10} году, пятидесяти трех лет отроду, Николай Антонович вышел в отставку в слободе Воронцовка Павловского уезда Воронежской губернии, где квартировал резервный эскадрон 9 Драгунского Казанского полка. При этом он был произведен в подполковники с увольнением от службы, мундиром и полного склада пансионом, как значилось в царском Указе[x].
По иронии судьбы, Николай Антонович был лютеранином, свято хранившим догматы того вероисповедания, которое выжигал каленым железом достопамятный кайзер Фердинанд II. Жена Николая Антоновича Мария Михайловна Агеева была истовой христианкой. Оба родителя воспитали четверых детей, уча их служить Богу мирскими делами. Все дети родились в 60‑е годы, когда войны были позади: сначала появился на свет Николай, потом двойняшки Варвара и Мария, последним родился в 1866 году Михаил[xi].
Мальчики уже не играли «в солдатики». По достижении зрелости они выбрали государственную службу, хотя ее устройство в конце XIX столетия претерпевало настоящий кризис. Один из высших чинов императорской канцелярии писал государю, что «вредное влияние чинов состоит особенно в том, что они образуют из служащих какую-то отдельную, разобщенную с прочим населением касту, которая живет своею собственною жизнью, считает себя выше остального общества, и на которую общество смотрит как на что — то чуждое и даже враждебное. Среди этой касты постоянно питается и поддерживается чувство самого ложного честолюбия, жажда к повышениям и внешним отличиям… Человек, который мог бы с успехом заняться любимым ремеслом или промыслом, поступает на казенную службу и бедствует на ней десятки лет единственно потому, что эта служба ставит его на искусственные ходули в обществе и ласкает его воображение обманчивой картиной иногда отдаленных, но все-таки возможных повышений и отличий. Однажды предавшись этому влечению, однажды надев вицмундир, он с трудом снимет его и решится сесть за рабочий инструмент или прилавок. Редко решатся на это и сын, и внук его, и таким образом размножаются целые поколения самой несчастной породы нищих во фраке»[xii].
Видимо, в этом и следует искать причину того «брожения умов» в среде государственных служащих, которое вызывало особую озабоченность императора. Революционные события на Западе заставляли искать «неблагонадежные элементы» именно в чиновничьей среде. Опасные веяния проникали, как считал Николай I, именно из Австрии, где была «сильная бюрократия, которая минирует государство и ставит умы в вечную борьбу с правительством»[xiii].
У Михаила Николаевича Фореггера уважение к государственной службе совмещалось с романтической мечтой о карьере адвоката, примерами которой служили громкие процессы с участием Ф. Плевако, А. Кони. Они были не простыми чиновниками юстиции, но, благодаря своему красноречию и уму, выделялись из общей массы и почитались как высокие титулованные особы.
М. Н. Фореггер фон Грейфентурн окончил юридический факультет Киевского университета имени Св. Владимира в год рождения своего первенца Николая. Сохранился послужной список Фореггера — отца, который свидетельствует о том, что его мечты были далеки от действительности. Медленно, шаг за шагом, продвигался он по скрипучей бюрократической лестнице. Красноречива и форма этого документа, говорящая о {11} том, как подозрителен был государственный аппарат к проявлению любого самостоятельного шага подчиненного, любому нарушению вековечного порядка и бюрократической субординации.
Формулярный список о службе
члена Луцкого окружного суда
Михаила Николаевича фон Грейфентурна.
Составлен января 15 дня 1902 года [xiv].
Настоящая копия формулярного списка выдана члену Луцкого Окружного суда, коллежскому асессору[xv] Михаилу Николаевичу фон Грейфентурну на предмет определения сына его Николая в шестилетнюю прогимназию, в чем подписью и приложением казенной печати удостоверяю.
I. Чин, имя, отчество, фамилия, должность, лета от роду, вероисповедание и получаемое содержание.
Коллежский асессор Михаил Николаевич фон Грейфентурн, член Луцкого Окружного суда, родившийся 25 ноября 1866 года, вероисповедания православного, знаков отличия не имеет, содержания получает в год: жалованья 1200 руб., столовых 500 руб., квартирных 500 руб., дополнительного содержания 500 руб. Всего 2700 руб.
II. Из какого звания происходит. Сын подполковника.
III. Есть ли имение у него самого и родителей родовое. Нет.
IV. Есть ли имение у него самого, у родителей благоприобретенное. У родителей его дом в г. Киеве по Большой Подвальной улице.
