Было утро, и был вечер»
«…там чудеса, там Новый Год два раза в год…»
Владимир Высоцкий.
Холодные осенние сумерки затопили округу, скрадывая расстояния: деревья, избы – всё потеряло свои чёткие очертания, сливаясь с друг другом, растворяясь в пространстве. Деревня, подслеповато помаргивая редкими огоньками, затаилась в предрасветной мгле, простирая к чёрному небу белые рукава печных дымов. Берёзовое тепло медленно тянулось к звёздам сквозь застывшую, почти осязаемую тишину, ненарушаемую даже ветром. Но вот в подлеске на ма̀йне треснула ветка. И настороженно тявкнула собака от ближней избы, а на том краю откликнулся пёс: взвыл и смолк, словно испугался, что нарушил общее молчанье; проскрипела калитка, другая… Где-то тяжело хлопнула дверь – кто-то вышел на двор. Под чьими-то быстрыми шагами захлюпала, размытая осенними дождями, дорога. Высокая мужская фигура, обходя лужи, изредка останавливаясь в поисках куда бы ступить – где посуше, пробирается к Настасьиной избе. Это председатель, недавно организованного в деревне колхоза. Хоть и не велик колхоз (и всего-то одиннацать домов), но забот у председателя хватает. Вот и сейчас – ещё петухи не успели пропеть своё «кукареку», а председатель уже на ногах, как и положено раде́тельному хозяину. «Костя!» - негромко стучит он в оконное стекло, добравшись, наконец, до крыльца невесткиной избы: «Костянти–ин! Да просни́се-жо ты, мужык!».
«Дак ыть мужыку-ту дванаццеть годков ышо!» - откидывает с двери крюк Настасья, впуская раннего гостя: «Куды ты ево в эку-ту рань – така темь? Ить в таку погоду хорошой хозяин собаки на двор не выгонит!»
«Налажай-ко, давай, мати, шалга́ць, да наряжай сына в путь. В раё́н, в больницю нать, поме́рла…» - рука Григория, привычно метнулась, было, ко лбу: «… померла, грю,» - опустив руку, провёл щепотью по губам: «…бухалтер-от, земля ёй пухом. Приве́сь на́дыть».
«Да в уме ли ты - робёнка за таки́ вё́рсты одново́! Спя́тил ли ты, што ли?»
«А хто? Ково ишо?» – сопротивляется председатель: «Мужыки–которы, ак ыть все в роботах! Да и какой он робёнок – э́дакой форся́к! На ро́внях-от, пои́ уж за девкам - вприпляску…» - пытается как-то разрядить он обстановку: «Митька-та с войны што пишот, нет?»
«Каки письма? Хто был в городу? Мот и есь што на по́цьты»
«Ну, ак вот, Коська заодно в Деветинах и на пошту заглянёт, ли до Ермолина на гороцьку пошту доедет. Да, не ню̀гандай ты! Ишо скажы спасибо, в лес не загнал!».
«Спасибо, родимой, спасиб, Григорей Левоныць, век помнити будём!» - смиряется мать, понимая, что, так и есть - посылать больше некого, девок и тех на лесоповал угнали. «Костёнка, Ко-ось! – она легонько потрепала по плечу сына, свернувшегося калачиком на лавке в предутреннем сне: «Просыпа́йсе, ми́лушко, ставай, сынок! А я те сиця́с шалга́ць налажу» – приговаривала Настасья, вздыхая и покашливая: «Я те кемелёк туто оставлю» - она поставила на стол блюдечко с дрожащим язычком пламени. Ночной сумрак судорожно заметался по потолку и затих по углам. Настасья, таясь от сыновних глаз(не верят оне типѐре,..), пехнула в карман костиной фуфа́йки узелок с сухой одолѐнью и загово́ром, материнской рукой написанным. И как самое дорогое, заветное, зашила в подоплё́ку кацаве́йки ла́данку с родной землёй (щепо́ть земли с-подпе́чки, щепоть с ро̀сстаней и щепоть с-под приворо́тней вереи́) - так делали деды-прадеды, собираясь в дальний путь. «Одоле́нь-трава, одолень-трава, одолей ты леса тёмныё, болота топкиё, пеньё́ да коло́деньё…» - шептала мать, оглаживая ладонью одежду сына. За окном глухо шумел под ветром осенний лес. Изредка, опережая заспавшихся петухов, простуженно вскрикивали вороны. Ночь нехотя отступала, тая̀сь в холодной прозрачности оконного стекла. «Костя, стал, нет?» - гремит ухва́тами мать, переставляя чугуны в печи́. «Мм-ахаа..» – мычит тот, стягивая с себя рубаху: «У-ый - ледя́нка!» – у́хает он, опрокидывая себе на плечи ковш коло́дезной воды: «Ммы рождены-ы, штоп сказку зде-лать быы-ль-юу…» - отчаянно трёт себе полотенцем грудь и шею Костя: «…стремим мы полёт…Ма, а чё дядька-та приходил?». Мать молча ставит на стол, исходящую горячим паром картошку, пахнущие хвоей солёные рыжики; режет хлеб, и тоскливо глядит в тёмные стылые окна.
