Толстой о Достоевском
(по материалам писем, дневников, воспоминаний)
Из письма Л. Н. Толстого – гр. А. А. Толстой
[Первый письменный отзыв Л. Н. Толстого о Ф. М. Достоевском]
22 февраля 1862. Я.П.
Л.Н. Толстой. Москва. 1862
«Благодарствуйте за ваше письмо – писать мне некогда, а пожалуйста сделайте одно: достаньте записки из Мертвого дома (Ф. М. Достоевский, «Записки из мертвого дома». – В.Р.) и прочтите их. Это нужно. – Целую ваши руки – прощайте. – Л. Толстой. 23 Февраля» (курсив Л. Н. Толстого. – В.Р.; 60, 419).
Веселитская Лидия Ивановна (1857–1936) 125
[О знакомстве Л.И Веселитской с Ф. М. Достоевским
на вечере у Е. А. Штакеншнейдер. Беседа между
Лидией Ивановной и Достоевским шла во время
карточной игры в дурака.]
За два дня до наступающего 1881 года
Л.И. Веселитская (Микулич)
«Я все-таки его обыграла и сказала: – Простите, Федор Михайлович. […] не выпуская из рук колоды, он рассматривает меня довольно бесцеремонно и внимательно и спрашивает: «А вы капризны? вы добры? великодушны? А вы набожны? Много молитесь? Как вы молитесь? …А зло помните или прощаете? Как вы прощаете?..» Я еще мало себя знала, да и никогда об этом не думала. Старалась отвечать как можно короче и правдивее. Потом, не утерпев, я спросила его, как он начал писать, писал ли предварительно стихи и не писал ли что до «Бедных людей» или это был его первый опыт. Нет, стихов он не писал, то есть писал, но только шуточные. А серьезно никогда не мог. До «Бедных людей» он ничего оригинального не написал, а начал с того, что переводил романы, которые ему нравились, романы Бальзака...
Он восхищался Бальзаком и, услышав, что я ничего, кроме «Eugenie Grandet», не читала, сказал мне непременно прочесть «Le pere Goriot», «Les parents pauvres» и «Un grand homme de province a Paris» («Евгения Гранде», «Отец Горио», «Бедные люди», «Утраченные иллюзии». – В.Р.).
– Прочтите это. Если понравится, я вам еще укажу и скажу, что в них хорошо. Я спросила его, как он находит Золя по сравнению с Бальзаком. Он сказал, что из всего написанного Золя он прочел только два романа – «Nana» и «La fortune des Rougons» («Нана», «Карьера Ругонов»), а больше решил не читать, потому что скучно. И так подробно и такие ненужные подробности...
– Так что Бальзака вы ставите выше?
– Неизмеримо. Он и умней и интересней.
– Ну, а кого вы ставите выше, Бальзака или себя?
Достоевский не усмехнулся моей простоте и, подумав секунду, сказал:
– Каждый из нас дорог только в той мере, в какой он принес в литературу что-нибудь свое, что-нибудь оригинальное. В этом все. А сравнивать нас я не могу. Думаю, что у каждого есть свои заслуги.
Мне хотелось спросить, что он скажет о Толстом, но так как уже заговорили о французах, то помянули Флобера, Гонкуров и Доде, из которых он читал и ценил первого, кажется, впрочем, за один только роман.
О Толстом он выразился:
– Это сила! И талант удивительный. Он не все еще сказал. Затем он заговорил о писателях и о писательстве вообще. К сожалению, точных слов его я тогда не записала. Но, сколько помню, он говорил, что жизнь нашего общества несомненно в будущем изменится, мы шагнем вперед (народ толкнет нас на этот шаг); идеалы наши вырастут, грехи наши опротивеют нам, мы будем краснеть перед тем, чем теперь шутим и развлекаемся. И в какой мере изменится жизнь, изменится и литература. В свое время явятся и выразители этой новой жизни, нужды нет, что сейчас не слышно о молодых талантах.
Мысли долговечнее нас, и надо думать, что – сознательно или бессознательно – одно поколение продолжает работу другого. Свет не погаснет и т.д. Но говорил он все это, конечно, гораздо лучше, живее и интереснее. Прощаясь, он пожал мне руку и сказал:
– Вот вы прочтете «Le pere Goriot», и мы тогда потолкуем...»126
Гавриил Андреевич Русанов (1846–1907) 127
Из воспоминаний «Поездка в Ясную Поляну»
24–25 августа 1883 г.
Г.А. Русанов с внуком
«Разговор наш... коснулся, между прочим, Достоевского.
