Какие ноги! Какие ноги... В ажурных чёрных чулках, они при движении этих божественных ног меняют рисунок – порхающие бабочки летят, летят... Золотые босоножки тридцать пятого размера. А лак маникюрный – о-о! А волосы! Какой шампунь! И аромат на километр французской шанели... Одной ножкой пишет, другой зачёркивает. Принцесса
Семнадцать часов – время для прогулок аристократов. Корабельная набережная, озарённая ласковым закатным осенним солнцем, ещё сочно зелены газоны, но уже остро пахнет опадающей листвой и арбузно благоухает посвежевшая морская вода. У стенок – корабли, военные и гражданские. С громадных крейсеров и эсминцев тысячи воспалённых молодых глаз вглядываются в Корабельную набережную, вернее, в тех, кто по ней идёт. А по ней прогуливаются сейчас девушки – семнадцать часов, аристократическое время...
И на гражданских судах торгового флота идет «прифраерёжь» –ребята, пришедшие из Австралии, Америки, Сингапура, Японии, Бангкока, «упаковываются» в лучшие импортные наряды, рассовывают по карманам сигареты – «Филипп Морис», «пел-мел» и обязательно валюту – боны и чековые книжки. Семнадцать часов, по Корабельной набережной пошли девушки...
А в опрокинутом высоченном хрустальном бокале осеннего неба, где-то на самом донце, плавают чаинки птиц и доносится их закатный грай.
А гибкие геометрические линии белых кораблей и стройных белых домов по сопкам вокруг бухты словно зовут куда-то, в светлое будущее прогресса...
А старинные здания центра, построенные знаменитыми итальянскими и французскими архитекторами, словно перекидывают мосты во времени, позволяя жить в других эпохах...
И сквозь розовые очки заката не хочется замечать страшноватые жерла пушек, хищные носы ракет и тупые бочки глубинных бомб, возле которых молодые люди три года проходят стадию «винтика»...
И сквозь розовые очки заката не хочется помнить, что вся канализация с белых стройных домов стекает в натуральнейшем виде в эту некогда прекраснейшую бухту, много десятилетий мёртвую, пропитанную насквозь мазутом и прочей смертельной дрянью. И не хочется удивляться – как она умудряется благоухать осенними арбузными корками...
И сквозь розовые очки заката не хочется знать, что ветшает великолепие старинных зданий и городские власти исподтишка сносят их – одно за другим...
И сквозь розовые очки заката не хочется помнить, что здесь, каких-нибудь сто тридцать лет назад была первозданная тайга со своей вселенной, от которой не осталось ничего. Ни о д н о г о дерева. Даже за городом, где совсем недавно остатки уникального леса вырублены под дачи...
Ах, эти розовые очки! Через них хорошо рассматривать свои голубые мечты. Их нельзя носить долго. Только мгновения даются, только секунды, чтобы пролететь в каком-то четвёртом измерении и принять очистительный душ и д е а л ь н о г о. И поверить, что ты не плесень и не злокачественная опухоль на этой Земле. Что массовый психоз века – стада автомобилей, сжирающих твой кислород – явление все-таки временное, преходящее. Что все «фазы», пройденные тобой, были не зря и что твои потомки, не войдут в последнюю – не превратятся в какие-нибудь пластмассовохромированные нейрокомпьютеры...
Ах, эти разовые очки заката! Только краткие миги даны, чтобы взглянуть сквозь них на высокий иллюзорный экран неба, включенный кем-то или чем-то, и разглядеть на нём себя. И вернуться на землю.
Тем более, что уже семнадцать часов и по Корабельной набережной пошли девушки... Но среди всех появляется одна! И остальные девушки словно застывают, превращаются в фон, в неживую бутафорию, поставленную здесь ради этой – одной, единственной!
Какие ноги! Какие ноги... В ажурных чёрных чулках, они при движении этих божественных ног меняют рисунок – порхающие бабочки летят, летят... Золотые босоножки тридцать пятого размера. А лак маникюрный – о-о! А волосы! Какой шампунь! И аромат на километр французской шанели... Одной ножкой пишет, другой зачёркивает.