А поздним вечером за Упырь-болотом, так же с тайным ознобом, глядела в чёрную оконную стынь её сестра: «Куды в эку темь-от? Оставайсе, Костёнка, ноцюй! Успи́ёш – довезѐш, не ски́снёт!» - уговаривала Мария племянника: Ить не бли́жной свет! Но-ко ты, день-деньско̀й в дороге – пои́ все кишо́цьки стряс, поки з го́роду катѝл? Оставайсе, ноцю̀й! Переспи́ш да и в путь. Ить ноць! Ить болото!»
«Нее..»– с сожалением поглядывает Костя на печь, таящую уютное тепло тёткиной избы: …дятька Гриша ругаццэ ста́нёт. Он у нас – у-уй, стро́гой! Попробуй токо не послушай, дак!» «Да, куды́ как! Дедко-от твой Митрей – брат-от евонной, тожо любил командовать. А как жо -он ыть ундёром бывал, в бонбардёрах ха́жывал, ноо! Было, как возвернулсе с фронту, а ноць уж была. И тожо, вот как ты – по боло̀тини в эку жо темь! Ну вот, явилсе,.. ак все уж спали давно, а он роспази́л воро́ты, да как рявкнёт ишо с порогу: «Перваго флотскаго ево высо́цва енара́л-адмирал-екипа́жу друго́ва ра́нгу фатерме́стир, кумандо́р Лево́нтей Ива̀нов Матю́шын яви́лсе!» - тётка лихо пристукнула пятками стоптанных валенок, изображая бравого комендора. Костя, как говорится, «переломился пополам» от хохота, аж свело живот до икотки. «Ноо, росхахалсе, на-ко, водицьки!» - Мария подала чашку: «Ико, ажно а̀ймишталсе – хохоцёт. А и мы тоды то́жно обумѐли: ско́цили, гла́зы вы́тарашшыли «Хто? Как? Ыть круг заложо̀нось на̀ ноць!». А Матю́ша – брат ево́нной ухватил ёо в оха́пку, зды́нул, закрутил, обнима́т ево́, смиецце: «Оболы̀ндел, ли как? Эдак орёш-от, ыть робят спугаш!» - О и глотка у Лево́на была - лужо́на! Любил покойна голоушка командовати, любил! Ак, а Гринька-та весь в ёо – э̀кой жо командё́р – ыш типе́ре в приседателях ходит. А вот уж Ми́трей – отець-от твой, ак тот помяхшэ́й но́ровом-от… Мот, оста̀несе, а, Костёнка? Ну, храни тя Оспоть, поежжай, нето. А нет, ак оставайсе, а!».
«Нее,.. мамка.тамо…»
«Как жо ты…милушко ты моё-о!» - радостно плакала, обнимая возвратившегося сына Настасья: «За́юшка ты моя, как съе́халосе-то? Садисе-ко, давай, скуря̀е ко столу́! Вот я те ще́ць горя́циньких… хлебнѝ-ко, давай, еш-еш!». А в избу уже набились соседи - мужики, парнёшки́-однолетки. «Гли, довёз, не потерял!» - «Да как и не убоя́лсе-то?» - «Но-о,.. ищѐ што не здѝклиш, он и девок-от не бо́льнё боѝцце!». - «Ха, скажош тожо «убоялсе», в форсяка̀х ходит, ак нѐшто убоѝцце!» - «Такой парень, да цё-то спуга̀ицце!» - привычно балагурили мужики, уважительно поглядывая на подростка.
«А в Соба́циих-от Прола́зах што? Говорят - озору́ют там шыбко,.. Как проехал-то? –дед Епифан внимательно глядит на Костю: …говорят, да мне-ка ишо Тимофей Тишын говаривал, ак, грит, ну, тут уж погоняй, грит, не стой, во весь опор гонѝ!».
«Ну, этот не соврёт, нет - согласно покивали головами бабы:…ыть он и сам не раз тыи́м овра́гам в города́ ката́л, ак... Ак а ты-то как?».
«А што, я?» - Костя независимо швыркнув, провёл пальцем под носом: «Я,.. а к мине́ ишо двое подсе́ли, ак…». В избе зависла насторожённая тишина, а старики значительно переглянулись: «А где, в ко́ём ми́сте?»
«Ак, а туто́ - как в горку-ту здыма́исе, ак...» – перехватил Костя недомолвку во взглядах слушателей, и заметив тревогу матери беззаботно тряхнул головой: «Да я Пролазы-ты ишо за̀светло прокатил»
«И как в тѐмриви на боло́тини-ты не заблуди́л?!»
«Ак дорожку-ту я ить, как свои пять пальцев, знаю! Ну, еду не скоро, а гать под колёсам шэвѐлицце: на конець бревна стал, другой здыма́иццэ: хлооп – фонтан грязи в рожу! Еду, а всякие небыли́цы в го́лоу лезут, боло̀тне закля̀тьё, да… ажно жуть брала!»
«А огоньки-ти на боло́ти мелькали?»
«Ахха-а, а оне чё-то всё круга̀м, кругам, и друг по-за дру̀жке: то спы́хнут, то зга̀снут, то спы́хнут… А потом вдруг туман пал, такой-ли тума̀нище – руку вы́тяни - не ви́дко, и какой-то такой тяжо́лой, мине́ аж ды́хать стало не́чем, а потом вдруг завихри́лсе клуба̀м, да клуба̀м- клуба̀м, да и пропал, а по обе́м сторонам га́ти каки-то белые …то-ли звери, то-ли хто… огрома́дные! Я сразу-ту струхну́л было, а потом смекну́л – туман ма̀́рит, хозяин боло̀тней, запугиват. Ну и, навроде, как хто поёт по́́̀тиху – ровно у̀ландат, ли што- ли».