– «Записки из мертвого дома» – прекрасная вещь, но остальные произведения Достоевского я не ставлю высоко. Мне указывают на отдельные места. Действительно, отдельные места прекрасны, но в общем, в общем – это ужасно! Какой-то выделанный слог, постоянная погоня за отысканием новых характеров, и характеры эти только намеченные. Вообще Достоевский говорит, говорит, и в конце концов остается какой-то туман над тем, что он хотел доказать. У него какое-то странное смешение высокого христианского учения с проповедованием войны и преклонением перед государством, правительством и попами.
– «Братья Карамазовы» вы читали?
– Не мог дочитать.
– Недостаток этого романа, – сказал я, – тот, что все действующие лица, начиная с пятнадцатилетней девочки, говорят одним языком, языком самого автора.
– Мало того, что они говорят языком автора, они говорят каким-то натянутым, деланным языком, высказывают мысли самого автора.
– Но «Преступление и наказание»? Это его лучший роман. Что вы о нем скажете?
– «Преступление и наказание»? Да, лучший. Но вы прочтите несколько глав с начала, и вы узнаете все последующее, весь роман. Дальше рассказывается и повторяется то, что вами было прочитано в первых главах... Михайловский правду писал тогда о Достоевском...
– В статье «Жестокий талант»?
– Да, и в этой статье, и в той, которую написал он после похорон Достоевского... Вот посмотрим, что напишет Страхов. Ему поручено составить биографию Достоевского, и она уже готова.
– Читали вы статью Михайловского о вас, напечатанную в 1875 году, под заглавием «Десница и шуйца Льва Николаевича»?
– Нет... Не помню, не читал... Вообще Михайловский очень хорошо пишет. Вы читали его «Герои и толпа»? Я с удовольствием прочитал...»128
*****
«– Скажите, пожалуйста, Лев Николаевич, в каком возрасте можно дать детям ваше «Детство»?
– Да ни в каком.
– Как ни в каком?!
– По-моему, так. «Детство и отрочество» не думаю, чтобы было полезно детям. Вот «Кавказский пленник», – вдруг особенно оживившись, сказал Толстой, – «Жилин и Костылин» – вот это я люблю. Это дело другое.
«Кавказский пленник» можно дать детям, и они любят его. Хотя это могло бы быть и лучше.
– Чем же?
– Язык можно было бы сгладить несколько, некоторые резкие народные выражения заменить другими, но уж я этого не могу. Я всегда пишу так, – слегка улыбнувшись, сказал Толстой.
– Относительно «Детства и отрочества» я не могу согласиться с вами, – возразил я. – Я читал мнение, которое мне кажется совершенно справедливым, о том, что лучшее чтение для детей – это книги, написанные для взрослых и притом, конечно, истинно художественные.
– Да, это правда.
– И в пример таких полезных для детского чтения книг мне приходилось встречать указание на ваше «Детство и отрочество» и на первую часть «Копперфилда».
Толстой промолчал.
– Наконец я могу сослаться, – продолжал я, – на мнение Достоевского, который на вопрос о том, какие книги следует читать подросткам, сказал, что им следует давать Пушкина, Гоголя, Тургенева и Гончарова, если хотите, говорил он, мои сочинения не думаю, чтобы пригодились, Лев Толстой должен быть прочтен весь.
Толстой улыбнулся и ничего не сказал...» (ТВ С. Т. I. С. 299–300).
*****
«Я (Русанов о себе. – В.Р.), помню, читал у Достоевского, что будто бы Авсеенко пишет для поправки вашей «Анны Карениной», находя, что вы не с достаточным уважением отнеслись к большому свету. Толстой улыбнулся и ничего не сказал » (ТВ С. Т. I. С. 302–303).
*****
«Разговор коснулся Щедрина.
– Вы читали его «Современную идиллию»? – спросил меня Толстой. – Помните суд над пискарями?
– Да, помню, – ответил я, – там хороши еще лоботрясы.
– Это прелестно, – сказал Толстой и при этом привел на память небольшую цитату из Щедрина, в которой говорилось о лоботрясах. – Хорошо он пишет, – закончил Толстой, – и какой оригинальный слог выработался у него.
– Да, – сказал я и потом прибавил: – Такой же в своем роде оригинальный слог был у Достоевского.
– Нет, нет, – возразил Толстой, – у Щедрина великолепный, чисто народный, меткий слог, а у Достоевского что-то деланное, натянутое...» (ТВ С. Т. I. С. 307).
Из письма В. Г. Черткова 129 – Л. Н. Толстому
1883 г. Середина декабря. Москва.