А лицо! Ангел в косметике. А какие у неё, должно быть, пажи, бельё... И глаза, глаза бездонные и голубые, как это бездонное голубое иллюзорное небо! Сексоидеал! О-о-о!!! Принцесса! Только за то, чтоб провести рукой по этим ножкам в чулках с порхающими бабочками, можно отдать полжизни! Или, хотя бы, двести чеков. Или двадцать бонов. Не жалко! Кто же, кто тот счастливец, кто будет лицезреть её в этот вечер, вкушать всемирный эталон женственности?! Неужели сейчас, прямо сейчас её подхватит какой-нибудь смазливый долговязый старший лейтенантик и уведёт куда-нибудь? Впрочем, куда он её может увести со своей зарплатой и полнейшим отсутствием квартиры? Не на крейсер же.
Ну, а то что сверкает на обочине в пурпурных лучах заката? Что-то изящное, сигарообразное, серебристое, что-то сильно американообразное... Конечно, это кар. Автомобиль, то есть. И рядом стоит некто. Молодой! Черноусый! Красивый! Джинсовокожанный! С чем-то гаванским дымящимся... И принцесса медленно, интригующе и сексопильно приближается к нему.
– Девушка, вы не скажете, какая сегодня температура воздуха? – спрашивает нежно джинсовокожанный супер, стоя рядом со своим серебрянным чудом, из-за приоткрытой дверцы которого льётся интимная импортная стереомузыка.
Девушка чуть-чуть замедляет движение своих ног, ног Афродиты, лёгкая загадочная улыбка слегка касается её прекрасных губ, умело накрашенных не менее прекрасной помадой. Но она пока молчит. Талантливо держит паузу.
Кто ты? Какая ты Афродита?' Афродита Пандемос – божество грубой чувственной любви, или Афродита Урания, вселяющая в людей возвышенную, идеальную любовь? Из какой морской пены ты вышла? У каждого времени – своя пена, и если ты, Афродита Портовая, вышла из нашей, современной грязной мазутной пены, то...
– Если женщина говорит «нет», это значит, что она не против поговорить, – тонко подмечает джинсовокожанный апполон.
– По радио сегодня в сводке погоды объявили, что к вечеру температура воздуха будет не меньше двухсот... градусов и ветер из-за границы... – наконец отвечает принцесса-афродита очаровательным контральто.
Прощайте товарищи матросы, старшины, офицеры и... прочие прохожие! Больше вы Принцессу не увидите сегодня. Сегодня не ваш день. Приходите завтра...
Впрочем, и Принцессе не очень повезло, хотя красивая машина с красивым парнем мчала ее куда-то.
– Руслана Андреевна Перминова, если не ошибаюсь? – говорит парень, выключив музыку. И Принцессе, где-то в области желудка, становится очень нехорошо.
– Старший лейтенант уголовного розыска Леонид Николаевич Ивлев. Вот удостоверение. Не волнуйтесь, мы хотим с вами немного побеседовать...
Все-таки, попала на лейтенанта!
ИЗ ШКОЛЬНОЙ ХАРАКТЕРИСТИКИ:
... за десять лет обучения в Брядской средней школе номер один Руслана проявила себя как способная ученица, активная пионерка и комсомолка, пользующаяся уважением одноклассников, а также учащихся из параллельных классов.
Почти по всем предметам Руслана занималась ровно. Увлекалась иностранными языками, достаточно хорошо овладела английским, посещая факультатив. Самостоятельно изучала французский и итальянский, выписывая специальную литературу и пластинки. Посещала секцию аэробики. Участвовала в школьной художественной самодеятельности, часто выступала на школьных вечерах, пела и танцевала бальные танцы, имея к тому большие природные вокальные и внешние данные.
В девятом классе была комсоргом класса. Принимала активное участие в совхозных полевых работах и в работе на ферме.
Закончила школу с примерным поведением и отличными результатами, имея четверки лишь по трем предметам: химии, физике, тригонометрии...