«Мот ветер?»
«Не, ветру не было»
«Ак, мот, волки?»
«Мот и волки»
«Ак, пои, шшокота́ло мошо́нку-ту со страху̀?!»
«А штоо!..» - храбрился Костя, собираясь с духом: «Оглену́лсе, а она крышку-ту з гро́ба призды̀нула, и гледит на миня, лы́бицце».
Испуганно-недоверчивое «УЫ-йх!» - было наградой отважному герою.
«Ну-к, я хлестанул Карю̀ху, да со страху как заора́л!»
«Цё заора́л-от?» – встрепенулись заинтригованные мужики.
«А чё на ум збрело! Не помню.» - схитрил Костя, искоса бросив лукавый глаз на мать - ей бы не понравилось, то что сорвалось с языка сына в тот жуткий для него момент.
«Ак нать было в ладо́шы схлопать!» «Молитва завсегда спасѐт, молитву надэ!» «Не-э, лу̀цьшэ матюга́̀м! Ма́тка, да варо́̀во слово, дак са́мо верно про́ти нецистово!»
«Не-эт, - хлопнул по столу ладонью дед Елька: …быват, и матка в ли́се, не поможот! - Мине́-ка ишо тятька сказывал, гыт «не ругайсе в ли́се!». Ак вот оне́ как-то с Мишкой Стёпыным ходили в ли́се. А тот иде́т, да ѝз мати-то в мать, ѝз мати-то в мать - иде́т да укладыват, и вдруг - дож, да такой – ну, прямо стена стекляна̀я… и не цё не видать! Я, гыт тятинька, давай молитву цитати, но. Вдрууг с этыёй стены дожжовой - рука хвать миня! И выдернула, гыт, на тую сторону. А тамо - солнышко и сухо, а стена дощёва́ - рядом хлёшшот, ровно паду̀н какой, и Мишка тамо где-то орёт-материцце, а самово не видать - ыш кака́ ока́зия! Неэт, што не говори, а молитва – перво дело!»
«Ну, ак дале-то цё?» - обернулись слушатели к Косте.
«Да, я как отвернулсе от гроба-то, а стречь мине свет золоти́цце - ровно лампадка в на́шои чясо́венке. А потом, вдруг, таким голубым сиянием к мине́ надвинулось и стало проти миня. Ак я с ыспу́гу чють с телеги не слитѐл! Поглежу, а Пресвята Дева Мария…и смиецце: «Не бойсе!» – грит: «Не чево не бойсе!»
Изумлённые взгляды слушателей скрестились на мерцающей лампадке, и вскинулись двупѐрстия старческих рук. Какое-то мгновение все молча переваривали сказанное. И тут пронзительно тоненько засвистел вскипевший самовар.
«Ак а цё дале-то?» - очнулись слушатели.
«Ак не чё, а токо дорога стала такая…не ры́твин, не уха́бин – гладкая торё́ная; и до самои до деревни свет, как, всё-одно, луна с неба.»
«Ак, вот ыть правду говорили, што, это, как стали з дере́вни-ты люди от колхозов-от уходить, ак она – икона-та всем стала являтисе: то в травы́, то на кусту̀, да. Люди подойдут: взять-взять… а она уплыват в деревню к цясо̀венке!» «От-ыть, знаме́ньё како-то было!» «Просила, видать, штобы не бросали места этии!»
«Но-ко, давай, Костёнка, збирай цяпла́шки на стол, а ты, Ваню́шка, неси самовар – скипе́л уж! Давайтё, робята, станём па̀ужнать!» - счастливая улыбка играла на лице матери - вняла её мольбе Богородица!
Пояснения:
бонбандё̀р – (зд)бомбардир - воинская должность в царской армии; гать – дорога–настил из брёвен через болото; заложо̀нось - все двери и окна заперты на зало̀жку (задвижка, или крюк, а то и просто крепкая палка, способная выдержпть натиск); карю̀ха – лошадь карей (коричневой) масти; кацавѐйка – тёплая безрукавка; кемелё̀к – самодельный светильничек, а фитилёк у него – верёвочка, продёрнутая через ломтик картофелины, лежащий в подсолнечном масле, или керосине; ледя̀нка – (здесь) холодная,как лёд вода; лы́бицце – улыбается; ма̀йна – край болота, зарастающий травой; ма̀тка – матерная брань (матюги); не ню̀гандай – не ной, не жалуйся; оболока̀йсе – одевайся; одолень-трава - водяная лилия. Её в качестве оберега брали с собой путники в дорогу. ;подоплё̀ка – (здесь) подкладка; ро̀сстани – развилка дорог; торё́ная - утоптанная, утрамбованная; у́ланда(е)т – плачет, воет; у̀ндер – старший смотритель шлюза на Мариинской системе; фуфай̀ка – стёганая ватная куртка; ходить – (здесь)ухаживать; шалга̀ч – узелок (еда или ещё што-либо, завёрнутое в платно и завязанное в узелок)
история пятая:
из жизни вертосёла Кузьмы Тихоновича Алёшына-Матюшына
Пляска солнца
Земля очнулась ото сна, Земля ждала. И час настал: заря три раза разгоралась – то Солнце в росах умывалось. Оно, как истый россиянин, как в Бога верящий землянин, поклоном на три стороны приветствовало жизнь страны, где Водолей Землёю правит. (Клео.Тим.)
