– Как вы можете в кителях? Вы же простудитесь…
Туманное утро началось последней бункеровкой. Корабли поглощали в разъятые прорвы бункеров свой хлеб насущный – уголь! Главная забота: как бы распихать его по отсекам побольше, а где выспаться – об этом старались не думать. Дождь прибил на палубах черную пылищу, она тут же превратилась в черную слякоть. Как бы люди ни стремились к чистоте, все равно разносили ногами эту грязь по жилым отсекам, рубкам, трапам и мостикам. Усталые матросы отмахивались:
– Вот сделают нам крантик – и враз отмоемся…
Перегруженные углем, броненосцы настолько осели своими брюхами, что издали напоминали плоские мониторы. Эйлер стал доказывать Коковцеву, что, утопив броневые пояса, корабли оставили снаружи только незащищенные борта:
– Теперь это даже не броненосцы, а корабли какой– то еще никому неведомой в мире классификации.
– Сам вижу, – огрызнулся Коковцев. – Но ты пойми, что надо выдержать бой и добраться до Владивостока…
Их перебранку пресек истошный вопль сигнальщика:
– «Ослябя» несет сигнал: СЛОМАЛАСЬ ШЛЮП БАЛКА.
Итак, Фелькерзама не стало! Но флаг покойника продолжало трепать ветром на грот‑стеньге «Осляби» ‑Рожественский пожелал скрыть эту смерть от экипажей. Втиснутый в запаянный свинцовый гроб, младший флагман лежал под судовыми иконами, отныне его уже ничего не касалось… 12 мая адмирал отпустил в Шанхай все транспорта, оставив при эскадре лишь три быстроходных. На боевых кораблях сооружали ограждения от осколков, составленные из противоминных сетей, из баррикад матросских коек, свернутых в крепкие плотные коконы. Среди офицеров не утихали споры: какой путь изберет Рожественский мимо Цусимы – пойдет ли он вдоль берегов Кореи проливом Броутона или проливом Корейским у берегов японских?
Флагманский штурман Филипповский сказал:
– Идти надо у берегов Японии, ибо пролив Броутона сужается к северу, а Корейский расширяется, как воронка, что и выгодно нам для развертывания к бою…
Тактически это верно! Броненосцы погружались в океан по самые носовые башни, потом их форштевни возносило кверху, с покатых палуб схлестывало за борт пенные каскады свирепой воды. Качало. В офицерском буфете звенела посуда. Все удивлялись, что эскадра едва тащилась на пяти узлах. Чем это вызвано? Нашлись умники, подсчитавшие, что на такой скорости соприкосновение с Того у Цусимы возможно 13 мая – в пятницу. Старший офицер Македонский высмеял эти расчеты:
– Господа, внесите поправку на суеверие! Зиновий Петрович нарочно убавил обороты винтов, замедлив эскадренный ход, чтобы ни в коем случае не сражаться тринадцатого числа, да еще в пятницу… Встреча с эскадрою Того может произойти не раньше четырнадца того мая – в субботу!
Рожественский не покидал штурманской рубки «Суворова"; полеживая на диване с папиросой в зубах, флагман читал на английском языке Блаватскую – о фокусах индийской магии.
– Добрый вечер, – сказал он Коковцеву. – Что там?
– Пока все тихо. Японцев в эфире не слыхать.
– А вам не кажется, милейший Владимир Василь евич, что от самой Формозы японцы нашей эскадры не могли видеть?
– Согласен. Визуального соприкосновения не было. Но зато нас под хвостом усердно обнюхивали англичане…
Однако догадка Рожественского (чисто интуитивная) оказалась верной: 12 и 13 мая адмирал Того ничего не знал о координатах русской эскадры. Его броненосные силы, бесцельно пожиравшие массы угля и тонны смазочных масел, горы рассыпчатого риса и цистерны крепкой сакэ, торчали у берегов Кореи, готовые по первому сигналу сорваться с якорей…
Настала ночь. Игнациусу не спалось. Он позвал Коковцева в командирский салон, обвешанный циновками и обложенный коврами. За чаем он сказал, что перед смертью принял ванну.