ИЗ ПРОТОКОЛА ДОПРОСА:
... Руслана Андреевна Перминова, двадцать два года, кличка Принцесса, около трёх лет «работала» в городе Сочи валютной проституткой. Под давлением организованных преступников, специализирующихся на проституции, вынуждена была отдавать им до трёх четвертей «заработка». Несколько месяцев уклонялась от платы преступникам, подбивала партнёрш на создание «профсоюза» и покупку телохранителей. Была изнасилована группой рэкетиров из пяти человек, а потом избита. После чего отбыла в город Трускавец лечить почки. Затем прилетела в город Океанск, где, по её словам, случайно познакомилась с Германом Семеновичем Темновым /кличка Тёмный/ на морвокзале, у которого прожила на квартире четыре месяца.
На счетах Сбербанка имеет сумму около ста тысяч...
ИЗ МИРООЩУЩЕНИЙ ПРИНЦЕССЫ:
... мир рушится. Так ей стало казаться довольно рано. Может быть, с класса восьмого. Она ранняя и понятливая. Деньги не пахнут – прочитала где-то. Но и не в деньгах дело. Всё вокруг сложно и очень просто. Нужно только вовремя это понять. И взять сразу и много. Нужно только изобрести этот способ – взять. Неужели она, умная молодая и красивая, не сможет его изобрести? Неужели она должна потратить единственную, единственную молодость, чтобы продавать себя на какой-то ничтожнейшей работе, подчиняясь каким-то ничтожнейшим дегенератам-начальничкам, чтобы за полжизни накопить на какие-то дешёвенькие ложки-поварёжки, шкаф и половик? И выйти за какого-нибудь дурака инженеришку, ничего не знающего, не умеющего, с пожизненной рабской зарплатой – чтоб только с голоду не сдохнуть?
У них в Брядске «взяли» ювелирный отдел в раймаге. Двое якобы рабочих. В чёрных комбинезонах, один с мотком белого провода на плече – вроде бы как электрики. Днем, во время перерыва обеденного, приставили лестницу к открытому окну на втором этаже. Залезли. Ключи торчали в сейфе. Сколько «случайных» совпадений... Говорят, взяли золота больше чем на миллион. Это еще по тем ценам... И с концами. Не нашли. А еще она читала, когда в школе училась, о валютных проститутках, путанах. Деньги не пахнут. Конечно, пахнут и еще как! Но это уж потом...
А ещё... Бабка. Девяносто третий год, на огороде в любую погоду. Здорова ли, больна ли... Детей много у нее было. Шесть сыновей. Кто погиб на войне, кто спился. Бабка колхоз когда-то основала, пятьдесят лет отмантулила – это вам не в городе на всем готовом, ещё домашнее хозяйство, куча детей. Десять рублей пенсии. Ха-ха-ха! И зачем она его основывала? На коммунистическое будущее надеялась. Сталин им показал коммунизм, ха-ха-ха. Сейчас – совхоз. Миллионер. Каждый год по четыре миллиона государству должает. Ха-ха-ха! А на ферме! Навозу по пояс. На субботу-воскресенье закрывают. Две тысячи бычков. В понедельник приходим попоить хотя бы. Открываем, они бедные тощие шатаются. Пьют из корыта. Кто попил, кто нет. Алкаши везде.
Не-ет, всё рушится. В нашем Брядске – Блядск по-народному, да, в Амурской области, красная рыба всякая была, раки, караси, щуки. А сейчас – ничего. Речка высохла, озера – помойки. Сливают всякую дрянь, машины моют. Да вы сами знаете, какой везде бардак. Всё исчезает, тает прямо на глазах, надо успеть схватить своё. Домик в Крыму, красивая мебель красного дерева, аппаратура, культура... И питание. Психология уголовника? Зато не рабская и не баранья. Сколько вокруг овец и баранов! Так и прут досрочно в могилу с самой молодости. И ещё ура кричат. Чтоб не страшно... Насчет психологии. Так это не моя уголовная. Государственная. Хватай, что можешь – воздух, землю, воду. После нас – хоть потоп. А с волками жить – по волчьи выть... Народная мудрость не подведёт.
