Кирххорст, 6 февраля 1945
Среди почты, касающейся в основном смерти Эрнстеля, есть открытка и от Карла Шмитта. «Ernestus non reliquit nos sed antecessit. Cum sciam omnia perdere et Dei sententia qui mutаt corda hominum et fata populorum, rerum exitum patienter expecto».[318]
Адресат: фольксштурмист Шмитт, Альбрехтстеерофен. Открытка меня обеспокоила; благодаря ей я осознал резкую перемену, из-за которой миллионы людей в эти дни вброшены в чистую катастрофу, в огонь и шлак. Подобно тому как таким представлениям всегда сопутствует один какой-нибудь образ, так и теперь в моих воспоминаниях возникло кресло, обтянутое красным шелком, в котором я часто сидел в квартире Шмитта в Штеглице, когда мы поздним вечером за бокалом доброго вина обсуждали мировые проблемы.
Со дня смерти Эрнстеля я перестал фиксировать налеты и бомбардировки, хотя недостатка в них в последнее время не было. Вот и сегодня утром, когда я это пишу, в воздухе неспокойно. Тревожусь также за брата Физикуса. Последнее время он был в Шнайдемюле, попавшем в окружение.
Снова полистал Шамфора; в связи с ним, как и с Риваролем, можно сказать, что существует некая разновидность ясности, имеющей своим истоком стерилизацию. Однако это сопровождается и новой свободой, созерцать которую in statu nascendi[319]— большое удовольствие. Остроумные сочинители питались ею целое столетие.
Вновь повеселил меня анекдот: регент не хотел, чтобы его узнали на маскараде. «Я могу этому помочь», — сказал аббат Дюбуа и во время бала угостил его пинками в зад. На что регент ответил: «Аббат, ты переодеваешь меня чересчур усердно».
Разбивать на поленья: «располенивать».
Кирххорст, 7 февраля 1945
Закончил книгу о кораблекрушениях. Материал следовало бы распределить по группам и сделать из него практический трактат.
Каннибализм. После гибели «Бетси» у побережья Голландской Гвианы в 1756 году у штурмана Вилльямса, самого крепкого из тех, в ком еще теплилась жизнь, хватило «великодушия» предложить товарищам кусок своей задницы, дабы своею кровью продлить им жизнь.
В 1665 году на американском корабле «Пегги», плывшем с Азорских островов в Нью-Йорк, потерявшем маневренность и ставшем на многие месяцы игрушкой для волн, дело дошло и до убийства. После того как, исчерпав все запасы, съели бортовую кошку, команда решила убить одного из своих членов, продлив таким образом жизнь остальным. Против воли капитана, который был болен и лежал в каюте, бросили жребий, выпавший на негра, находившегося на борту в качестве раба. Это дает возможность предположить, что несчастный с самого начала был предназначен в жертву, и жеребьевка была лишь формальностью. Его тут же прикончили.
Негра хватило на две недели. Потом наметили вторую жертву, на этот раз жеребьевкой руководил капитан, из опасения, что ее могут провести без его ведома. Он записал имена на клочках бумаги, бросил их в шляпу и перемешал. Команда наблюдала за этими приготовлениями молча, с бледными лицами и дрожащими губами. На лице каждого отображался ужас. Кому-то выпало тянуть жребий; капитан развернул клочок и прочитал имя: Дэвид Флейт. По просьбе капитана согласились потянуть с убийством до одиннадцати часов следующего утра. В десять часов, когда уже развели огонь и поставили на него котел, к счастью увидели парус; это был корабль «Сюзанна», капитан которого обеспечил «Пегги» провизией и взял на буксир.
Подробность, напоминающая романы Джозефа Конрада: в 1761 году английский корабль «Фаттисалам», военное транспортное судно, в районе Коромандельского берега дал столь сильную течь, что можно было ожидать скорую гибель. Прежде чем весть о несчастье разнеслась среди команды, капитан и офицеры тайно сели в шлюпку, привязанную к буксирному тросу, и бросили корабль на произвол судьбы. Удалившись на безопасное расстояние, они могли видеть, как на «Фаттисаламе» разразилась паника, но вскоре последовал знак, что повреждение устранено. Капитан решил было вернуться, но был остановлен своими офицерами. Спустя некоторое время они увидели, что корабль пошел ко дну; сигналами пытались вернуть шлюпку назад.