– Ты надоел мне с этим! К чему думать о смерти?
Игнациус капнул себе на бороду вареньем с ложечки.
– Мы же – флагманский броненосец, пойми ты, Володя. Значит, все первые и самые крупные шишки полетят в нашу голову. Как бы то ни было, – сказал Игнациус, вытирая бороду салфеткою, – а мы обязаны спасти адмирала. Небогатов не обладает таким авторитетом, как наш Зиновий… В случае беды флагмана должны снимать с «Суворова» миноносцы «Бедовый» или» Быстрый» – какой раньше подскочит, тот и снимет!
– О чем ты? – отвечал Коковцев. – У нас двенадцать в броне, у Того двенадцать… игра будет равная.
– Не забывай, что в запасе у Того два‑три узла лишку…
Ночь. Непроницаемая. Молчащая. Жуткая.
В этой ночи броненосцы тащили под своими килями громадные «бороды» тропических водорослей, волочившихся за ними, что тоже снижало эскадренную скорость. У японцев же таких «бород» не было: они заранее прошли чистку в доках Сасебо; сколько положено дать узлов, столько и дадут – без помех!
* * *
Эскадра приближалась к Цусиме в составе тридцати восьми вымпелов, из которых только тридцать имели боевое значение, остальные: транспорта, буксиры, плавучая мастерская, два госпиталя. «Искровой телеграф», как тогда называли радиоаппараты, принимал обрывки депеш на японском языке. «Урал», обладавший самой мощной радиостанцией, запрашивал разрешения адмирала – глушить работу радиостанций противника. Но Рожественский в этом случае оказался грамотнее других, строго запретив эскадре вмешиваться в близкие переговоры японских кораблей.
– Если мы это сделаем, – разумно доказывал он, – японцы сразу же засекут нас, понимая, что мы находимся рядом…
На мостиках кораблей лежали мешки с кирпичами – на случай срочного затопления в них сигнальных книг и секретной документации. Казначеи сволакивали ближе к люкам железные сундуки с золотом и деньгами – тоже для затопления. Все эти необходимые церемонии проделывались без суматохи, никого, не пугая… Война есть война!
На мостике тревожно спал адмирал Рожественский; тяжелые веки его глаз иногда поднимались, глаза оглядывали горизонт, он снова задремывал, склоняя на грудь белую голову.
– Орите потише, – просили офицеры сигнальщиков.
На рассвете с «Авроры» заметили белый стремительный корабль, сказочно пролетавший через хмурую мглу; его привлек яркий свет, исходивший от госпитальных судов, и он не был задержан кораблями эскадры для проверки.
– Очевидно пассажирский, – гадали на «Суворове».
Македонский шепотом подсказал Игнациусу:
– Это был их крейсер «Синано‑Мару»… Все! Да, теперь все. Они открыты, они разоблачены. Над «Суворовым» взвились флаги: ГОТОВНОСТЬ К БОЮ.
– А что эти плавающие дворцы медицины? – спросил адмирал раздраженно. – Или для них закон не писан?
Рожественский не запретил яркое освещение «Костромы» и «Орла», но велел госпиталям идти в отдалении. Стучащие аппараты «Слаби‑Арко» вытягивали из себя длинные бумажные ленты, на которых молоточек выбивал одно и то же сочетание: «ре‑ре‑ре‑ре…» – очевидно, Того давал позывные какого‑то своего корабля. Радиотелеграфисты ругались:
– Какой уж час он, паразит, одно и то же колотит… Коковцев спустился в кают‑компанию броненосца, там, на диванах, даже не скинув обуви, в походных тужурках подремывали артиллерийские офицеры – лейтенант Богданов и мичман Кульнев.
– Господа, чего вы тут кейфуете?
– Я заведую подачей из погребов, – объяснил мичман.
– А я с ближних плутонгов, – ответил лейтенант. – Если что брякнет, мой пост рядышком. Не волнуйтесь.