Мне один старичок-чудачок свою теорию рассказывал. Вселенная, говорит, всего лишь чья-то машина, механизм, а тот, кто нас создал, выращивает людей лишь для того, чтобы питаться нашими мыслями. А я ему говорю – да он же с голоду сразу сдохнет, тот, кто нас создал. Да-а, разные чудаки попадаются. Не противно? Э-э, начальник! Знаешь, как в кино в подобных ситуациях показывают? Сидит у следователя этакая бля, краска с неё аж капает, сигарета в зубах, нога на ногу, юбка до пупа, трусами светит и базар такой: «Ты чё, начальник, в душу лезешь?» Ха-ха-ха! Но я так не скажу, я не так дурно воспитана. Ко всему человек привыкает, особенно к деньгам. А тебе не противно каждый день за сто шестьдесят деревянных вот с такими, к примеру, как я? Если откровенно – ведь кушаешь меня глазками, а? Кушаешь, я же вижу. А у самого дома жена, дети. Все мы скоты, а морали никакой нет в космосе. Где она висит? Нету. Её умные для дураков придумали. Чтоб дурачить. Сами-то её не соблюдают. Тем более, в сексе. Мне ещё один старый говорил: устаревает всё в человеке, только секс в памяти навсегда остается молодым. Вот та-ак, начальник. Со стариками? Да, в основном. Им не так много надо и они щедрые. Ценят красоту. Например? Для диссертации? А по-моему, ты слишком л ю б о п ы т н ы й. Да пожалуйста, я всё могу, хоть по телевизору. Нет, по телевизору, конечно, нет... Чтоб знакомые и родные... Ну, к примеру, америкашка один, советского происхождения, между прочим, говорит: «Принцесса, вот пятьдесят долларов и дай мне полизать.» Ха-ха! Где? На ногах между пальцами. Ну я, говорю, щас, ноги помою. «Ни в коем разе» – говорит. А другому надо меня только слегка пощипать, к примеру. А валюта идёт. Ну, бывают, конечно, и другие услуги. Самые-самые... Но за них и цена другая.
А-а, мне один большой умный начальник из Москвы так сказал: «Животное, которое осознаёт, что оно животное – человек. И делятся все на тех, кто осознаёт и кто не осознаёт." Вот так, начальник. С чего начала? Опять для диссертации? Для суда? А при чем здесь суд? Я никого не убивала. А проституция у нас законом не запрещена. Только для диссертации... Выпнули меня в семнадцать лет мои прекрасные трудящие родители на все четыре. Молодым везде у нас дорога. Поступила в хабаровскую педмуть. Эти заведения: пед, мед – это из деревни новых шлюх для города набирают. В лучшем случае – жён для дураков. Никто по специальности потом не работает. Ну, общага в старой бывшей школе. Комната – класс здоровенный и нас восемь. С разных курсов. Каждую ночь койки трещат, одна даже как-то развалилась. Парни лезут во все окна и двери, обучают будущих педагогов... Между прочим, я была ещё девочкой. Сейчас-то они, городские, в двенадцать, а я... Но в такой комнате долго не продержишься, да и ни к чему. А Валька, подруга моя, с этой же комнаты, она на курс старше, говорит – слушай, давай продадим твою... Не сопляку какому-нибудь же даром. А у нас стипендия тридцать рэ и то дурачили, не всегда давали. Голодали мы по чёрному. Пацаны только водку тащат. Два вечера мы с Валюхой покатались – останавливаем машины, которые пошикарнее, и ездим... Вино, шоколад, но всё не то. На третий вечер поймали. Полковник на «волге». Очень меня захотел. В семнадцать я посвежее была. Валька говорит «за девочку сто бонов. Мужик честный попался. Сто, говорит, не имею, только семьдесят. Ну, ладненько. Два дня я с ним... Вальке двадцать, себе пятьдесят. Приоделись немного в валютном. Потом... Потом мы бросили педмуть, с дуру ломанулись на завод. Заводы вокруг всё военные, лепят никому ненужную лажу. У нас на радиозаводе кроме военных изделий клепали для народа монгольского приемник – «Серинаду». Мы ее «Сериненада» называли. Ей бы гвозди забивать. Или в пещеру в каменном веке поставить – оно бы ещё и ничего было. На заводе? Дерьмо! И слишком много рук желает под юбку залезть. Красота – развратна. Ну, а потом мы с Валькой в Сочи и махнули. Валька шустрая, за год маклей в два раза больше меня сделала. И замуж за полгрузина вышла. У него отец грузин, а мать русская. Мандариновый сад. Она умеет, чуть не девочку из себя изобразила. Эдакая студенточка скромненькая. Я осталась. По пятнадцать кусков в месяц. Если бы эти коты поганые сочинские не забирали... Да, сволочи, кинули на бригаду, почки отстегнули...