«…Многие колхозники, и отдельные руководители колхозов с 7-го по 12-е июля праздновали религиозный праздник «Петров День». За пять прогулянных дней колхозники потеряли сотни пудов сена, затянули сеноуборку, нанесли большой ущерб хозяйству колхозов» (Вытегорская районная газета № 169, 1937 год)
«…и на то мы озеро пойдём, где соловей в кустах поёт,он соловьиху к сердцу жмёт;
сову там филин обнимает, улещяет, обещает, знай, обманет – замуж не возьмёт;
там пьяный заяц ждёт лису, она давно с бобром в лесу. Дают там жизни все друг-дружке: зверь -
зверушке, рак - лягушке, кум – куме, Ванюшка - Нюшке, муж - жене при луне кто на ёлке, кто под
ёлкой, а мы на земле». (стародавняя застольно- разгульная)
Оранжевый шар заходящего солнца слепил глаза, и деревья на его фоне казались чёрными. Ветер злобно набрасывался на путника, пытаясь свалить его с ног. Кузьма торопился. Сегодня он ходил к невестке - братовой жене, сказать, что пришла похоронка на брата их - Па̀льку. Сорок вёрст отмахал. Оказалось напрасно, невестки дома не застал – ушла ещё засветло в очередь за хлебом. А дети, испугавшись его дремучей, замёрзшей сосульками, бороды не пустили в дом.. «Ой вы, еретики вы, прости Хосподи!» - у него тряслась борода, он подслеповато щурил, покрасневшие от холода и обиды, глаза. Сгорбившись, пошёл со двора, шаркая подошвами, аккуратно подшитых, стареньких валенок; под окном остановился, хотел что-то сказать, махнул безнадёжно рукой. У ворот, опять остановился: «Мот дожда́цце? Ить прѝдет жо коли-нѐбудь!». Вышел за ворота, постоял, с надеждой вглядываясь в проходящих мимо людей: «Кабы знать по какой дорожке подёт, а так…». Мороз усиливался. «…а так и заколо́̀деть недолго. Нет, нать домой, по̀ки ишо светло! Мот, скороти́ть дорожку-ту, с Па̀вшозера в Низо̀ровску за̀пань - тамока́ плотѝнова дорожка ишо́ есь, а как ежэли навпрямкѝ, правда не путём-не дорогой” – и он, надеясь, что успеет до ночи,решительно повернул на зѝмник, через озеро, лесными тропами - кратчайший путь домой. Но короток зимний день. «Воно уж и сонцё тускне́ет, скоро пога́снёт, и тогда…без ружья от волков не утти́, хорошо ище́ коробок со спи́цькам в кармане, можно костёр рожжэгтѝ. - Кузьма подошёл к берёзе на обочине, и, ломая ногти, отодрал кусок мёрзлой берёсты; замёрзшие пальцы плохо сгибались. Подул застывшими губами в ладошки, поднял голову. В небе скользили золотистые лучи. На́ко-те- на́ко-те пого́ды-ты как играют! – удивляется Кузьма и тут какая-то сила вдруг вынесла его прямо в жарко-оранжевый клубок, из которого ярко полыхнув, выкатилось долгожданное, желанное солнце; выскочило, и тотчас же спряталось за окоё̀м, а сердце Кузьмы готовое вот-вот выпрыгнуть из груди, замерло. Солнце упало, вновь краем глаза выглянуло из-за леса, и, вдруг выпорхнуло ясным соколом прямо над верхушками сосен. Хо́споди, Исусе! - пошатнулся Кузьма: …ить тако́̀ быват то́̀льке, ра̀зи што о Петро́ве дни! …Петровѐй… сонцё… - силится он удержать ниточку ускользающего сознания: Господи, Исусе-Христе́ –сыне Бо́жый, ак уж и сонця-та не видко – вот ак так, был да нет!
Зимний день погас беззака́тно, и земля сразу окунулась в сумрак ночи. Ветер, будто того и ждал, жадно набросившись на затонувшие в сугробах леса, зло хватал снег и швырял на дорогу, стараясь сбить с пути, одиноко бредущего, путника. Луна выбиралась из облаков, и тревожные тени лесов синели под её круглым белым глазом. Кузьма, спрятав руки в рукава, пересиливая усталость, разлившуюся по всему телу, пробивался сквозь внезапные наскоки яростного ветра, а в памяти почему-то яркими кострами всполахивали воспоминания о летнем праздничном дне.