Коковцев и не думал волноваться. Он‑то знал, какую скорость может развить человек на трапах и в люках, когда его призывают на боевой пост колокола громкого боя.
– Тогда и я прилягу, господа, вместе с вами…
За бортом тихо шелестела вода океана. Неожиданно для себя Коксзцев крепко уснул и был пробужен радостным перезвоном бокалов. Он открыл глаза и сел на диване. Кают‑компания была переполнена офицерами разных возрастов и рангов, вестовые с азартом открывали шампанское.
– Что празднуете, господа? – спросил Коковцев.
– Японский крейсер. По правому траверзу. Видите?
– Тогда налейте и мне, господа!
– Эй, чистяки! Бокал господину флаг‑капитану…
Старший офицер Македонский чокнулся с Коковцевым:
– Кажется, вровень с нами шпарит «Идзуми». Врезать бы ему хорошего леща под винты, чтобы отлип от славян. А то ведь он все уши прозвонил Того своими сигналами…
Серенький рассвет не спеша разгорался над океаном.
– А где мы сейчас идем? – зябко поежился Коковцев.
– Идем к Цусиме… прямо через воронку! Буль‑буль…
Откуда столько веселья, почему так радостны лица?
В дверях кают‑компании появился Игнациус, укладывая в портсигар три гаванские сигары, при этом он мрачно сказал:
– Думаю, что до конца жизни мне хватит…
Шампанское разливали чересчур щедро, брызжущее искрами вино беззаботно проливалось на ковры, на скатерть.
– Ну, с Богом! Сейчас начнется.
– Дождались… наконец‑то! – радовались мичмана.
– Господа, за прекрасных женщин, что ждут нас. Македонский призывал молодежь:
– Будем же свято помнить, что славный андреевский флаг не раз погибал в пучине, но еще никогда не был опозорен!
Забежав в каюту, Коковцев сдернул с вешалки тужурку, глянул в иллюминатор ‑да, сомнений не было, это «Идзуми». Память точно подсказала все данные: японский крейсер нес на себе четыре восьмидюймовых и двенадцать шестидюймовых орудий, а его германские машины могли развить двадцать с половиной узлов.
– Недурно для тех, кто в этом деле что‑либо кумекает. – Сказав так, Коковцев бодро взбежал на мостик. – Да не листайте таблицы – это «Идзуми»… Его надо накрыть. Накрыть немедленно… Полным залпом, иначе…
В этот момент обтекаемый силуэт японского крейсера, обрамленный белым буруном, показался ему даже красивым. Пользуясь выигрышем в скорости, «Идзуми» то легко опережал русскую эскадру, то резво отбегал назад, словно рысак, гарцующий в манеже. На «Суворове» пробили барабаны музыкантов.
– На молитву – пошел все наверх! Ходи веселей до церкви…
– Да отгоните же «Идзуми», – призывали с мостиков. Кормовая башня «Суворова» вперилась в наглеца жерлами пушек, и тогда «Идзуми» поспешно вильнул в сторону. «Ослябя» высоко‑высоко нес флаг адмирала Фелькерзама, и Коковцеву вдруг стало нехорошо от сознания, что его сын, его любимый первенец вступает в битву под флагом… покойника.
В отдалении, зыбко и расплывчато, уже возникали силуэты еще шести японских крейсеров.
Рожественский неторопливо откинул с колен шерстяной плед, выбрался из удобного лонгшеза. Сказал:
– Это пока разведка. Времени у нас достаточно… Кстати, арестованным и осужденным можно дать для боя свободу!
Внешне на эскадре ничего не изменилось, и лишь слабое передвижение башен и дальномеров указывало на то, что корабли не вымерли. Но стоит заглянуть в тесноту отсеков, как слух наполнится шумами моторов и шипением гидравлики, звонками телефонов, окриками через амбушюры переговорных труб, здесь все в движении, а мускулы людей иногда перегоняют скорости механизмов, воют элеваторы подачи снарядов, по изгибам магистралей, опутывающих изнутри корабль, словно вены и артерии организм человека, помпы перегоняют воду, в них быстро пульсируют технические масла и глицерин, шумно ревет мощная вентиляция, алчно засасывая в отсеки лавины свежего воздуха, а палубные раструбы тут же выбрасывают в атмосферу массы воздуха отработанного, уже испорченного…
Вот это живое теплое существо и называется кораблем!