Геру? Нет, я его не предала в таком уж смысле. Я же не знала, что они т а к сделают. Но это всё, разумеется, не для протокола – помирать в двадцать два года я не собираюсь. Да, когда я его встретила на вокзале – квартиру искала, сразу поняла, что котяра. Ну, пошла посмотреть. А хатка у него, сами знаете, ничтяк. Четыре комнаты, две кухни, два санузла. Против него говорить не хочу, он мне плохого не сделал. Ничтожество, конечно. Но, старый дурачок, влюбился в меня, по-своему, разумеется. Верите-нет, перевоспитывать меня брался, ха-ха-ха! И кто – Тёмный!
Продала всё-таки... Не думала... Да, сидели гусарики – ещё раз – не для протокола, да, на кону куча маклей, обували какого-то лабуха, кусков десять. И тут заходит жлобина, Славик, я его сразу узнала. И он меня. Виду не подаём, но мне очень плохо стало. Сочинский кот, главный. Он меня бил и... Вышла на кухню, он за мной. Я говорю – если отстанете, да дите с годик здесь на себя поработать, я вам подарю сразу миллион. Я ж не думала, что будет т а к... А Гера бы обошелся. Что, у него денег мало? Но никаких опознаний, подтверждений не буду делать...
Почему?
– Неужели?! Боже мой, какой ужас! Ай-я-яй! Да что же это творится?
– Да, Елена Петровна! Но это ещё не всё. Вообще-то, я не имею права пока разглашать, поскольку следствие не закончено, но случай очень серьезный и чтобы вы имели полное представление... Сами налетчики, ограбившие вашу соседку, подверглись, по нашим предположениям, нападению. И один из них, тот, который, очевидно, совершил преступление в вашем подъезде, был убит, – Карнаухов сунул руку в карман кителя и нажал кнопку. Японский маленький магнитофон с очень чувствительным микрофоном. Удобная вещь, но дорогая. Долго копил, купил в комиссионке. Опрашиваемый всегда чувствует себя гораздо свободнее, когда говорит не для протокола, который у него под носом строчит следователь. Протокол подождёт. Сейчас нужно выяснить, очень много выяснить… – Сергей Новиков. Вам это имя ни о чём не говорит?
– А почему оно мне должно о чём-то говорить?
– Ну, у вас сын, может быть...
– Сын у меня в таких компаниях не вращается. Хотя... У него в последнее время появился друг... Но я даже рада, что у него такой товарищ. Он очень сильный, боксёр. Правда... Он здесь... отбывает, не знаю, как это точно называется, «условно» или «досрочно»... как-то это? «Химия», что ли? Но Андрей говорил, что его слишком строго осудили, кажется, за превышение самообороны.
– А фамилию вы его не знаете?
– Нет. Да что вы! Он скромный парень. Зовут его Петей, живёт где-то в общежитии, на Промышленной, кажется.
– Хорошо, Елена Петровна. Ваши соседи говорят, что вы были дружны с Аллой Юрьевной. Расскажите, пожалуйста, о ней. Как по-вашему, почему на неё было совершено нападение?
Елена Петровна ощутила сильнейшую слабость в ногах. Та, далекая-далекая страшная догадка, которая у неё на мгновение промелькнула с первых слов следователя, сейчас вдруг неожиданно заняла всё пространство квартиры, весь объём воздуха и нависла над ней, над её сыном неотвратимой глыбой кошмара.