Сборник изобилует подобными чертами интеллигентного зверства. История кораблекрушений помогает разобраться и в нашем времени. Самое значительное его предзнаменование — гибель «Титаника».
Об имперском барокко. «Не подлежит, как я полагаю, никакому сомнению…».
Выдержка из «Бургомистр Мёнкеберг. Письма», Штуттгарт, 1918. На этой же странице «неминучее» в качестве сравнительной степени.
Кирххорст, 11 февраля 1945
Пока шла церковная служба, в Штелле грохотали батареи; над местностью низко кружил самолет-разведчик, видимо, делая съемки. Поскольку нефтяные заводы Мисбурга опять работают, нужно ждать новых налетов на близлежащие окрестности. В Бургдорфе низко пролетевший самолет обстрелял пассажирский поезд. Двадцать убитых.
Кирххорст, 12 февраля 1945
Все еще приходят письма, касающиеся смерти Эрнстеля, и вместе с ними — одно-другое слово утешения. Так, сегодня подумал, что наша жизнь предполагает и другую сторону; затраты слишком велики для нашего видимого существования.
Стихи от Фридриха Георга, напомнившие мне детство Эрнстеля в Госларе и Юберлингене.
НА СМЕРТЬ ЭРНСТЕЛЯ
О друге спрашивают ветры,
А эхо повторяет: «Где ты?»
Зима ушла, уже весною веет,
«Откликнись, Эрнстель», — не слыхать ответа.
Лес зеленеет. На лесных лужайках
Щебечут птицы — вешняя примета.
Дрозд на опушку в гости приглашает:
«Откликнись, Эрнстель», — не слыхать ответа.
Он далеко. Вы ищете напрасно
Его у рощ и у речных проталин.
Он в горний мир ушел из жизни рано,
А мы — оплакивать его остались.
Несмотря на свою молодость, он оставил по себе определенное впечатление, многие любили его. Сегодня из Каррары прибыла фотография его могилы; каждый день от него доносится эхо. Циглер пишет из Гамбурга, что по особому распоряжению Грандгошира пресса собирается обойти мое пятидесятилетие молчанием. Однако это — единственная ценная для меня награда.
Кирххорст, 14 февраля 1945
Беспокойная ночь. Англичане применяют тактику изматывания, упорно кружа на единичных самолетах над местностью и время от времени сбрасывая бомбы, дабы напряжение не ослабевало.
Но и днем одна тревога сменяет другую. По слухам, Дрезден подвергся сильнейшему обстрелу. Значит, в развалины превращен последний нетронутый город; на него сброшены сотни тысяч зажигательных бомб. Несметное число беженцев погибло под открытым небом.
Работал в саду, вчера из его земли высунулся красный росток пиона. Перекопал также компост под большим вязом. В наблюдении над вещами, как они разлагаются и становятся землей, есть что-то поучительное и вселяющее надежду.
Читал Гераклита в небольшом двуязычном издании, которое 23 марта 1933 года мне подарил Карл Шмитт, и исследование Луи Рео о Гудоне, интересующем меня с тех пор, как в фойе «Комеди Франсэз» я увидел его Вольтера. Степень физиогномического правдоподобия, коего добивается этот скульптор средствами рококо, чрезвычайна; ощущаешь, что здесь выражена внутренняя правда самого столетия: его математикомузыкальное ядро. Резец моцартовской точности. Сравнительное исследование о нем и об Антоне Граффе{211} было бы весьма поучительным.
Гераклит: «Спящие суть содеятели и соучастники того, что происходит в мире».
Самую скверную службу сослужили немцам их успехи, — во всех дерзких операциях победа в самом начале опасней всего. Она — приманка, крючок, на который попадается алчность. Она вводит игрока в соблазн раскрыть свои карты. Она сбрасывает с него маску.
После победы над Францией бюргерство тоже было убеждено, что все в порядке. Ему уже не был слышен глас обездоленных, их «De Profundis».[320]
Впрочем, западные державы переживают сейчас схожую ситуацию. Успех делает их безжалостными. В той мере, в какой их оружие обретает превосходство, они перестраивают свои передатчики с восхваления справедливости на мстительные угрозы. Язык разума вытесняется насилием. Готовность к миру находится под знаком весов: когда одна чаша опускается, другая поднимается вверх. Со времен Бренна{212} здесь ничего не изменилось.