В.Г. Чертков. 1883
«Присылаю вам книгу с своими выписками, которую вы хотели видеть... О Достоевском я записал почти все стихи, появившиеся в газетах. Его смерть была для меня большим лишением – я только что собирался с ним познакомиться. Мне кажется, что я никогда не слышал высшего и лучшего толкования учения Христа в приложении к жизни, чем то, которое он дает в Идиоте, и, главным образом, – в Алексее Карамазове. – Я вам намеренно сообщаю свою тетрадь выписок и свое впечатление от Достоевского, для того чтобы вы видели меня лучше и чтобы, вследствие этого, отношения между нами были бы возможно полезнее для меня» (85, 25).
Григорий Петрович Данилевский (1829–1890) 130
Из воспоминаний «Поездка в Ясную Поляну»
22 сентября 1885 г.
Г.П. Данилевский
«Граф с сочувствием говорил об искусстве, о родной литературе и ее лучших представителях. Он горячо соболезновал о смерти Тургенева, Мельникова-Печерского и Достоевского. Говоря о чуткой, любящей душе Тургенева, он сердечно сожалел, что этому преданному России, высокохудожественному писателю пришлось лучшие годы зрелого творчества прожить вне отечества, вдали от искренних друзей и лишенному радостей родной, любящей семьи.
– Это был независимый, до конца жизни, пытливый ум, – выразился граф Л. Н. Толстой о Тургеневе, – и я, несмотря на нашу когда-то мимолетную размолвку, всегда высоко чтил его и горячо любил. Это был истинный, самостоятельный художник, не унижавшийся до сознательного служения мимолетным потребам минуты. Он мог заблуждаться, но и самые его заблуждения были искренни.
Наиболее сочувственно граф отозвался о Достоевском, признавая в нем неподражаемого психолога-сердцеведа и вполне независимого писателя, самостоятельных убеждений которому долго не прощали в некоторых слоях литературы, подобно тому как один немец, по словам Карлейля, не мог простить солнцу того обстоятельства, что от него, в любой момент, нельзя закурить сигару...» (ТВ С. Т. 1. С. 341–342).
Из письма В. Г. Черткова – Л.Н.Толстому
6 ноября 1886 г.
[ Чертков стал одним из инициаторов подготовки к печати жития и поучений старца Зосимы из романа Ф. М. Достоевского «Братья Карамазовы». В письме он сообщал Толстому:]
«Кстати – радостное сообщение – Достоевская согласилась на издание нами отрывка из Братьев Карамазовых о Зосиме с желаемым нам выпуском. Я этого не ожидал и рад с нескольких сторон, а, главное, рад, что такая чудная вещь дойдет до наших читателей» (85, 404).
Из письма Л. Н. Толстого – И. Б. Файнерману 131
До 20 декабря 1886. Москва
«…Цельных людей в последнее время встречал мало, но разбросанного света среди тьмы, теплящихся искор поразительно много в сравнении с тем, что было хоть три года тому назад. Здесь, например, новый профессор философии, Грот132, живой, свежий человек – очень близок к нашим взглядам […] Напишите свой рассказ133, только как можно избегайте нецензурного. Всё запрещают. Крестника134 запретили. Старца Зосиму 135 и того запретили. Целую вас. Передайте наш привет Эсфири136. Л. Т.» (64, 4).
Из письма Л. Н. Толстого – В. Г. Черткову
13 (?) мая 1887. Я.П.
«Здравствуйте, милые друзья! (курсив Л. Н. Толстого. – В.Р.)
[…] Если уже говорить о воздействии на других, о чем я не должен думать и стараюсь не думать, то я всегда об одном бессознательно стараюсь, чтобы направить зрение людей на вечное одно солнце, а самому отскочить; и видеть, что меня считают за солнце, не из скромности (тут не может быть и речи об этом), а из стыда и жалости и омерзения к себе, всегда при этом испытываю мучительное чувство. […]
Посылаю вам письмо Тищенко (Федор Федорович – крестьянский писатель, состоял в переписке и встречался с Толстым. – В.Р.). Это очень тонкий, чувствительный и даровитый человек. Он мне напоминает своим душевным складом Достоевского; и у него падучая. […]» (86, 53–54).
Анатолий Федорович Кони
Из воспоминаний «Лев Николаевич Толстой»
1887 г.
Л.Н. Толстой и А.Ф. Кони. 1904
«Вспоминая общее впечатление от того, что говорил в 1887 году Лев Николаевич, я могу восстановить в памяти некоторые его мысли по тем заметкам, которые сохранились в моем дневнике... Мне хочется привести кое-что из этого в том именно виде, в котором оно первоначально выливалось из уст Льва Николаевича.