– П-пойдёмте, пройдёмте в комнату. Что ж здесь в прихожей… Елена Петровна сидела и не знала – что ей говорить. Как объяснить этому молодому милиционеру свою жизнь? Что муж, моряк, погиб и она с молодости осталась одна с сыном. Что личная жизнь не сложилась, что не завелось близких друзей и подруг и она привыкла всем делиться с Андреем. Как объяснить, что она, учитель литературы, прививающая ученикам высокие идеалы, бывший парторг огромной школы, была в какой-то степени дружна с Аллой? Как объяснить многолетнее одиночество, когда бываешь рад л ю б о м у человеку? И можно ли одиночеством оправдать то, что она м о г л а спокойно выслушивать торговые откровения Аллы, перечисления десятков способов делать большие деньги в магазине. «Ах, Елена Петровна, это очень просто! Продаём пару тонн кур с чёрного хода, конечно, по другой цене – и несколько тысяч в кармане только за день. А сколько сортов у красной рыбы! А вы думаете, сметана в таком жидком виде поступает? Да если её не разбавить – продавать было бы невозможно, такая густая. Хорошо, если честный продавец – молоком разбавит, а нечестный водой... Я работаю на ОБХСС, обычно меня посылают в небольшие магазины на должность зам. заведующей. Приходится их всех сдавать, а меня потом переводят в следующий магазин...
Почему она откровенничала? Тоже от одиночества, от невозможности перед кем-то похвастать или раскрыть своё тайное? Или считала её, учительницу, такой дурочкой и простофилей, с которой можно делиться т а к и м? Или заметила, уловила в ней что-то, в чем она сама себе не хотела признаваться? Почему другая соседка, с соседнего подъезда, Нина, тоже работник торговли, с того же торга, тоже как-то поделилась с ней: «Вот у меня сто тысяч, а у Алки сто пятьдесят. Так у меня сын, а ей-то куда одной столько?» И когда Елена Петровна передала Алле эти слова, та рассмеялась: «Вот дура! Сто пятьдесят... Да у меня миллион! И даже больше...»
– Видите ли... Понимаете... Не знаю, вправе ли я... Это... Это доносительство, – говорит Елена Петровна, понимая, что говорит что-то не то и отводит глаза от вопросительного напряженного взгляда следователя.
– У нее... У Аллы... Было очень много денег. Она мне говорила... Но я не очень верила. А на днях... У нее дверь была не заперта, я случайно зашла и... Там стояли открытые чемоданы и... полные... Крупные купюры...
– Сколько вы заметили чемоданов?
– Я... Я не знаю, я растерялась, никогда не видела столько денег, она их укладывала... Несколько чемоданов. Может быть, три. Или четыре.
– Как вы думаете, где она могла хранить такие деньги?
– Где? Не знаю. Может быть, на балконе. Там у нее деревянный настил, весь заставленный банками и бутылками.
Сергей достал бумагу и ручку – время для протокола, поскольку, увы – магнитофонная запись вне закона. Странны же, порой, наши законы – до полного абсурда!
– А вам не кажется странным, что укладывая миллион или сколько там у нее было, ваша соседка забыла запереть дверь? – задаёт Сергей вопросы, успевая быстро записывать.
– Странным? Не знаю, пожалуй, нет. Она в прошлом году перенесла очень страшную болезнь, менингит, едва не умерла. Оставляла мне на хранение несколько сберкнижек... И в кухонном столе тысячу на похороны. Может быть, после этого память...
– Вот, распишитесь, пожалуйста. Это то, что вы рассказали.
Елена Петровна читает, но не может сосредоточиться, буквы прыгают и сливаются. Она расписывается.
– Елена Петровна, а вы могли бы подробно описать то, что вы знаете? Заявление на прокурора?
– Я? Н-нет... Нет-нет. Это будет... некрасиво с моей стороны.
– Дело ваше, конечно. Но возможно, всё это в какой-то степени касается вашего сына. И... вы же учитель. Скажите, вы член партии?
– Да.
Сергей больше ничего не говорит. Ничего не говорит и учительница. Они смотрят в глаза друг другу. «Почему же? Почему?!» – Колет и жжёт немой вопрос в глазах следователя.
– До свидания, – прощается Сергей, а у Елены Петровны нет сил встать и проводить его до двери.
Елена Петровна сидит у письменного стола, за которым она проверила тысячи и тысячи тетрадей со школьными сочинениями на различные темы. Впрочем... Впрочем, впрочем. Какие там, к черту, «сочинения», какие там «различные» темы! Каждый год одно и то же, из поколения в поколение: «Прообразы коммунистов в романе Чернышевского «Что делать?», «Герой нашего времени», «Народ и партия едины», «Комсомольцы в произведениях Николая Островского». В младших классах все-таки была одна свободная тема – «Как я провёл лето». Наиболее охотно её и писали ученики.