Кто останется с нами после этих спектаклей? Не те, с кем мы делили радости и сидели за праздничной трапезой, а только те, кто с нами разделял боль. Это относится к друзьям, к женщинам, но это распространяется также и на отношения между нами, немцами, вообще. Мы обретаем теперь новую, более прочную основу нашей общности.
Кирххорст, 15 февраля 1945
Утром, пока стреляли батареи и над домом проносились мощные эскадрильи, сидел за письменным столом. Окна, двери, бокалы в шкафах, картины на стенах пляшут и дребезжат, как на корабле при сильном шторме.
После полудня взял Александра, чтобы чуть-чуть заострить его зрение, на подземную разведку. Мы раскопали кротовые и муравьиные норы, зашли в кроличий дом. Муравьиное гнездо было расположено в мертвой сердцевине сосны; его ячейки, ходы и галереи следовали за узором древесины и таким образом, не считая тонких, как бумага, стенок, прорезали кряж наподобие пчелиных сот. Обветшавшее строение отличалось некоей хрупкой прочностью, так что рука, ухватившись за какую-нибудь его часть, должна была приложить усилие, прежде чем оно распадалось на куски. Глядя на это, я вспомнил длинный рассказ о своих «муравьиных» приключениях; этим рассказом я, пятнадцатилетний, завораживал своих братьев до глубокой ночи. Когда бы ни возвращалась ко мне эта безоглядность в сочинительстве, из меня, как из кратера, извергалось все, что накопилось.
Продолжаю Ветхий Завет. Песнь Деворы, 5-я глава Книги Судей; жуткий триумф над дымящейся кровью. С 28-го по 30-й стих издевательство над горем матери Сисары, мучительно ожидающей сына, в неведении, что он не вернется, так как висок его пронзили колом.
Неслыханным насильником выступает в этой книге также Авимелех.
Горы обычно выполняют роль укрытия, считаются пристанищем свободы, в котором сохраняет себя отступающий этнос. Здесь же происходит обратное: Израиль наступает в горах и не может обосноваться на равнинах, где обитают народности с «железными колесницами». Возможно, правило здесь таково, что горы благоприятствуют более слабой, но решительной силе.
Кирххорст, 16 февраля 1945
Чудесный день. Высокая лещина перед моим кабинетом за ночь покрылась шерстистыми, желто-зелеными шнурами цветков. Чудовищным разрушениям несть конца; кроме Дрездена массированной бомбардировке подверглась также Вена. Такое впечатление, будто забивают скот. Мера боли, по-видимому, еще не исполнилась.
Работал в саду и за письменным столом. Мысль: не похожа ли эта деятельность на суету насекомых, коих иногда встречаешь на дороге, — видишь, как голова что-то еще поедает и как шевелятся усики, а туловище уже раздавлено.
Между тем это только одна сторона процесса, другая сторона символична, сакраментальна. Сеют, не надеясь на урожай. Такое поведение либо вовсе бессмысленно, либо трансцендентально. В нашей власти определить, каково оно в каждом отдельном случае.
Разговор у садовой ограды:
Я: Сегодня хорошо летают.
Сосед: Да, Оснабрюк и Хемниц, кажется, разрушены.
Я же имел в виду первых роящихся в воздухе комаров.
Кирххорст, 22 февраля 1945
Манфред, проведший здесь несколько дней отпуска, сегодня уехал. Незадолго до этого он принял командование танковым подразделением и был отмечен Рыцарским крестом. Ранений у него тоже хватает: кисть левой руки изуродована, локтевой сустав раздроблен и не действует. Нынешняя неразбериха постепенно выявила свои идеи в их ужасающей отчетливости. Все это мальчишки, выросшие у меня на глазах.
Мне понравилась манера, в которой он оценивал ситуацию, и я, как одному из немногих моих читателей, показал ему мирное воззвание. Поговорили об этом, потом о Шубарте и Токвиле, а также о России.
У нас теперь непрерывная воздушная тревога. После полудня побывал на дальнем лугу, отчасти чтобы присмотреть за работниками, рубившими дрова, отчасти ради мелкой охоты. Все время под сильнейшим обстрелом. Осколки со свистом летели вниз; неразорвавшийся снаряд с силой упал на заболоченную землю.