* * *
Где‑то во мгле, прямо по курсу, едва угадывалась Цусима; зыбь шла от норда – навстречу кораблям, сумрачный горизонт визуально «прощупывался» до семи миль. Японские крейсера держались правого траверза, подробно информируя Того по «Телефункену» обо всех эволюциях русской эскадры. Рожественский выглядел спокойным, как были спокойны и его экипажи. Около одиннадцати часов дня флагман распорядился:
– Алярм бить рано! Команды имеют время обедать.
Безмолвный поединок с крейсерами затянулся. Тут не выдержали нервы комендора с броненосца «Орел» – он ударил по «Касуга» снарядом. Орудийная прислуга других кораблей восприняла этот нечаянный выстрел за сигнал флагмана, и вмиг заработала артиллерия всей эскадры, опахивая ее борга ярким пламенем залпов. Рожественский поднял над «Суворовым» соцветие флагов: ДАРОМ СНАРЯДОВ НЕ КИДАТЬ. Японские крейсера исполнили поворот «все вдруг», поразив окраскою, позволявшей им быстро сливаться с мутью океанского горизонта. Рожественский указал:
– Курс – норд‑ост, двадцать три градуса, направ ление – Владивосток.
Не покидая постов, возле механизмов и пушек, матросы наспех глотали из мисок, зажатых между колен, опостылевшую баланду. Офицеры срывались по трапам в буфет, чтобы перекусить до боя, и снова разбегались по местам. Замелькали балахоны врачей и санитаров, в корабельных лазаретах противно режуще звенела их никелированная, отточенная техника. Флагманский священник Палладий обходил батареи броненосца, окропляя с метелочки фугасы, снятые с лотков электрических элеваторов. В коридоре между каютами Коковцев торопливо разминулся с Эйлером.
– Трюмно‑пожарный дивизион в порядке?
– Да. Иду управляться. А ты, Вова?
– Мое дело проще – быть у адмирала на побегушках…
Эскадра уже миновала узость Корейского пролива, выстроясь в две кильватерные колонны, сбоку скользили крейсера и миноносцы, строй замыкали госпитальные суда. Поодаль из тонких «карандашей» труб отчаянно дымила плавучая мастерская «Камчатка», половину экипажа которой составляли питерские рабочие – добровольцы!
Старший офицер Македонский поторапливал людей:
– По местам, по местам! Того на подходе…
Желтое знамя Того реяло над броненосцем «Миказа». Коковцев поднялся в боевую рубку; здесь было не повернуться от множества офицеров и кондукторов, застывших возле приборов управления и расчетов стрельбы. Очень быстро наплывали с норда дымы броненосных сил Того, Клапье де Колонг докладывал о них так, словно читал раскрытую книгу:
– «Сикисима», «Асахи», «Фудзи», «Ниссин» и…
– Хватит! – велел ему флагман. – Здесь все!
Коковцев с особой ненавистью следил за крейсером «Идзуми», и эту ненависть разделяли сигнальщики на мостике:
– С утра пристал словно банный лист и не отлипнет… Во, гадьё какое! Всыпать бы ему соли под кормушку…
Слева по борту двигался «Ослябя», а там, укрывшись под накатом башенной брони, плыл в сражение его сын, его кровь, его мозг, его характер… «Господи, спаси и помилуй Георгия!»
Стрелки машинных тахометров показывали шестьдесят восемь оборотов.
– Тринадцать сорок пять, – доложил время флаг манский штурман Филипповский.
С клацаньем упали на окна рубки броневые щитки, и Рожественский озирал противника через узкие смотровые щели:
– Я не понимаю Того, что он делает? И – зачем?