«Свобода» старшеклассников заключалась в выборе из трёх-четырёх обязательных тем. И ученики отвечали соответственно – надергивали подходящих цитат из учебников, объединяли их более или менее удачно своими корявыми соединительными предложениями. Или переписывали из сохранившихся тетрадок – слово в слово, у своих старших братьев и сестер. И она, она, учитель языка и литературы, профессионально призванная развивать творческие начала подрастающих новых поколений, она делала вид, что ничего не замечает, что так и надо, она исправляла ошибки и выставляла оценки – двойки и пятерки, за полное отсутствие т в о р ч е с т в а и собственных мыслей. А ведь за всю свою работу в школе она не выявила ни одного литературно одаренного ученика или ученицы... Почему?! И сын писал стихи, но... Чем она ему смогла помочь?! Со-чи-не-ни-я...
Но разве она в чем-то виновата? Ведь она была лишь частью системы, пылинкой, летящей в мощном луче... Она верила! Она не задумывалась, потому что выше и ещё выше стояли люди, которые знали – к а к н а д о. И когда она читала книги, выдвинутые на «соискание» и «присуждение», никаким боком не прикасающиеся к настоящей литературе, книги, как близнецы, с одинаковыми серыми картонными «начальниками», «секретарями», «передовиками производства» – примитивные, как букварь, она втайне, не признаваясь себе, радовалась, что эти книги не входят в школьную программу. Пусть уж будет вечный Базаров Тургенева...
Но верила, очень верила! Даже этим книгам соцреализма. Пусть в них не было её ветхого барака с длинным-длинным коридором, заставленным помойными вёдрами. Пусть в них не было деревянного жуткого, обмазанного дегтем общественного туалета на улице. Пусть в них не было утлого магазинчика рядом с бараком, заставленного водкой и вином, и барачных бабок, выдающих на прокат стаканы – за пустые бутылки, не было пьяных, валяющихся по ночам в соседнем чахлом парке. Пусть в них не было мизерной пенсии на сына за погибшего на производстве мужа, и не было вот этого ковра на стене, на который она копила много лет, отказывая себе и сыну в питании и одежде...
Но она верила, верила, верила! Искренне. Что т а к н а д о. Пусть в этих книгах нет литературы и культуры, нет непреходящих вечных человеческих ценностей, нет философских размышлений о тайнах жизни и смерти, тонких исследований рождений и умираний любви, но зато есть дух соцреализма, призывающий работать без прогулов, завершать очередные гигантские, нужные стране стройки, выпустить ещё десять миллионов тракторов... Она, как все, жила временно, ожидая будущего. Правда, жизнь настоящая проходила мимо...
Это молодые сейчас, им легко говорить... Недавно юная учительница литературы выразилась, где-то подхватила: соцреализм – это когда начальству говорят приятное в форме, доступной для его понимания.
А она т о г д а верила. И даже, когда в отдельных произведениях замечала между строк эзопов язык, направленный против того, во что она верила, искренне возмущалась – как можно! Эзопов язык хорош тем, что его можно показывать кому угодно, но никогда, никогда она не позволяла себе ничего подобного ни в школе на уроках, ни в жизни! Только прямо, только честно, как все! И жила, как все. Стояла в очередь за продуктами, одевалась в то, что было в магазинах. Как все.
Но сейчас вдруг оказалось, что далеко не все жили «как все», что есть спецмагазины, спецбольницы, спецсанатории...
Но сейчас, на сорок пятом году своей жизни, она прочитала «Архипелаг ГУЛАГ». Как ей не хотелось читать э т о! Как трудно ей было читать э т о! Её рано поредевшие и поседевшие волосы шевелились на голове и слёзы заливали страницы. Ей хотелось кричать! И жаловаться кому-то. Целые поколения, целые поколения учеников прошли через неё с их надерганными круглыми цитатами, с их со-чи-не-ни-я-ми!...
Она знала, конечно, что-то знала. Её раскулаченный за три лошади дед. Он спасся, убежал ночью со своими десятью душами детей на Дальний Восток.
Её вымершая в коллективизацию материнская родня и мать, едва выжившая, родившая её после голода, с сердечной недостаточностью...