– В каждом литературном произведении, – говорил он, – надо отличать три элемента. Самый главный – это содержание, затем любовь автора к своему предмету и, наконец, техника. Только гармония содержания и любви дает полноту произведению, и тогда обыкновенно третий элемент – техника – достигает известного совершенства сам собою. У Тургенева, в сущности, немного содержания в произведениях, но большая любовь к своему предмету и великолепная техника. Наоборот, у Достоевского огромное содержание, но никакой техники; а у Некрасова есть содержание и техника, но нет элемента действительной любви» (ТВ С. Т. I. С. 397–398).
Из письма Л. Н. Толстого – В. Г. Черткову
29 (?) марта 1888. Москва
«…О многом, многом хочется и нужно писать вам – теперь хоть самое главное. Посылаю назад рукопись Марка Аврелия. Хорошо. Нужно хорошее биографическое вступление. Некоторые – я вычеркнул, некоторые очертил карандашом – считаю лучше выкинуть. Чем короче, тем сильнее. Еще посылаю рукопись Семенова Солдатка (повесть С. Т. Семенова. – В.Р.). Он много прибавил и вышло цинично. Надо как-нибудь это исправить. Ум хорошо, два лучше. Вы прочтите и подумайте. – О Китае из Simon (Русский перевод: Г. Симон. Срединное царство. СПб., 1884. – В.Р.) готова очень хорошая статья, я вчера ее передал назад Гацуку (по-видимому племяннику издателя. – В.Р.), чтобы упростить слог. Орлов написал о Паскале и 2-й раз исправляет. Я думаю, будет недурно. Был здесь француз Pagés (Эмиль Паже – переводчик трактата Л. Н. Толстого «Так что же нам делать?». – В.Р.) и еще чех Масарик (автор ряда работ по вопросам философии и социологии, в 1919–1935 гг. президент Чехословацкой Республики. – В.Р.). Оба профессора философии. Но оба сердечные и свободные люди. Пришло в голову издавать Посредник международный в Лейпциге без цензуры на 3-х или 4-х языках. Программа: Всё, чтó выработал дух человеческий во всех областях – такое, чтó доступно пониманию рабочих трудящихся масс и чтó непротивно нравственному учению Христа: мудрость, история, поэзия, искусства... Устройства учреждений никакого не нужно: Посредник с расширенной программой. Все, чтó у вас есть, не пропускаемое цензурой – статьи Озмидова 137 (переделывал произведения Л. Н. Толстого с целью их упрощения. – В.Р.), Декларация Гарисона (американский просветитель, борец против рабства, проповедник непротивления злу злом. – В.Р.) и очерк его жизни, Легенда Костомарова («Сорок лет». – В.Р.), Достоевского (« Старец Зосима» – главы из «Братьев Карамазовых» цензура не разрешила печатать. – В.Р.), Лескова («Скоморох Памфалон» и «Сказание о Федоре-христианине и друге его Абраме-жидовине». – В.Р.) – все, чтó есть, печатать в Лейпциге на 4-х языках – Русском, Французском, Немецком, Английском, и на обертках печатать краткую программу. Целую вас, милые друзья. Л. Толстой » (86, 143–144).
Из письма Л. Н. Толстого – А.М. и Т. А. Кузминским 138
15 октября 1888. Я.П.
Вера и Маша Кузминские. 1883
«Девочки ваши, милые друзья Саша и Таня, очень милы – обе, каждая в своем роде, и живут прекрасно, не праздно. Вера переписывает усердно библиотеку, а Маша пишет, шьет, читает, и нынче с ней мы учили, bitte, Машиных учениц и учеников (крестьянских детей из школы, организованной М. Л. Толстой. – В.Р.) и оба, кажется, разохотились – так милы эти дети. По вечерам – чтение вслух, то был Достоевский, то Merimée (Проспер Мериме. – В.Р.), то Руссо, то Пушкин даже (Цыгане), то Лермонтов, и предстоит многое – одно естественно вызывает другое...» (64, 185–186).
Гавриил Андреевич Русанов. Из «Воспоминаний»
1889 г. 3 декабря. Я.П.
«Лев Николаевич очень жалеет, что Герцен недоступен нашей публике и в особенности молодежи: чтение его может только отрезвить и отвратить от революционной деятельности.
– Французам, англичанам или немцам, литературы которых обладают большим числом великих писателей, чем наша литература, легче перенести утрату одного из них. Но у нас кого читать, много ли у нас великих писателей? – говорил Толстой. – Пушкин, Гоголь, Лермонтов, Герцен, Достоевский, ну... я (без ложной скромности), некоторые прибавляют Тургенева и Гончарова. Ну вот и все. И вот один из них выкинут, не существует для публики – невознаградимая утрата!
Лев Николаевич видел Герцена в Лондоне, и тот произвел на него сильное впечатление. Но политика тогда не занимала его, он увлекался другим.