Взгляд на тахометры: шестьдесят восемь оборотов на винты давали лишь девять узлов. Коковцев обратился к сигнальному кондуктору:
– А сколько выжимают японцы?
– Кажись, шашнадцать… сссволочи! Хороши бегать.
Форштевень «Миказа» крошил под собой высокий бурун. Того начинал охват головы русской эскадры – так гигантский питон боа обнимает свою жертву за глотку, почти ласково, и Коковцев ужаснулся от увиденной им картины: все это было ему до боли знакомо – японцы «ставили палочку над „Т“»!
– Того делает crossing the «Т», – доложил он флагману.
Идеи адмирала Макарова предстали в наглядном действии: японцы прикладывали к русским русскую же тактику. Зиновий Петрович уже почуял угрозу ведущим броненосцам, «Суворову» и «Осляби», он удачно и вовремя склонил эскадру на два румба вправо. Этим флагман избежал охвата своей «головы», но при повороте противники неизбежно выкатились килями на параллельные курсы. Сигнальный кондуктор прикинул дистанцию:
– До япошек тридцать пять – сорок кабельтовых.
– Алярм! – повелел Рожественский…
Башни передовых броненосцев извергли пристрелочные снаряды. Увлеченные началом поединка, флагманские специалисты не заметили, что японские крейсера, забежав в «хвост» русской эскадре, отсекли от нее и тут же взяли на абордаж госпитальные суда, плывущие под красным крестом милосердия. Отныне тонущие не будут иметь спасения, а раненые могут найти медицинскую помощь только в корабельных лазаретах…
Коковцев слышал над собой странный шорох и невнятное бормотание, какое он слышал однажды в Алжире, когда из пустыни летела саранча. Не понимая причины этих звуков, каперанг выставился наружу из боевой рубки и заметил движение японских снарядов: отлично видимые в полете, они кувыркались будто городошные палки. А вдалеке японские крейсера пытались накрыть старый броненосец «Николай I», на котором держал флаг Небогатов, но стреляли плохо – на недолетах. Удивительно, что снаряды японцев ‑даже при ударе об воду! – давали высоченные всплески разрывов, украшенные шапками черного или желто‑лимонного дыма. «В чем дело?..» Коковцева тешило сознание, что взрывное устройство русских снарядов разрывало их лишь после пробития брони, внутри японских кораблей. Так ли это?
– Но где же дым? – спросил он Богданова.
– Наши дыма не дают, оттого и пристрелка у нас – дерьмо!
Игнациус повелительно указал Коковцеву:
– Сейчас же закрой двери в рубку – башку снесет.
Коковцев пренебрег советом, наблюдая за «Ослябей": броненосец, пропуская перед собой „Орла“, не только уменьшил ход, но временно застопорил машины, развернувшись к неприятелю бортом. Этого было достаточно: шесть японских крейсеров оставили „Николая I“ в покое, сразу вцепившись в „Ослябю“ „клыками“ своих главных калибров… Коковцев крикнул в рубку:
– «Ослябя» в пробоинах… пожар в центре!
– Задраишь ты двери или нет?! – выругался Игнациус.
Коковцев захлопнул за собой пластину брони, чтобы не видеть «Осляби». Посреди рубки лежал сигнальный кондуктор. У него не было половины лица, отсеченной осколком, залетевшим внутрь рубки через узкую боевую прорезь.
– Адмирал уже ранен, – хмуро сообщил Филипповский.
По затылку Рожественского стекала кровь.
– Не стоит вашего внимания, – ответил он на вопросы о самочувствии. – «Единицу» не спускать, а курс иметь прежний…
Голос его звучал свежо. На мачте развевало бело‑синюю «единицу», означавшую: бить по головным кораблям противника. Но японцы тоже стреляли по ведущим броненосцам Рожественского, и, прильнув к боевой щели, Коковцев видел, как быстро разгорается пожар над «Ослябей», а его первая башня, в которой замурован мичман Георгий Коковцев, высаживала по кораблям Того снаряд за снарядом…
«Боже праведный, что я скажу Ольге… что?»