…Деревня, старательно укладываясь в сроки, выполняя и перевыполняя планы, спешила закончить колхозные работы; председатель, опережая графики, рапортовал уезду о ходе соцсоревнования. Уездное начальство подгоняло: «Пора сенокосить!..». Деревня молча не соглашалась («Ишо не пора!»), и …варилось пиво («Господь не осудит, Уезд не засудит!» «Бог не выдас, свинья не съес!») - деревня (не взирая на строгие указы правительства «Бога нет!..»), по заведённому не нами обычаю, готовилась к своему Престо́льному празднику, и…варилось пиво («Варить пиво тожо надэ уметь!»), и на последней стадии его готовности, всегда приглашали великого пивовара – старого умельца Киршу Кондрахина: «Тибя ждем, Кирила Лексаныць!» - смиренно сняв шапки, ещё с порога кланяются ходоки. «Аль уж готово?» -насмешливо щурится, пряча за деланным равнодушием удовлетворение (Аха, без миня и дело стало! Пришли, кланяюцце!) «Ак я и рамку-ту прошлогодню уж выкинул, и не думал боле варить, ак» «Ак а вото, Кирил Алесаныць, мы ыть принесли, ак выбера́й, любу́ - кака́ на тя гледит». «Ак, дам я вам, дам всё: и котёл,.. А! Да всё у миня есь! Тамока́ на сара̀и погля́ньтё! Ну, што нашли прицянда̀лы -ты? Ну, ак Бох в помоць! А но-ко ждитё, мужыки, што скажу: оленя-та, слыхал я, ишо не купили. Ак цё, давай ски́дывайсь, нето. Уж так уж и быть, уж продам Мого́́ла - ради Святово дела, цё не здѐлаш!» «Да, мы думали на Острову̀ телка̀-та брать, Могол-от навро́де староват, жы̀́ловатой – не угрызѐш, поѝ!» «Не цё не старой, бык - как бык, и масти кра́снои!» «Ак, мужыки, уж цем телка̀̀-та покупать,.. ыть мяса-та нать и попу дать, да!» «Ак а с Могола мяса на всех хватит, ыть, сами знаитё, он крупня́е всех быков в окру́ге, ево за то и в други́ волостя́́ на племё ́ водили»
- «А ранѝш-от оленё́шка на всех хватало!»
- «Ак, а и деревнёшка-та была не с но́нешно, ак конешно фата́ло и одново оленё̀шка!»
- «Ак ранѝш-от и зверьё́-то было крупня́е»
- «Ну-к, ранѝш, спомнил! Ак а и люди-ты, как ежели на наших стариков гледеть, ак досю̀льни-ты - великаны! Но-о, ак, бывало, зговоряцце старопрежныё-то старики - ить охота форсану́ть перед молодя́жкой-от, си́лушку-ту свою показать, ак возьмут, да на̀спор Ти́шыну баню, а у Ти́шы баня-та эво –кака́! Ак старики втрёх, ли па́ра-на па̀ру, призды̀нут иѐ – баню-ту, да и переставят к лесу передом – о как!»
- «Ак, а к цёму, розговор-от ты ведѐш?»
- «Да, к оленям, неужоль не понятно! «Велѝ́ки, едрёна ко̀реха, да не вели́ки да…» – есь об цём спорить!»
- «Ак цё, быка-та беритѐ, ли как? Давай, заберай, да и дело с концём!».
И вот уже традиционный жертвенный «олень» закрыт в колхозном дворе; а тут и у пивоваров ответственный момент подоспел: «Ну, што, каково̀?» - пробовали пиво: «Готово уж!» «Давай неси корця̀ѓи!» «Давай, мужыки, сливай!» «…держы-держы крепчя́е, лей неторопе́сь,.. давай-давай-давай!» - пробовали первач, довольно разглаживали усы; веселели глазами, тороватились языком, окидывая умом (А всё-ли готово!?.). «Попа заказали?» «А што сам не знат?». «Да знат, да!..» «А костры готовы?» «Хватилсе! Ище́ с весны всяку валежыну стар и мал ташшыли-складывали, хватит всем огню, на всю ноць хватит скака̀ть!».
В деревне все торопились успеть всё сделать до вечера. До полудня топили бани. В бане на пол бросали цветы, и двенадцать духмяных трав, собранных в Иванову ночь с приговором: «земля-мати, благослови трава рвати и ту траву мне мати…»; и парились берёзовым веником из 12 веток, сорванных в Троицын День. Бабы спешили: мыли -отмывали детей, сами парились, хлестали вениками мужей, выпаривая из них трудовой пот и пивную дурь; затем бросали банный веник к берёзе, с приговором «как эти ветки падут, так и с меня спадут все бо̀лести». Вечером веник сжигали, чтобы не попал в руки колдуну. Девки, который раз перемеря́ли кофты, сарафаны; искали спрятанные в жыте от колдунов, свои заветные веники, повязывали на них ленточки, и втыкали их в крышу бани – деревня готовилась к Престольному празднику своему – завтра Петрове́й! Хлопотный предпраздничный день, устало затихая, катился вслед за солнцем, за окоём; и вот уже, солнце упало за лесом, и там догорая жарким костром, багрово озаряло полнеба. Деревня, празднично-нарядной толпой собралась на ро̀сстанях, оживлённо переговариваясь, перешучиваясь, поджидая запозднившихся. «О и бы-ыло по̀-пи-топо-ѐ-де-но, по-хо̀-жо-но в ка-баак. Ой и бы-ыло дѐ-эу-шокпо-тро̀-гано, потро̀-га-но и бааб». - выкатился из-за угла, уже хвативший градус, Ёшка Курышок: «Уух-ы, деушки-сугре́ушки вы, ла̀пушки моѐ!»