– На мне были тогда надеты шоры, – говорил Толстой, – и я видел только то, чем увлекался тогда» (ТВ С. Т. I. С. 318).
Александр Васильевич Цинглер (1870–1934) 139
Из очерка «У Толстых»
1889 г. 29 декабря. Я.П.
А.В. Цинглер
«Кто-то поднимает вопрос, что именно главное в художественном произведении.
– В художественном произведении, – говорит Лев Николаевич, – должно быть непременно что-нибудь новое, свое. Дело как раз не в том, как писать. Прочтут «Крейцерову сонату»... Ах, вот как нужно писать: ехали в вагоне и разговаривали... Нужно непременно в чем-нибудь пойти дальше других, отколупнуть хоть самый маленький свежий кусочек... И вот почему у Достоевского в «Преступлении и наказании» первая часть прекрасна, а вторая часть уже слабее... Достоевский никогда не умел писать именно потому, что у него всегда было слишком много мыслей, ему слишком много нужно было сказать своего... И все-таки Достоевский – это самое истинное художество. А нельзя, как мой друг Фет, который в шестнадцать лет писал: «Ручеек журчит, луна светит, и она меня любит». Писал, писал, и в шестьдесят лет пишет: «Она меня любит, ручеек журчит, и луна светит» (ТВ С. Т. I. С. 456).
Л. Н. Толстой – Неизвестному
20 марта 1890. Я.П.
«Жизнь ваша, судя по вашему письму и по тому, как я помню вас, очень хорошая. Не тяготитесь ею, а благодарите за нее Бога. Можно сомневаться о том, полезно или нет чтение рабочему народу, но когда приходят просить почитать и вы даете Достоевского вместо Гуака (лубочная повесть, массовое «чтиво» для народа. – В.Р.), которого бы они читали, нет места сомнению. То-то и хорошо в вашей жизни. Помогай вам Бог.
Книг не знаю, каких вам нужно. Напишите список того, что бы желали иметь, и, может быть, я найду или достану» (65, 50).
Александр Владимирович Жиркевич (1857–1927) 140
Из воспоминаний «Встречи с Толстым»
А.В. Жиркевич. 1890
«Пользуясь тем, что не все время в Ясной Поляне я был с Толстым и его семьей, я делал наедине карандашом заметки в мою дорожную записную книжку и теперь, вернувшись в Москву, по этим записям и по памяти восстанавливаю мои беседы с Толстым. Вот разговоры с ним об искусстве и литературе.
Толстой. Во всяком произведении должны быть три условия для того, чтобы оно было полезно людям: а) новизна содержания, б) форма, или, как принято у нас называть, талант, и в) серьезное, горячее отношение автора к предмету произведения. Первое и последнее условия необходимы, а второго может и не быть. Я не признаю таланта, а нахожу, что всякий человек, если он грамотен, при соблюдении двух других указанных мною условий может написать хорошую вещь. Я собирался вам на эту тему писать огромное письмо, но я знал, что оно разрастется в целую статью, и очень рад, что могу теперь переговорить с вами лично. Для примера я укажу на известных наших писателей. Достоевский – богатое содержание, серьезное отношение к делу и дурная форма. Тургенев – прекрасная форма, никакого дельного содержания и несерьезное отношение к делу. Некрасов – красивая форма, фальшивое содержание, несерьезное отношение к предмету и т.д.» (ТВ С. Т. I. С. 474).
Из письма Л. Н. Толстого – Л. П. Никифорову
31 марта 1891. Я.П.
Л.П. Никифоров
«Очень, очень был рад получить ваше доброе письмо, дорогой Лев Павлович. Я последнее время не избалован выражениями ласки и любви и потому особенно ценю их, тем более от людей, которыми дорожишь. […]
Как вы мне не сказали о книжке о Достоевском – это очень интересует меня; и я уверен, книжка будет прекрасная (Никифоров составлял книжку: «Ф. М. Достоевский. Задачи русского народа».) Хоть одно его изречение о том, что всякое дело добра, как волна, всколыхивает всё море и отражается на том берегу («Из бесед и поучении старца Зосимы»; «Братья Карамазовы», часть вторая, книга шестая, гл. III. – В.Р.)
[…] Ну, пока прощайте. Привет всем вашим. Может, и приведет Бог свидеться. – Любящий вас Л. Т.» (65, 281).
Из письма Л. Н. Толстого –
Владимиру Васильевичу Рахманову
9 мая 1891. Я.П.