Кирххорст, 23 февраля 1945
После полудня, все еще перекапывая сад, вырыл корень мандрагоры. Он имел стройную, перекрученную талию и пол гермафродита — самец, но одновременно и самка. У цветов есть похожий знак, который скорее можно принять за мужской орган, чем за женский. Я долго рассматривал его, как загадочную картинку, где примечаешь то одну то другую особенность.
Кирххорст, 24 февраля 1945
Утром налеты, под их звуки переписывал свой бразильский дневник. Выстлали три «ковра». Из окна снова видел, как над Мисбургом поднимались черные облака дыма, и позднее узнал, что подожгли учебный завод. Бомбили Бургдорф; разрушены церковь и дом священника. Теперь настала очередь маленьких деревень, последних резиденций старого времени. Машины на бреющем полете группами сопровождают эскадры, «атакуя деревни».
Впрочем, днем неохота спускаться в бункер; это знаменательно для той роли, какую фантазия играет при налетах.
Кирххорст, 26 февраля 1945
Двое русских, рубящих для нас дрова, сказали Перпетуе на кухне, что впервые за три года плена их кормят в доме, на который они работают. Такие вещи удивляют едва ли не больше, чем сама жестокость. Правда, Розанов после первой мировой войны видел подобное и в России; это недуг всеобщего свойства.
Эпоха, столь сведущая в энергетике, утратила знание об огромных энергиях, скрытых в маленьком кусочке разделенного хлеба.
Читал дальше Ветхий Завет. Если хочешь делать политику, как Кньеболо, откажись от вялых фраз и пользуйся языком Нааса аммонитянина (1 Цар., 11, 2).
Саул и Самуил. Первый кайзер и первый папа.
Думал о Карусе. Желаю ему превосходной физической стати и возвышенного духа. В связи с этим: первая к нашим услугам в любое время, она всегда свидетельствует в нашу пользу. Что касается второго, то мы должны достигнуть его своими собственными усилиями: присутствие духа. Поэтому Афродиту предпочитают Афине; в решении Париса кроется астрологическая справедливость. Однако в конце концов побеждает власть духовная, отчего Троя и должна была погибнуть.
Кирххорст, 27 февраля 1945
Размышлял о цветовых названиях, в которых всегда есть что-то неопределенное, смутное. Например, «винно-красный», — существуют дюжины тональностей красного вина. Вместе с тем дух языка, по-видимому, выбирает оттенки по звучанию гласных; так, зрительное воображение возбуждается, скорее, не сравниванием, а непосредственными образами.
Звучание есть причина того, что пурпурный высвечивает более темные тона, чем багряный. Цвет бордо светлее, чем цвет бургундского, и не только при сравнении их субстанций по этим признакам, но и «стереоскопично», через магию звуков. Без инстинктивного владения данными законами нет хорошего стиля.
Узнал, что Юберлинген, этот древний дивный город, подвергся бомбардировке. Беспокоюсь за Фридриха Георга.
Говорят, в компенсацию за отходящие к России земли Польша должна получить Верхнюю Силезию и Восточную Пруссию. Стало быть, действия, замышленные противником, мало отличаются от тех, которые производил Кньеболо. Человеческая слепота ко всему, о чем с давних пор столь наглядно учат огненные знамения, внушает ужас.
Чтение: после долгого перерыва снова «Là-Bas» Гюисманса. Сразу после первой мировой войны эта книга оказала на меня определенное влияние, пробудила склонность к экспрессионистскому католицизму, вскоре вновь иссякшую. Есть книги, которые можно сравнить с прививками.
Далее: «Питкэрн, остров, люди и пастор», Его преп. Бойля Маррея, Лондон, 1860, в стиле моих книг о кораблекрушениях. Об островитянах фиджи здесь сказано: «Their horrible habit of feeding on human flesh is the more remarkable, as they excel their neighbours in talent and ingenuity»,[321]— такие мнения встречаются нередко, свидетельствуя о том, что каннибализм и высокая культура не исключают друг друга. Я еще прежде обратил на это внимание, читая «Белых богов» Штукена.{213}
Кирххорст, 3 марта 1945
После полудня у ограды, которая граничит с церковным двором и через которую заглядывают в сад камни и мраморные надгробия с эпитафиями. Я отстаю в земляных работах; причиной тому и общая ситуация, и смерть Эрнстеля. Утром, после того как метель и самолеты сменили друг друга, сквозь края облачной гряды пробилось солнце. Тепло проникло и в землю; я взрыхлил ее пальцами, чтобы вытащить корни сорняков, разросшихся между кустами черной смородины. В рыхлой, давно возделанной почве рука нащупывает спрятавшиеся там растения и легко вытаскивает их, как морских животных, вылавливаемых сетью. Из-под тонкого покрывала уже мощно пробиваются ростки, например крапивы, зеленым звездным великолепием выбивающейся из старых, пожелтевших корневых стеблей. Вот настоящая сила, более реальная, чем тысячи самолетов.