- обхватил он, с визгом отпрянувших от него, девок. «И-и-йеэх ы задери нога ногу, ак я роботати не могу. Ии-эх ма!» - Озорно свистнув, Ёшка шагнул в сторону ожидавшей толпы: И толпа, словно получив сигнал, дружно, неспѐшной волной покатилась вниз по спуску, через корбу к озеру. Впереди степенно, не торопясь, вышагивали старики. Они молча двигались по дороге, по которой не раз ха́живано и лихо с посвистом под гармонь; и не раз было бегано босиком с ги́ком-криком-хаха́йканьем; по этой дорожке их отвезут на санях - как положено обычаем, в последний путь – на погост. Старики молча вздыхали, вслушиваясь в разноголосый гомон весёлой шумной толпы молодёжи, идущей им вслед – история повторяется: жизнь цветёт, и опадает, как цветы на яблонях; как солнце в небе - утром встаёт из-за леса с озера, а вечером, падает за лес, в озеро, и вновь поднимается из озера, и вновь… Солнце погасло, но никто на Земле не спал - все ждали его пробуждения, ждали пляску Солнца. Теплы̀ летние ночи, светлы и ко̀ротки. В ожидании солнечного представления мужики жгли костры, ребятня постарше подбрасывают в огонь ветки, прыгают через костры – у́даль свою показывают друг перед дружкой; парни с девками, загадывая будущее своё, через огонь сига́ли; девки песни долгие пели, плели венки, и хороводы круг озера «… вдоль было по травоньке, вдоль да по мура́воньке, о и да лёлѝ, лёлѝ… »; старики грелись у костров, вспоминали кто-кому в каком коле́не, кровная, ли богоданная родня. И вспоминались «досю̀льны» ска̀зы, рапсо́ды слышанные от дедов-прадедов: «…ак вот с тые́ё шыпѝци-ты всё и повело́се, и деревня и…». Мальчишки около Кузьмы у костра собрались. «…пошто костры-ты нонь палят? А туман сушым, штобы солнышко выглянуло» - смеётся Кузьма, усаживаясь на обрубок бревна. Он достаёт свою пастушью дудочку,.. и дро̀бная мелодия кадрели, легко порхнула в вечернюю зарю, веселя и маня за собой. Молодёжь от других костров потянулась к заманчивым звукам свирели: подходили, усаживались вокруг костра, слушали охотничьи истории и сказки Кузьмы. «Да-а, любушки мое́, много всяких уло́вок, да хитрощев охотнику надэ знать, штобы в зубы зверю не попа̀̀стись. А мой тятинька – Тихон Матфе́иць, покойна голоушка, Цярство ему небесно, хорошо знал медве́жыи повадки! Ак вот он и упреждал, што как, быват, стре́нешь медведицю с медвежатам, ак остолбене́й, и дышать забудь! От е́й бежать -не убежыш! А и в глаза е́йныи гледе́ти не смей, не гледи - нет россвирипеёт, и таку оплеуху закатит, што свету белово не звидиш, а так - мот всё и обо́йдёцце – жыв останессе. Ну она, конешно, поворцит, поплюецце, всёво, гыт, оплюе́т, но уж тут терпи, а нет!.. А когда идут на медведя, ак уж обезательно берут с собой суку. Как выследят берлогу – ак ие́- суцёшку тую впере́д пускают: она в логово в медвѐжо рве́цце, лает, аж до поросяцёво визгу орёт! Нну-у, тут уж и кобели, забывают страх перед зверем, и бросаюцце на ие́ зашшы́ту. А так – не в каку́ю! Без суцьки их просто не каким путя̀м не заставиш итти на медведя! А вот ишо было: шол он - тятинька-та мой, вот как-то, иде́т он это по болоту, иде́т по́̀тиху - как ця́пля, ак, спе́шка на болоти - худоё̀ дело: тово и гледи в окно ступиш, ыть тряси́на, да коло̀цци, дак ыть и гадовьё тожо - кишмя̀-кишы̀т, ак, но. Вот иде́т это он, уж на ма̀йну вышол; и тольке ступил на жо́рдоцьку-ту церез баця́гу-ту, глядь – змея затаиласе, стоймя̀́-стоит - уж прыгнуть готова! Ну, а тятинька-то дога́длив был: мее-дленно так - быстро-то нельзя, неспѐшно эдак поднял батожо̀к... Ак ыть без батога̀ хто по болоту ходит, но? Вот поднимат это он батожок-от, а сам глаз с гада не сводит – прямо в глаза змеѝны, безо вся̀кия боя́зни, гледит, выжыдат. И, таки, ухватил момент: цёрной стрелой зметнулсе гад, а он ишо скорей – стречь ёй батожок – н-на! И так-ли это он ловко всё рошшыта́л – прямёхонько в пась гаду! Ак тот с розмаху-ту, аж до самова хвоста на бато́к напя̀̀́лилсе! А вот, стары-ты охотники ище́ што ба́ют, робятушки, запоминайтё, мот згоди́цце, бают, што как е́жэли ружжо у те не бо́льнё ме́тко стрелят, ли не разѝт, ак нать жыву змею скрозь дуло пропустить, ак тоды сразу - с одново ра́зику - зверя наповал! А вот ко̀ли, быват, змея за тобой го́ницце, ак кинь ёй опоя̀ску, она и отстанёт. Ве́рно-ве́рно» - рассмеялся Кузьма, глядя на недоверчиво вытянувшиеся детские лица: «А вот, хотитё верьте, хотитё нет,..» - меняет он тему. желая успокоить разволновавшихся слушателей: «… а то́льке, колѝ̀ луна в небе светит - это она молоко розливат, сладки сны россыпа́т; снысеребряной пылью с луны осыпа́юцце»… Костры жарко пылали всю ночь. И всю ночь над лесной округой звенели песни, и летел в небо задорный молодой смех; и шёпот ветра сливался с тайным