V. Есть ли имение у жены, если женат, родовое. Нет.
VI. То же, благоприобретенное. Нет.
VII. Где получил воспитание и окончил ли полный курс наук в учебном заведении; когда поступил в службу, какими чинами, в каких должностях и где проходил оную, не было ли каких особенных по службе деяний или отличий, не был ли особенно чем-либо награжден, кроме чинов?
По окончании курса юридических наук в Императорском университете Св. Владимира с дипломом 2 степени в службу определен младшим кандидатом на судебные должности при Киевском окружном суде приказом старшего председателя Киевской судебной палаты 18 мая 1892 г.
Приказом председателя суда от 22 мая 1892 г. за № 11 командирован для занятий в первое гражданское отделение суда.
Далее в формулярном списке следует длиннейший перечень из 16 пунктов, подробно фиксирующий все передвижения по службе за девять лет, вплоть до утверждения в чин коллежского асессора в 1901 г.
VIII. Был ли в походах против неприятеля и самих сражениях и когда именно. Нет.
IX. Подвергался ли наказаниям или взысканиям, соединенным с ограничениями в преимуществах по службе, когда и за что именно, по судебным приговорам или в дисциплинарном порядке, не был ли оставлен в подозрении по преступлениям, влекущим за собой такие ограничения. Когда, каким судом и за что именно?
Не подвергался.
X. Был ли в отпусках, когда и на сколько времени, являлся ли в срок, и, если просрочил, то когда именно явился и была ли причина просрочки уважительной? Не был.
XI. Был ли в отставке, с награждением чина или без оного, когда, и с которого по какое время? Не был.
XII. Холост или женат, на ком; имеет ли детей, когда именно; {12} год, месяц и число рождения детей, где они находятся и какого вероисповедания.
Женат на дочери коллежского секретаря Надежде Викторовне Огданович, имеет детей: Николая, родившегося 24 марта 1892 г. и Надежду, родившуюся 15 сентября 1894 г., жена и дети вероисповедания православного и находятся при нем.
Составлено 15 января 1902 г.
Ко времени заполнения этого документа сыну коллежского асессора Николаю Фореггеру было почти 10 лет. Его сестре, восьмилетней Надежде, видимо, была уготована судьба большинства представительниц слабого пола в роду Фореггеров. Скорее всего, умерла она именно в Луцке — семья Михаила Николаевича вскоре выехала оттуда и окончательно обосновалась в Киеве с 1903 года. С тех пор имя Надежды Фореггер нигде и никогда не упоминается.
Жизнь между тем продолжалась, и колеса государственной машины вращались с прежней ритмичностью. В канцеляриях департаментов писари выводили каллиграфическими буквами новые приказы. Кто-то уходил в отставку, кто-то занимал освободившуюся должность, и юного Фореггера, родившегося под знаком Овна, постепенно приучали к мысли, что карьера государственного служащего есть единственное призвание и путеводная звезда.
{13} Город прекрасный, город счастливый, мать городов русских.
М. Булгаков.
II
Итак, Николаю Михайловичу Фореггеру суждено было родиться в патриархальном, еще не многолюдном Киеве, широко раскинувшемся на холмах с крутыми спусками и в долине, утопавшей в зелени садов.
С Ярославовой кручи открывалась широкая панорама Днепра с еще не обжитым левым берегом. Выше по течению в него впадала тихая Припять с дачным местечком Чернобыль. Город, где была крещена Русь, хранил в храмах древние памятники искусства и — до поры, до времени — романтическую традицию преклонения перед ними.
Первый в России электрический трамвай еще не оглашал звоном главную улицу Крещатик, а посреди нее разливались в непогоду большие лужи. Возле магазинов теснились коновязи, у которых извозчики в ожидании седоков оставляли неторопливых лошадей.
К началу XX века Крещатик приобрел значение определенного рубежа «официальной» и «вольной» частей города. К нему стекали улицы Фундуклеевская и Прорезная, которые застраивались разбогатевшими заводчиками и аристократами, коммерсантами и промышленниками.