Голос, которым мы приманиваем и отгоняем животных, различается в зависимости от их вида. Курица, собака, кошка, воробей, лошадь, змея — каждого из них мы подзываем по-особому, для каждого есть у нас особые звуки и особая мелодия. Мы разговариваем с ними на языках и языком духа жизни, одинаково разлитого над всеми нами.
Кирххорст, 5 марта 1945
Посадил бобы, в последний положенный для них срок. Их плоские семена — крупные, округлые — похожи на медные двухпфенниговые монеты; не без удовольствия я вдавливал их большим пальцем в мягкий грунт. Молодые, с нарезанной петрушкой и нежным пластиночным салом, они образуют хотя и северное, но превосходное блюдо, каким наверняка наслаждался еще Гаман. В Сицилии я видел более мелкий сорт, слаще, его приготовляли по образцу сахарного гороха.
Утренний визит нагруженных овощами ослов и тележек в южных городах составляет одно из моих самых сильных жизненных воспоминаний. Так, я вспоминаю момент, когда, стоя на балконе в Неаполе, я рассматривал связки луковиц, зеленого лука и фенхеля, которые ярко-зелеными и ослепительно белыми грузами покачивались в сопровождении симфоний, словно щебетали полчища пернатых. Такие картины услаждают и живят, как жертва хлебного приношения.
Кирххорст, 7 марта 1945
Среди почты письмо от Ханны, которая пишет из Лайснига. Она считает, что весть о смерти Эрнстеля послужила фанфарой, возвестившей о всех нагрянувших на нас несчастиях. От моих младших братьев, географа и физика, стоявших под Шнайдемюлем и Гросеном, уже давным-давно не было никаких известий.
Она также пишет: «Конечно, доброту и человечность можно вовсе исключить из своей программы; но тогда непомерную силу наберут волны ненависти».
В Библии читаю про строительство храма и его освящение (3 Цар., 6, 7). Удивляет неприязнь к использованию железа в культовых целях и для культовой службы. Даже камни обтесывались в удаленных местах, дабы не было слышно звука железных орудий при постройке. Напротив того, «медь» применялась в изобилии. Неприязнь к железу таинственна; в ней намечаются черты и консервативного и морального свойства. Железо — каинитский металл, но в то же время — стержень сверхчеловеческой силы.
На этом фоне кажется странным, сколь малый отклик получило в наших церквах введение электричества. Условием всякого культа является неподкупность левита относительно чистоты жертвенной сущности и чистоты того орудия, коим приносится жертва. Однако причиной такой неподкупности не должен быть, как у Гюисманса, испорченный желудок.
Кирххорст, 9 марта 1945
О стиле. Не люблю, когда в тексте появляются цифры, за исключением дат и указания текстовых отрывков. По существу эта неприязнь зиждется на том, что меня отталкивает всякое предоформленное и изъятое из созерцания понятие, к коему относится и цифра, за исключением разве что дат, в которых она обретает плоть. 1757, 1911, 1914 являются наглядными величинами. В противоположность им мне противно писать: 300 лошадей, 256 мертвецов, 100 рождественских елок. Вещи убегают от глаз статистики.
Сюда же относится ужас перед десятичной системой при каждой непрофанной записи. Такие слова, как сантиметр, километр, килограмм, в художественной словесности звучат для меня так, как для левита — шум железных орудий при постройке храма. Стараясь их избежать, возвращаешься к наглядным мерам: стопа, локоть, длина, взмах, бросок камня, час пути — суть естественные величины.
То же самое можно сказать обо всех модных понятиях и окрашенных временем оборотах, на чьи сокровища особенно посягают политика, техника и сфера общественных отношений. Это непрочные языковые связи, и мера выражаемого ими интеллекта зависит от меры его подчиненности им. Сюда относятся и сокращения: подобных оборотов следует либо избегать, либо приводить в оригинале, тогда их будут писать полностью.