«Ослябя» умирал. Но умирал героической смертью. Как и знаменитый инок Ослябя, павший в битве на поле Куликовом.
* * *
Недостаток в скорости, пусть даже малый, постепенно превращал русские корабли в мишени для японских снарядов.
– Уже горим, – деловито произнес Игнациус и, словно ему не хватало дыма сражения, воткнул в рот сигару…
Грохот от попаданий был такой, что рубка подпрыгивала на барбете, а сам броненосец напоминал прокатный цех в разгар рабочего дня. Рожественский приказал Коковцеву пробиться через пылающие ростры на ют, дабы приготовить командный пост в корме, ибо носовой скоро будет разрушен. Что‑то огненное врезалось внутрь рубки, из‑под бронированных козырьков брызнуло во все стороны тысячами искр, люди мгновенно схватились за грудь, давясь кашлем от газов, заглатывая в свои легкие белые невесомые хлопья, похожие на клочки ваты. Рожественский, громко простонав, схватился за бок – покачнулся.
– Санитаров с носилками! – крикнул Игнациус.
– Нет, – выпрямился адмирал. – Не надо… пусть берут других. Они, да, пристрелялись, – сказал он о японцах. – Но мы ведь тоже не дурачки… Продолжать движение!
Поручни трапа, уже раскаленные, обожгли ладони Коковцеву, «Суворов» горел (а как горел, сохранилось свидетельство: «сгорали надстройки, шлюпки, настилы палуб… каменный уголь, сухари, тросы, резиновые шланги, койки матросов и все другое…"). Флаг‑капитан закрывался от жара руками.
– А это еще что? Неужели «Ослябя»?
«Ослябя» нес красно‑синий флаг – «како": „Не могу управляться!“ Но в ту же секунду пламя спалило фалы, сигнал бедствия исчез в пламени. Продолжая стрелять, броненосец выкатился прочь из кильватера, его борта были разворочены, огонь бушевал на уровне мачт, носом он оседал в море по самые клюзы. При таком дифференте „Ослябя“ начал ложиться на левый борт, как бы в предсмертном изнеможении. Его трубы поливали холодные волны густейшим и черным дымом, а люди, подобно букашкам, сыпались в море… Все это Коковцев наблюдал своими глазами, а в мозгу пульсировала прежняя мысль: „Но что я скажу Ольге? что я скажу? что?..“
Носовая башня мичмана Коковцева изрыгнула последний залп. Этот залп – последний! – пришелся уже в воду.
Правый винт броненосца еще вращался, с ненасытной яростью рассекая задымленный воздух. Из кормовых кингстонов «Осляби» вдруг выбило чудовищный водяной фонтан – так высоко, будто заработал петергофский «Самсон», извергающий воду из разодранной пасти льва! Это был конец… К месту гибели броненосца спешили «Бравый», «Буйный» и «Быстрый», за ними торопился буксир «Свирь"; они стали выхватывать людей из воды, реверсируя машинами то вперед, то назад, чтобы сбить пристрелку японцев по этому скоплению погибающих людей и кораблей, их спасающих… „Туда лучше не смотреть! Спасут ли они сына?“
Коковцев проник на ростры, где матросы разносили шланги, уже все иссеченные осколками, из рукавов выметывало тонкие струи воды, поливая мертвецов, разбросанных взрывами в самых причудливых позах. Здесь же умирал старший офицер Македонский, ползая
среди воды и огня, а вместо ног за ним волочились грязные штанины, из которых торчали раздробленные кости голеней… Коковцев пробивался дальше – к юту!
– Никола Святой, но что я скажу Ольге?
Только сейчас он заметил, что «Суворов» выписывает сложную циркуляцию, – значит, рули заклинило, но следующие за ним корабли, не зная того, пристраивались в кильватер флагмана. Повторялась ситуация, подобная бою Порт‑Артурской эскадры, когда был убит адмирал Витгефт… «Но жив ли еще Рожественский?» Из огня пожаров – знакомый голос:
– Не шалей, братцы! Давай воду… качай, разноси! Это командовал трюмно‑пожарным дивизионом Эйлер.