Слышала она в детстве и про «чёрные воронки». Но оказалось –десятки миллионов... И само её детство, в котором не было никакого детства, а был бесплатный труд в колхозе – на выживание.
Но был в её жизни и другой период. Пришло время и ей дали рекомендации и приняли кандидатом в члены партии. Как ей запомнилось это событие, какую окрылённость чувствовала она тогда! Какие жизненные силы пробудились в ней тогда! Она стала завучем школы и парторгом. Большая четырехэтажная школа – самое крупное в то время здание в Морском районе. И учителя в те времена ещё считались настоящей интеллигенцией, пользовались авторитетом, а уж она, молодой парторг и завуч, тем более. Её уважали коллеги, она выступала на педсоветах, поднимала успеваемость, её вызывали на совещания в райком и горком... Ей удалось сагитировать вступить в партию беспартийную директоршу и вторую завуч – двух солидных маститых дам. «Мы не хотим вступать, потому что там много карьеристов и нечестных» говорили они. «Так вот вы вступите и докажите, что не все такие», – убеждала она. И сагитировала. А за директоршей подали заявление ещё десять учителей.
И её ещё более заметили, зауважали, её имя зазвучало с партийных трибун. А однажды, на совещании в райкоме, она сидела в первом ряду, и второй секретарь, черноволосый красавец Максимцев, из президиума заулыбался ей, сложил руки «замком» и потряс. Она обернулась – кому это он? «Да тебе же, тебе!» – сказал он вслух. А после совещания ей вручили ордер на новую двухкомнатную квартиру...
А потом пришёл другой период. Директоршу перевели директорствовать в центральную школу, вторая завуч уехала. Елене Петровне предложили принять школу, но она отказалась, посчитала, что молода, ещё не заслужила, не справится. И тогда назначили директором невесть откуда взявшуюся даму со странной фамилией – Горе. И странные дела начались в школе с её приходом.
Явился инструктор райкома Найденов, бывший ученик. «Елена Петровна, подпишите направление в Артек на двоих». «А кто такие? Что героического совершили?» – спросила наивно она. «Да ничего они не совершили. Они не с вашей школы. Дети самого». «Да как же так? Разве можно?» «Да что вы, Елена Петровна, в первый раз? Пришла разнарядка, две путёвки. А первый очень занят, дети мешают, а там три месяца...»
И она, скрепя сердце, подписала.
И ещё раз явился Найденов. «Елена Петровна, вот счёт, подпишите, пожалуйста, всего пятьсот рублей, мелочь». «Что за счёт?» «Ну, с вашего на наш. Да что вы, в первый раз? Так всегда делается». Но этот счёт она подписывать отказалась.
Однако ей пришлось ставить свою подпись на других документах... В обязанности завуча входит подписывать табеля на зарплату для учителей. А в табелях стали появляться мертвые души – учителя, уволившиеся два, три, а то и пять месяцев назад. «Как же так, они давно уволились и должны были пройти по приказу в районо?» – удивлялась Елена Петровна. «Ничего-ничего, значит, там забыли. А мы их впишем и деньги получим. Да не себе же. Нужно лингофонные кабинеты оформлять, спортзал пустой. Подписывайте-подписывайте, не бойтесь, я отвечаю! – напористо сказала ей Горе.
Подписала. На следующий месяц история повторилась. Но Елена Петровна случайно узнала, что самая богатая организация в городе – «Океанскрыбпром» е ж е м е с я ч н о, как школьный шеф, отчисляет на их счёт от пяти до десяти тысяч: на лингофонные кабинеты, на спортзал, на цветные телевизоры. А такую мелочь, как двести-триста рублей дают часто наличными: на шторы, стулья... Но в школе не появлялось ни новых штор, ни телевизоров, ничего...
Елена Петровна не подписала табель. Она пошла к заврайоно.
- Да что вы, что вы, не может быть! Ну, люди уволились, да, мы в курсе. Но, понимаете, школе нужны деньги. А Горе мы знаем как честного коммуниста, хорошего работника.
– Но..., – пыталась приводить факты Елена Петровна.
– Нет-нет, вы просто, очевидно, не сработались. Может быть, вам перейти куда-нибудь? Мы можем подобрать вам другую школу.