Ривароль. Начал переводить «Мысли и максимы». Возможно, наш язык только сегодня достигает той степени плавкости, которая позволяет отлить его в подходящие для нее формы. Правда, это предполагает потерю потенциальной энергии.
Вновь восхитило: «Un livre qu’on soutient est un livre qui tombe».[322]Совершенство этого высказывания зиждется на согласованности, на абсолютном совпадении его физического и духовного свойства. В таком равновесии — признак безупречной прозы вообще.
Нынче смерть подошла так близко, что ее принимают в расчет даже при мизерных проблемах: например, пломбировать зуб или нет.
Возвращаюсь к Царствам. Третья глава четвертой книги позволяет увидеть все ужасающее великолепие магического мира. Царя Моавитского перед стенами его города осаждают объединившиеся против него цари. В своей беде он взял с собою семьсот человек, владеющих мечом, дабы пробиться к царю Едомскому, на манер азиатов, как их подробно описывает Ксенофонт. После того как это предприятие провалилось, он собственной рукой возносит своего первородного сына на городскую стену для всесожжения. Такого ужасного заклятья не в силах вынести ни одна сверхвласть. Оно бросает на весы даже заступничество Иеговы: «Это произвело большое негодование в Израильтянах, и они отступили от него и возвратились в свою землю».
Иногда меня, как в плену, держит неслыханная реальность этих событий; насколько же они реальней, чем теория Дарвина или модель атома, предложенная Бором! Но, может быть, именно в этой ирреальности, в абсолютной фантастичности, в позднеготической духовности нашего мира и заключается его действительная заслуга?
Кирххорст, 13 марта 1945
Илия. Елисей. Чудеса, сотворяемые этими Божьими мужами, — модели, полые формы чудес христианских. То, что здесь еще магия, там — харизма. Чудодейственная сила служит и злу; она отдает детей на растерзание медведям или насылает проказу на чело неверного раба.
Но сходство все же очевидно; поэтому и среди учеников есть такие, кто видит во Христе возвратившегося Илию. Различие улавливает Петр: «Ты — Сын Божий».
В Новом Завете есть места, где харизматическое чудо не полностью отделяется от полой формы магического; с этим связан эпизод о монете, найденной в глотке рыбы.
Кирххорст, 14 марта 1945
День рождения Перпетуи. Одновременно прибыли новые беженцы; дом все больше и больше походит на спасательное судно среди тонущих кораблей. Перпетуя прекрасно справляется с этим наплывом — кажется, средства притекают к ней в той же мере, в какой она их раздает. Еще и остается, по этому признаку я определяю истинное отношение к изобилию, к плодородию.
Обширная корреспонденция. Фридрих Георг успокаивает меня своим обычным бодрящим письмом, в котором, однако, подтверждает, что Юберлинген подвергся бомбардировке. Во время этой напасти он был в гостях у философа Циглера. В его описании я узнаю характерные для него черты. «Убиты люди и разрушены дома. Воздух далеко вокруг пропитался запахом туи, кипарисов, елок и других хвойных деревьев, ветви и листья которых размолоты и раздавлены».
Из Лайснига тоже извещали, что от брата Физикуса было письмо; еще один камень свалился у меня с сердца.
Розенкранц, щедро снабжающий меня литературой, прислал мне рукопись из наследия Георга Тракля, и я хочу переслать ее Фридриху Георгу. Ничего нового я там не нашел, ибо лирика Тракля похожа на вращение сновидческого калейдоскопа, за матовым стеклом при лунном свете повторяющего монотонные конфигурации немногочисленных, но все же настоящих камней.
Кирххорст, 15 марта 1945
После полудня еду в Бургдорф, к зубному врачу. Мой диагноз кажется не таким уж неблагоприятным.
Великолепная весенняя погода; в лесу у Байнхорна я как всегда думал об Эрнстеле и о том, что цветов, растущих на земных лугах, он больше не увидит. Его смерть привносит новое знание в мою жизнь: знание о ране, которая не заживает.