«Дорогой Владимир Васильевич […]
Колебался я отвечать, потому что мне не ясен ваш вопрос. Вы как-то связываете сознание того, что вы пользуетесь насилием, с состраданием к мучающимся и мученным людям. Я связи этой не вижу. Это первое, а второе не согласен с тем, что вы живете насилием. Я сужу по себе; я живу в условиях гораздо худших, чем вы, и все-таки не считаю, что я живу насилием. Да и вообще не понимаю хорошенько, что разуметь под этими словами. Я не живу насилием в том смысле, что знаю, что всякий раз, как мне представится вопрос, употребить ли насилие, или нет, я не пожелаю насилия и не употреблю его сознательно. […] – Но сказать, что я никогда не употреблю насилия или незаметно для себя не воспользуюсь им – не могу, потому что сказать это значит сказать, что я свят. И колебаться и сомневаться о том, действительно ли я не участвую в насилии, я не могу, потому что знаю очень хорошо, что было, когда я участвовал в нем, знаю, что всё мое миросозерцание и вся жизнь моя другие и что я не обманываю себя, когда думаю, что ненавижу насилие и всеми силами души стремлюсь жить без него, т.е. жить по закону Бога – любовью. […]
Скажите Льву Павловичу, что я благодарю его за книги, я не успел еще прочесть их, но просмотрел, и Достоевского. Как я и ждал, мне нравится, хотя жалко, что из одного «Дневника Писателя» (Никифоров Л.П. «Ф. М. Достоевский. Задачи русского народа»: «Составлено по «Дневнику писателя» (СПб., 1891). – В.Р.), a Enfantin (книга Бартелеми-Проспера Анфантена «La vie éternelle passée – présente – future». Paris, 1861 («Вечная жизнь прошлая – настоящая – будущая»). – В.Р.) менее нравится – неясностью, поднятостью выражений, хотя мысль о вечной жизни я вполне разделяю. […]
Пишите, я буду отвечать. Что делаете и собираетесь делать? Л. Т.
Не взыщите за нескладность письма, я 2-й день в сильнейшем гриппе – кашель и жар» (65, 295–296).
Из Дневника Л. Н. Толстого
15 июня 1991. Я.П.
«[13 июня] Писал хорошо последнюю главу (VIII главу о непротивлении для трактата «Царство Божие внутри вас». – В.Р.) и решил идти с Олехиным и Хохловым (идти с А. Алехиным и П. Хохловым к М. Булыгину, жившему в Хатанке, в 16 км От Ясной Поляны – В.Р.). И пошли, и дошли весело до Булыгина. Булыгин (Михаил Васильевич. – В.Р .) читал сон смешного человека Достоевского. Хорошо задумано, дурно исполнено » (52, 40).
Из письма В. Г. Чертков – Л. Н. Толстому
17–18 марта 1892
«Помнится мне, Лев Николаевич, что несколько лет тому назад вы мне говорили, что не читали еще «Братьев Карамазовых». Не знаю, прочли ли вы с тех пор эту книгу; но на всякий случай мне хотелось бы поделиться с вами содержанием одной книжечки, составленной нами для «Посредника» из этой книги. Нашу книжечку тогда цензура не разрешила на том основании, что она «проникнута социалистически-мистическим духом, нежелательным для распространения в народе», и потому книжечка эта лежит в нашем архиве в числе прекрасных вещей, появление которых в печати возможно будет со временем, при иных цензурных условиях, т.е. вероятно после нашей плотской смерти.
А между тем я от времени до времени читаю эту книжечку своим друзьям, и она всегда производит самое хорошее впечатление на слушателей, а во мне каждый раз вызывает тот давно знакомый нам всем и вместе с тем вечно новый подъем духовного сознания, на котором одном и держится истинная жизнь. Так было и на этих днях, когда я прочел эту вещь Галиной сестре, которая была умилена как раз тогда, когда временно находилась в прямо противоположном настроении.
Читая тогда эту статью и потом перечитывая ее для того, чтобы разбить ее на параграфы, я почему-то всё вспоминал вас, и так захотелось послать ее вам на прочтение. И я не решился сдержать этой своей потребности и посылаю книжечку этою же почтою заказной бандеролью...» (87, 134).
Л. Н. Толстой – В. Г. Черткову
21 Марта 1892. Москва
Получил ваше письмо 17 марта, дорогой Владимир Григорьевич, и отвечаю по пунктам. Карамазовых (роман Ф. М. Достоевского «Братья Карамазовы». – В.Р.) я читал и в особенности все, что касается Зосимы, но прочту еще раз, и благодарю за книжку» 141 (87, 131).
1992
Ноябрь-декабрь
[ Продолжение работы над «Царством Божием внутри вас»
2–5 ноября. Чтение «Братьев Карамазовых» Достоевского (см. письма к С. А. Толстой от 2 и 5 ноября).