Законодателем архитектурной моды этого респектабельного района было здание университета. Черты, присущие русскому классицизму, перенимали сооружения частного пансиона Левашовой, городского театра, присутственных мест и первой гимназии, которая находилась почти рядом — из окон университета памятник государю был виден анфас, а из окон гимназии — в профиль. На фронтоне этого учебного заведения на Бибиковском бульваре восседал двуглавый орел. Такие же гербы носили на форменных фуражках гимназисты. Их шаги гулко разносились под сводами арочных коридоров первого этажа, где перед каждым классом был тамбур со стеклянными дверями — так удобнее было наблюдать за учениками во время занятий. Лестница главного входа раздваивалась — пролеты справа и слева вели на высокий второй этаж, где из окон виднелся плац во дворе здания. Окна актового зала выходили на бульвар. В зале висела мраморная доска, где были золотом высечены имена медалистов и знаменитых людей, некогда учившихся в I мужской гимназии[xvi]. Ныне такой доски нет. А жаль. Она засвидетельствовала бы пребывание в этих стенах не только первого наркома просвещения Советской России А. В. Луначарского, но и художника Н. Н. Ге, писателей М. А. Булгакова и К. Г. Паустовского. А разве по-своему знаменитым не был тот гимназист Багров, который выстрелил в царского министра Столыпина и потом был казнен? А Эммануил Бескин, чье бойкое перо было хорошо известно читателям театральной периодики 1930‑х годов? Бескин учился в Киевской гимназии задолго до Фореггера, но оставил о себе след как непочтительный и дерзкий ученик. Он, не раздумывая, дрался в шинельной за обидное для еврея слово, {14} бывал неоднократно замечен без спроса в помещении городского театра. Наказывался за употребление пива, курение, участие в маевке и прочие серьезные «грехи»[xvii].
Трудно связать воедино судьбу задиристого гимназиста, приехавшего к киевскому дяде из Вильно и редактора еженедельника «Театральная Москва». Он же был автором книги «Основы понимания марксистского искусства» и ответственным работником руководящих органов культуры, помогавшим Фореггеру в конце 1930‑х годов.
«Кто мог знать, что получится из нас, “господ гимназистов”… Что получится из этих юношей в выгоревших фуражках, всегда готовых ко всяким выходкам, насмешкам и спорам? — спрашивал К. Паустовский в “Повести о жизни”. — Что, например, получится из Булгакова? В его пьесе “Дни Турбиных” я узнал вестибюль нашей гимназии… За кулисами театра зашелестели осенние киевские каштаны»[xviii].
Собственно, в гимназии все было как в окружающей жизни: жестокость и обывательское сознание соседствовали с благородными побуждениями, тяга к просвещенности с унылостью зубрежки, верность христианским заповедям, внушаемым на уроках Закона Божьего, с деспотизмом классных наставников. Но главное, что при желании можно было получить у гимназических учителей — это академические знания. Здесь не любили непослушания, но еще больше — невежества.
Гимназию Фореггер окончил с серебряной медалью в июне 1910 года. Из аттестата зрелости следует, что ему особенно удавались точные науки. Будущему дипломированному юристу и потомку австрийских баронов по законоведению и немецкому языку были выставлены четверки. По всем остальным дисциплинам, включая латынь и французский, Закон Божий и философскую пропедевтику[xix], стояли отличные оценки.
Посещение уроков было отмечено как отменно исправное, приготовление к урокам — весьма прилежное, исполнение письменных работ — добросовестное. Была также отмечена внимательность юного гимназиста в классе, его любознательность и интерес к учению, а также наклонность к занятиям нумизматикой[xx].
Для того, чтобы повысить уровень образования в гимназии, министр просвещения П. С. Ванновский предложил даже приглашать в качестве педагогов университетскую профессуру.
За каждым предметом гимназической программы стояла личность, и чаще всего этот момент был определяющим.
Аттестат зрелости подписывали юному Фореггеру навсегда увековеченный в повести Паустовского «Далекие годы» тучный, натужный остряк, инспектор Павел Петрович Бодянский, преподаватель греческого языка чех Алексей Осипович Поспишил, за медлительность перекрещенный гимназистами в «Опоздал». Латинист Владимир Фадеевич Субоч был подслеповатым либералом. Похожий на Саваофа протоиерей Трегубов — ярым монархистом и гонителем свободомыслия.
Из книги бывшего гимназиста Паустовского можно также узнать о вдохновенном, похожем на поэта В. Брюсова, преподавателе русской словесности Александре Брониславовиче Селихановиче. Как и о его антиподе Митрофане Ивановиче Тростянском, который делил всех русских писателей на благонамеренных и крамольников. Был и старый историк Клячин, который рассказывал о событиях Французской революции так, будто сам являлся их свидетелем.