– Леня, – позвал его Коковцев, – ты жив?
– И ни царапинки… будто заговоренный!
Коковцева что‑то шмякнуло в спину, и он присел:
– А я… уже. Получил. Да. Но мне в корму… в корму… Это счастье, что не мог пробиться на кормовой пост сразу: там все было размозжено. Мертвые валялись, отброшенные взрывом к переборке поста. Чья‑то рука в кожаной перчатке еще сжимала бинокль. Но броненосец – факел огня! – катился дальше на циркуляции, и было непонятно, как работают его машины…
– Люди‑и‑и… – звал кто‑то. – Спа‑а‑асите‑е‑е…
Волна горячего воздуха приподняла Коковцева над пожаром и удивительно мягко распластала на палубе: это взорвало кормовую башню, ее броневая крыша рухнула на ют, свергая на своем пути все надстройки, расплющивая все живое…
Перед Коковцевым возникла фигура матроса:
– Тебе помочь? – спросил он на «ты».
– Я сам, – начал подниматься Коковцев.
– «Сисой"‑то горит, – сказал матрос, помогая ему.
– Все горим… Пить! Пить хочу.
– Да где взять? Лакай из шлюпок… эвона!
Из шлюпок броненосца, пробитых осколками, били упругие струи воды. На переходах трапов матросы с матюгами раскидывали «траверзы» пылающих коек. Санитары волокли раненых, оравших от боли. Новые разрывы обрывали их крик, а санитаров сметало в море, как мусор. В этом хаосе Коковцева вежливо позвали из противоминной батареи, предложив ему… чаю! Сверкая начищенными ботинками, при накрахмаленной манишке с галстуком‑киской, украшенным жемчужиной, в башне сидел мичман Головнин, любезно протягивая флаг‑капитану бутылку с чаем.
– Холодный, – сказал он. – Но это сейчас и лучше.
– Благодарю. А что у вас с башней?
– Заклинило… язву! Не провернуть… Сейчас допьем с ребятами чаек и грянем тушить пожары. А что еще‑то делать?
Все это в грохоте, в треске. Ветер на повороте отнес дым в сторону, и Коковцев показал Головнину, что мачт на «Суворове» уже нету, но мичман не удивился, говоря:
– Все‑таки по «Миказа» мы врезали разочек или два под самую печенку Того. «Идзуми» от «Осляби» тоже досталось.
Коковцев просил его посмотреть – что там, на спине, жалуясь, что штаны намокли от крови. Головнин откинул броняжку.
– Санитары! – позвал он. – Извините, господин флаг– капитан, что отказываю вам, но я с детства… брезгливый.
– Не надо, тогда не надо, – заторопился Коковцев, благодаря артиллериста за чай, и броня двери захлопнулась за ним, снова запечатывая прислугу пушек в желез ной коробке…
Эйлер не получил еще ни одного ранения.
– Здесь, на рострах, жарко. Но жить можно, – сказал он. – А в батарейных палубах сгорели заживо. Им некуда было выйти, переборки раскалены добела… Когда все это кончится, а?
– Скоро, – ответил Коковцев…
За рострами, у входа в прачечную, пожилой кондуктор без руки целою рукой вставлял себе в рот дуло револьвера.
– Не глупи! – гаркнул ему Коковцев, подбегая. Ответ кондуктора поразил его спокойствием.
– Ты што? – спросил он. – Или слепой? Рази не видишь сам, какая тут кутерьма пошла… Если б я был глупым, так, наверное уже орал бы, что нас предали. Но я‑то ведь не дурак и вижу, что влипли… как мухи в патоку. Уйди! Не мешай…
Гвардейский броненосец «Александр III» тоже горел.