7 ноября. Чтение статьи Вл. Соловьева «Смысл любви» (см. письмо к H. Н. Ге-сыну от 8 ноября) ]
Из письма Л. Н. Толстого – С. А. Толстой 142
2 ноября 1892. Я.П.
Первое Полное собрание сочинений Ф.М. Достоевского, один из комплектов которого хранится в Яснополянской библиотеке писателя. Роман «Братья Карамазовы» напечатан в двух томах – 13 и 14. Первый том содержит пометки Льва Толстого, о которых речь пойдет в статье «Я есмь, и я люблю…». Л.Н. Толстой за чтением «Братьев Карамазовых» (см. ниже).
«Вчера получили твое письмо и писал тебе с Олсуфьевым. Мы живем по-старому. У Тани мигрень, но она с нами обедает и даже не лежит. Читаем вслух Карамазовых (роман Ф. М. Достоевского «Братья Карамазовы». – В.Р.) и очень мне нравится. Скажи Саше, что ее щенок болен. Мы его будем лечить. […] Л. Т.» (84, 167).
Из письма Л. Н. Толстого – С. А. Толстой
5 ноября 1892. Я.П.
«Вчера не писал тебе, милый друг, но зато видел тебя всё во сне […] Я совсем здоров; немножко работаю физически и, когда могу, как нынче, много над своей работой. У нас снег и зимний путь, а в Бегичевке143 нет, и Иван Александрович (Стебут – общественный деятель и практик по сельскому хозяйству. – В.Р.) на санях насилу доехал. При случае возьми у Готье (книжный магазин Готье. – В.Р.) или вели прислать Диккенса – «Martin Chuzlewit» («Мартин Чезлвилт». – В.Р.). Мы читаем Достоевского. – Что Фет. Целую тебя и детей. Л. Т.» (84, 168).
С.А. Толстая с младшими детьми. 1892
Из воспоминаний В. Микулич
(Лидия Ивановна Веселитская)
12 мая 1993 г.
М. О. Меньшиков с сыном Яшей и Л. И. Веселитской-Микулич
«Лев Николаевич сказал, что Боборыкин (русский писатель, автор знаменитого романа «Китай-город». – В.Р.) пишет очень хорошо, но у него нет определенного миросозерцания: «Прочтешь его роман – литературно, интересно написанный, и не знаешь, для чего он все это рассказал, чтó хотел сказать. […] О Достоевском не спросишь, чтó он хотел сказать. Его – где ни раскрой – ясно видишь его мысли, и чувства, и намерения, его ощущения, все, что в нем накопилось, что его переполнило и требовало выхода».
Лев Николаевич спросил меня, видала ли я когда-нибудь Достоевского.
– Да, я встречала его.
Он раскрыл какой-то иллюстрированный журнал и спросил:
– Похож?
Льву Николаевиче не довелось с ним встречаться, но он много слыхал о нем от Страхова. Я сказала ему, что когда я расспросила Страхова, кого он больше любит, Толстого или Достоевского, он не задумываясь сказал: «конечно, Толстого».
– Да за что же он мог любить Достоевского? – с удивлением спросил Ге.
– Ну, как же, единомышленники, – сказал Лев Николаевич.
Заговорили о «Братьях Карамазовых», и Лев Николаевич сказал, что Алеша непременно ушел бы из монастыря. Я слыхала от приятельницы Достоевского о предполагаемом продолжении Карамазовых и сказала:
– Вы правы. В следующей части предполагалось падение Алеши.
Лев Николаевич и Ге бегло переглянулись, и я поняла, что им было дико назвать уход из монастыря падением» (Микулич В. С. 25–26).
Гавриил Андреевич Русанов. Из «Воспоминаний»
1894 г. 2 апреля. Воронеж.
«Затем Толстой стал говорить об искусстве.
– Изящная литература теперь кончилась как новое. Кончились и скульптура и архитектура... изящная. В музыке всё старые формы продолжаются. Только в живописи еще что-то трясется. Прежде в литературе было не то – вырабатывались новые формы. «Записки охотника», «Мертвые души», «Записки из Мертвого дома», Аксакова «Семейная хроника», наконец... без ложной скромности, мое «Детство и oтрочество» – это все были новые формы... Теперь это кончилось...
– Лев Николаевич, что вы посоветуете мне читать? – спросил Боря, сидевший за столом против него.
– Читайте Достоевского. Вот «Бесы» его прочтите.
Толстой стал говорить о Достоевском и хвалить роман «Бесы». Из выведенных в нем лиц он остановился на Шатове и Степане Трофимовиче Верховенском. В особенности нравится ему Степан Трофимович.