{15} Французская революция, овеянная романтическим флером, и призрак революции российской, содержавшийся будто бы в чиновничьей крамоле, политической независимости и гражданском неповиновении, были далеки друг от друга. События во Франции вызывали искреннюю симпатию своим благородным порывом к свободе, справедливости и равенству.
Российская же революция преподносилась гимназистам так, будто она некий «микроб», от которого можно избавиться «гигиеническими» способами — политическим послушанием (как мытьем рук) и «воздержанием» (от социальной активности). Чем легче подчинить себе ученика, держа его в страхе и повиновении, тем меньше шансов, что число российских революционеров может увеличиться — считали гимназические наставники.
В этом смысле поведение Николая Фореггера не внушало опасений, как и формулярный список его отца. Тем проще ему было поступить в университет Св. Владимира. Но, вопреки настояниям отца, на физико-математический факультет.
Однако не понадобилось много времени, чтобы убедиться: аналитическая геометрия и дифференциальное исчисление — не его стихия. Когда в гимназии элементарная математика была одной из многих изучаемых наук, она дисциплинировала его ум, уравновешивала мечтательность трезвым расчетом. Став главным занятием, математика тотчас разочаровала Фореггера.
У него давно обнаружился художественный дар, но теперь он проснулся как иммунитет против сухого языка цифр и формул. Фореггер потянулся к книгам о живописи, задев при этом и театр — эти два искусства целиком захватили воображение семнадцатилетнего студента.
Конечно, выбор профессии был неправильным, — понимает он. Но пока идет на компромисс, подавая прошение на юридический факультет того же учебного заведения[xxi]. Потерян, однако, целый год. В сентябре 1911 г. Фореггер как бы заново поступает в университет, успокаивая себя тем, что профессия юриста все же ближе к искусству, чем все остальное.
Позже в биографиях выдающихся артистов, режиссеров и даже художников (примером тому — Врубель) он находит период их увлеченности юриспруденцией. Всеволод Мейерхольд, Александр Таиров, Соломон Михоэлс собирались стать адвокатами. Возможно и потому, что никакая другая профессия не учила в те годы профессиональному анализу нравственных и политических ситуаций, столь существенных и для театра, не давала навыков убедительного красноречия.
Судья должен быть не юристом, а психологом, сердцеведом, — любил повторять Фореггер старший. Суд составляет нравственную оценку мотивов, которые управляют действиями человека…
Перемена участи была для Фореггера — младшего и осознанной необходимостью. Он внутренне соглашался с тем, что юриспруденция, даже связанная с казенной, рутинной службой, давала способ верного заработка. А для того, чтобы заработать живописью или театральными постановками, нужно было достичь высокого профессионализма, признания и твердых заказов.
Юридические науки, к тому же, заставили его по-взрослому, серьезно и основательно познакомиться с теми законами, по которым жили все окружающие. Он впервые понял, что над законами христианской морали, над этической оценкой поступка, как оказалось, властны законы, {16} выраженные в общей воле общества.
«Тот или иной закон мы можем считать несправедливым или жестоким, вредным или неразумным, — торопясь, записывал он за профессором Карпеком на лекции по гражданскому праву, — но если мы признаем законодателя выразителем общей воли, этот дурной закон является для нас нормой права». Здесь было над чем задуматься.
Ему, привыкшему к послушанию, муштре и прилежности, внушенной отцом и гимназическими наставниками, отказавшемуся от неукоснительных математических законов, предлагали теперь новый свод правил, соответствующий нуждам общества, а точнее желаниям тех, кто им управляет.
Но он уже знал, что существуют другие, гораздо более привлекательные законы, по которым жизнь можно преображать — это законы искусства. Настало время, когда неясные романтические устремления, неустойчивые юношеские мечтания должны были оформиться в нечто подвластное его возможностям.