шёпотом влюблённых, и витали в воздухе герои сказок и рапсо̀д. Никто не спал в ту светлую летнюю ночь - все ожидали пробуждение солнца. И вот затѐплился, зазолотился горизонт, из-за озера поднялся в небо первый солнечный луч. На берегу всё стихло. А в небе один за другим скользили и скатывались в озеро золотистые лучи. И вот зори, сиявшие в небе всю ночь, свернулись в жарко-оранжевый клубок, из которого ярко полыхнув, выкатилось долгожданное, желанное солнце; выскочило, и тотчас же спряталось за окоё̀м, опять выглянуло из-за леса, и нырнув в озеро, вдруг выпорхнуло ясным соколом прямо над верхушками сосен. И приветствуя его, славили солнце люди на Земле, как и в древние языческие времена, восхваляя, умоляя, и благодаря. И вокруг озера двинулся Крестный ход: несли иконы, хоругвии, с крылатыми серафимами; поп махал по сторонам кадилом. Впереди шествия несли «Пресвятую Деву». Одежды её ослепительно сияли, и солнце радужно сверкало в позолоте оклада. «Ак ить она улыбаицце!» - детский возглас остановил людей. Ход замер. Все в немом изумлении глядели на Икону. Тихая улыбка играла на древних божественных устах. Толпа пала ниц. В торжественном молчании освятили озеро, окропили молящихся; отслужив молебен, пошлив деревню кропить и святи́ть жилиша, скот; за шествием бежала вездесущая детвора, и весёлые дворняги. Солнце, распустив золотые косы, поднялось, согревая ночные росы.Возле колхозного двора собралась толпа. «Иконы прошли?» «А ты где был? Прошли, и давно уж!» «Ак чё ждитѐ? Давай, мужыки, выводи оленя, иконы прошли, пора жэртву во славу Божыю…» «А хто нунько в стрелках-от?» «Ак, Васька Га́нин!» «Неэ, молод – ище́ беды натвори́т, ыть это те не олень в воды́!» «А тогда хто?» «А воно Анти́пей,.. не дрогнёт - старой закваски солдат!» «Щяс утоцьни́м! Но-ко - орёл, ли ре́шка?» - Ера́ська подбросил вверх монетку: «Орёл! Ну-к, што, Анти́пушко, ставай на позицию!» «Отворей вороты, робя́ты!» «Заходи, заходи с хвоста!» Призы́вное «мму-уу!» перекрыло людской гомон, и понеслось по деревне ответным коровьим мычаньем. В распахнутых воротах колхозного двора появился Мого́л. Ослеплённый ярким солнцем, он несколько мгновений стоял, опустив голову, затем переступил с ноги на ногу, потоптался в нерешительности, пошатнулся, и осел. Поражённые небычным поведением животного, мужики столпились вокруг. «Дык… ыть бык-от… Хто напоил быка?» «А хто окромя́ Ти́шыных робят, окромя́ их некому: ить шальня́я Тишыных робят, ак нет!». Бык затряс головой, и попытался встать, но покачнулся, затанцевал, быстро-быстро перебирая ногами, очевидно не находя опоры, и наконец встал широко расставив копыта. «Уходи, мужыки, розбегайсь!» «Антипа, цё дожыда́ш, стрелѝ, поки зо̀всем не оцю́халсе, пали́, давай!». Могол тряс рогами, взбрыкивая, мотал головой, протяжно ревел. Псы, стервенея, хватали его за бока, и отлетали, получив удар крепким копытом. Гневно раздувая ноздри, грозно всхрапывая, и вращая налитыми бешенством зрачками, бык устремлял на них рога. По деревне неслось встревоженное мычанье коров. Мужики на чём свет пушы́ли «зимого́ров-розбеша́к-шальны́х» братьев; бабы загоняли ребятишек по домам «от греха подальше!»; Парни хохотали, дразнили пьяного быка, и горя у́далью, пытались его оседлать. Одному удалось вскочить быку на спину. Взъярённый Могол высоко подкинул задом, крутнулся на месте, и вот уже храбрец-наездник, кубарем скатившись с быка, вопя от страха, торопливо отползал в кусты. Могол, отбиваясь от собак, устремился к обрыву. Кузьма, хорошо знавший характер Могола, бросился наперерез. Изловчившись, ухватил быка за рога, и повалил на земь. Могол пытался вскочить, но хмель очевидно кружил голову. Раздался выстрел. Могол вздрогнул, задёргался и стих. Предсмертная дрожь его передалась Кузьме…
Луна, заливала землю молочным светом, навевая людям сны, а Кузьма шёл, упрямо передвигая отяжелевшие от усталости ноги. Ветер леденил лицо, мороз забирался за воротник старенькой шубе́йки, а он всё шёл, шёл… Луна колдовала – лила, проливала молоко, и людям снились хорошие сны, а Кузьма всё шёл, шёл, и казалось, конца не будет этой дороге! «Не дотти!..» - отчаявшись, поднял он к небу глаза. Луна как-то, вдруг, потускнела. «Луна ме́ркнет, красе́ет к ненастью»- встревоженно припомнил он: «Нать поспеша́ть!». …луна осыпа́ицце, молоко розлива́т… - чей-то тихий убаюкивающий шёпот коснулся слуха. Кузьма очнулся от дум. Луна в небе коварно улыбалась ему в лицо, а он лежал посреди дороги. «Хосподи, спаси и помилуй, так недолго и до беды: но-ко согнулсе в три погибели да пал, ростянулсе посерѐдь дороги, ро́вно пёс бездомной!» - бодрил