– А можно ли, – спросил я, – дать Боре «Анну Каренину» и вообще в каком возрасте можно дать ее?
– После смерти.
Все рассмеялись. Толстой улыбнулся» (ТВ С. Т. I. С. 322–323).
Владимир Федорович Лазурский (1869–1943 144
Из «Дневника» (1894)
4 июля 1894 г.
В.Ф. Лазурский
«Когда мы после обеда косили, Лев Николаевич припомнил вчерашний разговор:
– Что это вы все задираете Николая Николаевича (Страхова. – В.Р.)? А я нарочно прочел сегодня лист Данилевского, где он говорит, что мы хороши, а Европа нехороша (речь идет о книге Н.Я. Данилевского «Россия и Европа». – В.Р.). Николай Николаевич защищает его, и это его слабая сторона. Это у него старые предания о совместной работе с Достоевским и славянофилами. Он – друг Данилевского.
– В чем же его главная сила? – спросил я о Николае Николаевиче. – В тонком художественном чутье?
– Отчасти в этом. А главное, он очень осторожен и имеет то, что китайцы называют «уважением» (у них это особенная духовная способность – уметь уважать). Он всегда сумеет взглянуть на предмет с наиболее выгодной его стороны и осветить ее. Но вообще он не блестящий талант; это я должен сказать, хоть и очень его люблю» (ТВ С. Т. 2. С. 18).
10 июля 1894 г.
«Возвратившись домой около десяти часов вечера, застали Николая Николаевича (Страхова. – В.Р.) читающим книгу В. Розанова о Достоевском (Легенда о Великом инквизиторе. Опыт критического комментария, СПб., 1894. – В.Р.) Мы подсели и стали слушать. Чтение книги Розанова, как условились Страхов с Львом Николаевичем, будет продолжаться и в следующие дни. Поэтому я думаю, что мнение Льва Николаевича о Достоевском дальше обрисуется рельефно. Теперь, между прочим, он говорил, что Достоевский – такой писатель, в которого непременно нужно углубиться, забыв на время несовершенство его формы, чтобы отыскать под ней действительную красоту. А небрежность формы у Достоевского поразительная, однообразные приемы, однообразие в языке » (ТВ С. Т. 2. С. 22).
12 июля 1894 г.
«Когда Николай Николаевич по поводу Сони из «Преступления и наказания» Достоевского сказал, что это совершенная выдумка, что просто стыдно читать об этой Соне, Лев Николаевич сказал:
– Вот как вы строго судите, и верно. Я считаю в «Преступлении и наказании» хорошими лишь первые главы; это шедевр. Но этим все исчерпано; дальше мажет, мажет» (ТВ С. Т. 2. С. 23).
Эльмер Моод (1858–1938) 145
1890-е гг.
Из «Разговоров с Толстым» (воспоминания вышли в Нью-Йорке в 1904 г.)
«Превыше всего Толстой ставит откровенность и ясность. Ошибки и заблуждения человека, который ясен и прост, могут быть гораздо более поучительными, чем полуправда людей, предпочитающих неопределенность. Выражать свои мысли так, чтобы тебя не понимали, – грех. Главный недостаток Уолта Уитмена состоит в том, что, при всем его воодушевлении, ему недостает ясной философии жизни. Может показаться, что он авторитетно и недвусмысленно высказывается по целому ряду жизненных вопросов, на самом же деле он стоит на перепутье двух дорог и так и не говорит, какой путь избрать.
Великая литература рождается тогда, когда пробуждается высокое нравственное чувство. Взять, например, период освободительных движений, борьбу за отмену крепостного права в России й борьбу за освобождение негров в Соединенных Штатах. Посмотрите, какие писатели появились тогда в Америке: Гарриет Бичер-Стоу, Торо, Эмерсон, Лоуэлл, Уитьер, Лонгфелло, Уильям Ллойд Гаррисон, Теодор Паркер, а в России – Достоевский, Тургенев, Герцен и другие, чье влияние на образованные «круги русского общества, по мнению Толстого, было очень велико. Последующий период, когда люди были уже не способны приносить материальные жертвы ради нравственных целей, оказался бы полностью бесплодным, если бы некоторые писатели, воспитанные и сформировавшиеся в героическую эпоху, не продолжали ее великих традиций» (ТВ С. Т. I. С. 436–437).
Русанов Андрей Гаврилович (1874–1949) 146
1897 г.
«В начале января 1897 года Лев Николаевич как-то зашел к нам вечером (в это время семья Русановых жила в Москве. – В.Р.). […]
Бывшая у нас недавно вдова известного харьковского профессора Потебни рассказывала, что муж ее не любит Достоевского и Гоголя. Услыша