А будничный университетский уклад требовал при этом прежнего прилежания и усердия, подготовки к семестровым испытаниям по неживым, казенным дисциплинам. Отлаженная бюрократическая машина исправно работала и в университете. Она признавала один стиль общения — выхолощенный канцелярский язык, на котором составлялись все бумаги. На документ тут же ставили лиловый штамп и дату, скрепленную подписью. Далее употреблялись разноцветные карандаши, подобно шифрам обозначавшие истинное отношение к просьбам заявителя — оно было понятно лишь посвященному. Визы, несмотря на их многочисленность, {17} были затейливыми, крупно и тщательно написанными. Все это настраивало на велеречивый стиль, с помощью которого и были начертаны всевозможные прошения, ходатайства и заявления:
Его превосходительству господину Проректору Императорского университета Св. Владимира студента юридического факультета Николая Михайловича фон Грейфентурна
Прошение
Честь имею покорнейше просить Ваше превосходительство сделать надлежащее распоряжение о выдаче мне свидетельства о безупречном поведении для выдачи в Юридическую экзаменационную комиссию
Студент Юридического факультета
Николай Фореггер фон Грейфентурн
Киев апреля 6 1915 года[xxii].
Документ, который просил выдать юный любитель изящных искусств (и полученный им своевременно) был на самом деле свидетельством о благонадежности, которое, в свою очередь, университетское начальство запрашивало у губернатора. Без такой бумаги студенты к испытаниям не допускались.
Еще один документ давал студентам право на вход в университет. В нем был указан номер шинели, которую надлежало вешать на строго определенное место. Правда, шинели Фореггер не носил, соученики помнят его в гражданском платье и изысканном головном уборе, похожем на цилиндр.
Увольнительный билет разрешал студентам выезд в любую точку Российской империи, если на момент выдачи не имелось каких-либо ограничений. Для того, чтобы выехать, нужно было предъявить инспектору вид на жительство, входной билет в университет и удостоверение, что за студентом никаких казенных вещей и книг не числится.
{18} Как и в гражданской службе, опоздание, а тем паче неявка в срок, грозили студенту неприятностями. Он мог, например, не получить зачет за полугодие. Ритуал возврата увольнительного билета и обмен его на хранившиеся в канцелярии документы также был обязательным, иначе студент считался не возвратившимся. В лекционной книжке имелось место для росписи казначея — за обучение надо было вносить определенную сумму и в регистрационном листе обязательно указать, на какие лекции (курсы) записался студент, так как только по этим предметам он мог экзаменоваться.
Для того, чтобы не вносить плату за обучение и для получения стипендии студенты должны были показать определенный минимум знаний с удовлетворительными оценками[xxiii].
Все эти неудобства, обязанности и условности обойти было нельзя, если студент хотел получить диплом или свидетельство о «безупречном поведении». Репутация Фореггера не была запятнана, конфликтов с начальством он избежал, но жизнь его была далека от университетских интересов. Кажется, он нашел те законы, которые помогут избавиться от будничности и казенности. Правда эти законы для избранных, но что мешает ему стать таким избранником — не служащим, а служителем Муз?
{19} Наша задача — отстаивать пути, по которым Музы ведут человечество к очень далекому еще, но неизбежному совершенству…
Журнал «Музы», Киев, 1914 г.
В каждом юноше — порох Маринетти.
В. Маяковский, 1915 г.
III
«… Флигелек стоял в густой зелени небольшого сада. Вход был через стеклянную веранду. Комната Николая Михайловича была отделена от всей квартиры. Эта комната скорее напоминала антикварный магазин, ателье художника или музей, чем жилое помещение. На полках и в шкафах — книги, на большом столе — листы ватманской бумаги, куча цветных карандашей, тюбики акварельных красок, разноцветная вода в старинных красивых стаканчиках для мытья кисточек; пестрые кусочки шелка, репса, парчи декорировали уголки комнаты и широкую оттоманку с мягкими подушками, стоявшую у стены». Так вспоминал о жилище Николая Михайловича студенческих лет Александр Дейч[xxiv].
Комната юного любителя изящных искусств в уютном Обсерваторном переулке действительно не была похожа на место для повседневной университетской зубрежки. Это была обитель богемы, а не келья затворника, посвятившего себя науке. Книги по истории римского права, политэкономии и статистике были похоронены под новинками изданий о живописи, театре, антикварными фолиантами. Недавно вышедшая книга Яремича о Врубеле соседствовала на полке с исследованиями о древнерусской иконописи, рукопись только что переведенного Дейчем французского фарса «Адвокат Патлен» лежала возле фотографий с изображением «Давида» Микеланджело и интерьера капеллы Медичи во Флоренции, где Дейч побывал накануне. Впечатлительный худощавый путешественник, сын известного киевского врача, часами мог рассказывать о памятниках европейского искусства, в особенности о поразившей его Италии. Печально, по его словам, было лишь то, что итальянцы привыкли торговать художес