– Но почему горим? – ‑скорчился Коковцев, отказы ваясь понимать, что случилось сегодня с ним и со всеми…
Пылающий «Суворов» еще двигался, он еще сражался, как и положено флагману, – до конца. Пока не сгорит. Пока не утонет. Японский вице‑адмирал Хико‑нодзё Камимура, командовавший при Цусиме крейсерами, оставил нам запись о подвиге броненосца «Суворов» – вот она: «Его мачты давно упали, трубы одна за другой рухнули, он потерял способность управляться, а пожар все усиливался. Но он все еще продолжал сражаться, и сражался с нами так храбро, что я вынужден был указать своим воинам отдать должное его небывалому героическому сопротивлению».
Иногда объективности следует учиться у противника…
* * *
Непоправимой ошибкой русского Адмиралтейства было решение облегчить вес снарядов, вмонтировав в них «трубки», взрывавшие снаряд лишь после пробитий ими брони. Облегченный снаряд не мог, естественно, доставить до противника большую дозу взрывчатки. Адмиралы под «шпицем» надеялись, что флот будет стрелять по старинке – с ближней дистанции. Но адмирал Того в бою при Цусиме умышленно выдерживал дальнюю дистанцию. Потому‑то русские снаряды, потеряв в полете изначальную силу, оказались не способны раздробить даже слабую броню.
Не станем возвеличивать тактику Того! Того действовал по шаблону: «ставя палочку над „Т“», он группировал всю мощь артиллерии на головных броненосцах России, а когда их заменяли следующие за ними корабли, Того, описав дугу, опять суммировал свой огонь на броненосцах, ставших головными после поражения впереди идущих. Рожественский, в отличие от Того, не имел даже шаблонного плана, кроме твердого указания – следовать на Владивосток! Разве же это бой? Скорее, это было одиночное стремление русских кораблей к призрачному, как пустынный мираж, волшебному русскому городу, раскинувшему на зеленых холмах уютные дома и гостиницы, рестораны и магазины, танцклассы и базары, цветы и овощи, галстуки и корсеты, веера и зонтики… Где все это? Не выдумка ли?
«Суворов», похожий на костер, вышел из строя. Эскадру теперь вели броненосцы – «Бородино» и его гвардейский собрат «Александр III», пораженные огнем пожаров, заливаемые водой через пробоины, они стойко выдерживали заданный курс. Кажется, именно от них Того и получил десять прямых попаданий, все‑таки пронзивших корпус флагманского «Миказа»… Ах, если бы еще десять, да еще таких десять! Все понимали, что битва при Цусиме проиграна, но прорыв, очевидно, возможен. Ведь за ними, ведущими и новейшими, в целости двигались старые броненосцы Небогатова, рыскали в отдалении залихватские крейсера, косо стригли
бурунами горизонт ретивые миноносцы. А все море, насколько хватал глаз, было усеяно унитарными патронами из латуни, плававшими встояка, будто опорожненные бутылки, разбросанные миллионами праздных гуляк. Тут накидали расстрелянных гильз и русские, и японцы. Теперь масса кораблей двигалась в этом мусоре боевых отходов, медные унитары звончайше стучались в их железные борта…
Неужели сдаваться?
Нет, нет и нет – этого никак нельзя допустить!
Русский флот помнит: ПОГИБАЮ, НО НЕ СДАЮСЬ…
Именно здесь, в самый разгар боя, я прерываю повествование, испытывая потребность в авторском отступлении. Коковцев не понимал, отчего горят броненосцы, а в Носи‑Бе не могли понять, почему Япония смирилась с долгой стоянкой русской эскадры, не докучая Парижу гневными протестами.
Все дело было в проклятой шимозе!
Я не химик и пишу не для химиков, но все же вынужден коснуться этой злосчастной темы: что дает химическая реакция бертолетовой соли с магнием и какова убойная сила плавленого тринитрофенола?.. От этого адского варева броня стекала с бортов, как воск, у людей при вдохе сгорали легкие, а взрывы давали такую массу мельчайших осколков, что спастись от них практически было немыслимо. Русские матросы при Цусиме, имея в теле тридцать, сорок, даже полсотни таких осколков, не считали себя увечными, продолжая сражаться. Но откуда же взялась она, эта проклятая шимоза? Какой дьявол придумал ее в своей бесовской лаборатории?