В такие весенние дни тысячи краснокрылых афодий роями прочерчивают ласковый воздух. Покровы крыльев пока еще блестящие, красно-лакированные, а не грязно-ржавые, как в последующие месяцы. И нынешним днем я видел, как они легионами проносились по воздуху и несчетно, уже раздавленные или спрессованные колесами, устилали шоссе. Такое массовое явление в доселе неоживленном пространстве всегда настраивает на раздумье, побуждая к вопросу о праобразе, с неслыханной силой вещающем о себе в этих мириадах. Зрелище напоминает красную завесу, красное облако вокруг незримого полюса. К нему было обращено любопытство Эрнстеля, когда он говорил мне на этих полях, что ждет не дождется грядущей смерти как некоего мистического празднества.
Впрочем, в каждом зачатии присутствует праобраз. Пресуществление, расцветающее из плоти. Новалис:
Неведомо им,
Что именно ты
Овеваешь перси
Прелестной девы
И полнишь блаженством лоно.
Все то время, что я был в пути, над местностью кружили самолеты и, серебряно поблескивая, удалялись с грохотом титанических боевых колесниц. Но весна оживала во мне с такою силой, что и от этого становилось весело. Повсюду мощное проявление жизни.
В зале ожидания читал Киплинга, чей поздний дендизм сочетается с прекрасным знанием всего, что в морали, а также в аморальности необходимо для господства. Хороший сплав: от германских предков — всеобъемлющее, подчиняющее себе пространства сознание власти, от романских — чувство формы и социальных установлений и, возможно, впитанная с кровью кельтских аборигенов метафизическая приправа, некое подобие second sight,[323]провидящего тайны мира с его народами, архипелагами и ландшафтами.
Среди германских племен наименее удачно смешались немцы, по крайней мере в отношении общей формы, но при этом вероятность, что в тигеле под шлаком отыщется какой-нибудь крупный бриллиант или Кохинур, у них больше.
На обратном пути зашел в садоводство. Пламенное сердце, один из моих любимых цветов, прорвало уже возделанную землю грядок; на зубчиках нежнейших нефритовых тонов высверкивались красноватые, как яспис, острия. Сила, земной дух, таких композиций завораживает, она необычайна. Они — органы плодоношения нашей доброй матушки, древней Земли, все еще самой молодой из женушек, облаченных в красные юбки, поистине достойной того, чтобы в завершение этого великого зрелища мы обручились с ней всей своею плотью.
Вечером, пока делал записи, сильнейший налет на Мисбург. Разведывательные самолеты проложили сначала настоящую аллею оранжево-желтых сигналов, после чего последовала бомбардировка.
Кирххорст, 18 марта 1945
После участия в гонках я прибыл домой с большим кубком и крикнул жене, чтобы она накрывала в саду, поскольку я ждал гостей: «Кубок тоже поставь, вынь призы из витрин, можно взять что-нибудь из лент и лавровых венков, что висят на стенах».
Я был как загнанная лошадь и при этом выказывал манеры заносчивого чемпиона, целиком зависящего от мнения, от рукоплескания толпы.
Как уже не раз случалось, пробудившись, я испытал неприятное чувство от вторжения в привычки и стиль совершенно мне чуждой, противоположной экзистенции.
Закончил: «A Rebours».[324]Заслуги Гюисманса, говоря языком теологии, не выходят за рамки позднеромантических догматов. На старые бастионы его заставляет вернуться также эстетическое, но не моральное отвращение. Здесь Леон Блуа, упоминаемый, между прочим, уже в «A Rebours», неизмеримо сильнее. И все же Гюисманс оказал определенное влияние на умы, в частности тем, что ловил рыбку в лагунах и заводях, куда невозможно закинуть сеть. Часто инициация откровений, в чьих недрах не различают состояний здоровья, лежит в болезненных симптомах, в невротических выбросах. В здешнем буфете, когда приближаются эскадры, первыми начинают дребезжать бокалы из тончайшего стекла.
В области стиля то же самое можно отнести к палитре, которой он расцвечивает свою прозу. В этом неслыханном смешении и расщеплении красок, в этих окраинных аренах сетчатки декаданс триумфирует, просыпаются шестнадцатые и тридцать вторые доли нового сентиментализма. Яростное желание — стоя у самой грани невидимого, высмотреть и описать последние его блестки — ведет местами к прозе, напоминающей де Сада и явно демонстрирующей его школу. До чего же эта гамма отличается от той, что характерна, например, для Мемлинга, играющего чистыми красками драгоценных камней, ясным спектром радуги!