он себя насмешкой. С трудом поднявшись, попрыгал, похлопал себя по бокам, согреваясь, попробовал бежать, разминаясь. Луна насмешливо смотрела на него, и разливалась по небу молочным светом. Смахнул с бороды наледеневшее сосульками дыхание, потёр холодные щёки, и прибавил шаг. «Хос-споди, Исусе Христѐ!» - рука привычно взметнулась ко лбу - навстречу ему двигался Крестный Ход: колыхались церковные знамёна; летний ветерокласкал хору́гвии, ли́ки богов, люди в белых одеждах шли мимо, июльское солнце серебрилось в окладах икон; и божственное песнопение неслось над лесами, над озером. Внезапно далёкий грохот выстрела раскатился над землёй. Холодная мгла, перекатываясь сизыми клубами тумана, поглотила видение. Кузьма вздрогнул, ощутив ледяной холод в спине. «Хосподи Исусе Христе! Как жо это я… ошунуло, ли, поскользнулсе?!.» - хотел поднятся, ноги не слушались его, что-то сдавило, не пускало. Взгляд его поймал пожухлые островки болотной травы, замёрзшие лужицы, замшелые, почерневшие от времени брёвна гати почти касались его груди. «Воно ка-ак,.. видно ступил мимо га̀́ти!» - огорчённо изумился Кузьма: «Как жо так!..» - пытаясь выбраться, хватался он за обледенелые брёвна: «…как жо…». Болото держало, не отпускало. «Как жо…» - отчаявшись, с тоской глядел он на знакомую дорогу, уводившую взгляд его в сторону родной деревни. Взгляд его скользил по краю гати, нащупывая дорожные вехи, пропадавшие в клочьях морозного ку̀рева. «Не дотти!». Над ним высоко стояла белая морозная луна, и глухая тишина бескрайних вековых болот. «Как жо я… Хосподи!». В памяти всплыли рассказы о згинувших в болотных топях. Туман, беспорядочно метавшийся по болоту, вдруг надвинулся, обретая ясные очертания родных, близких людей. Они молча стояли вокруг, обнимая, согревая, удерживая рвущуюся ниточку тепла, чтобы ему было не так горько уходить, не простившись, не испросив прощения.Луна застыла, словно тихое озеро; и, звеня, осыпался лунный свет, и сквозь серебристую изморозь его проступал знакомый образ. «Ма̀мынька!» - беззвучно раскрылись стынущие губы – облачко пара повисло в морозном мареве и льдинкой повисло на заиндевелой бороде. «Пресвята Дево Марие!» - сердце как-то вдруг замерло, два образа смешались в один. Кузьма поднял ко лбу забытое двупѐрстие, а Прекрасная Дева сняла с груди своей, и протянула ему золотистый крестик; и он потянулся к нему и,..и поднялся легко, словно на крыльях - так летают во сне.И м́еркла краснела луна, и занималась позёмка – предвестник вьюги.
Пояснения говоровых слов:
бача̀га – лужа; блуди́ли-да были – блуждали; варя́́т пива̀ - п ѝ во в а̀ рят(варили пиво на кострах. На ведро пива уходило пуд хорошего солода и фунт с четью хмеля. На пуд хорошего солода уходило 1 пуд и 10 фунтов чистого жыта. Даже бедный крестьянин варил не меньше восьми- десяти вёдер пива). волостя ́ - во́лости; 12 трав собранных в Иванову ночь: муравка = спорыш, трипутник = подорожник, золотушник = череда, чернобыльник = полынь, розмарин = багульник, одолень = кувшинка, кипрей, када́бра, плаку́н-трава; двупе́рстие – два выпрямленных пальца(указательный и средний) вместе, и прижатый к ним большой палец – так складывали пальцы старообрядцы совершая крестное знамение; досю̀льныи времена – времена до наших дней; до си жы̀ва – до сих пор жива́; заветное – завещанное; заветные веники - (зд.)талисман тайной девичьей мечты.(в Ива̀нову ночь девки заветные веники ломали (по веточке берёзы, ольхи, черёмухи, липы, ивы, смородины, калины, рябины, цветы разные, чтобы скорее замуж выйти. И до Петрова Дни прятали его во ржи, чтобы никто не нашёл. Считалось, что если кто найдёт – украдёт её счастье, через прутья могли зглазит девушку); заколо̀дети – (зд.) замёрзнуть, стать неподвижным, как срубленное бревно; за̀пань - западня, (зд.) место в реке, где собирается сплавляемый по реке рес; зацяла́се – началась; «земли этыи под Новогородом ходили» - земли принадлежали Великому Новгороду; зѝмник – (зд.) зимняя дорога через замёрзшие озёра и болота; «зимогоры, шальны́е, розбеша́ки – (зд) озорные, бесшабашные; ка̀нула – (зд.)пропала; колѝ паны – когда паны (пана́ми называли польских захватчиков приходивших когда-то на наши земли); коло́цци (колодцы), окна – небольшие участки чистой воды на болотах; ко́рба – (зд.)глубокий овраг; корчя̀ги – большие глинянные горшки; ла̀бандали – говорили, ма̀ти – иметь; ма̀йна – зарастающий травой край болота; сара̀й - второй этаж крестьянского двора, где хранили и сено, и разные вещи, висели тулупы…; не рази́т – не убивает с первого раза; окоё̀м = кайма (край) неба, горизонт; ото вся̀кие (говор) – отвс