«…В это тяжелое для фениксов время в их семьях – а чуть позже в семьях драконов – и стали рождаться виверны. Так назвали саламандр, обжигавшихся серебром, имевших специфический, отличный от известных на тот момент натурный облик, и не имевших по отношению к фениксам и драконам долга солнцу – подсознательного мощного запрета на убийство саламандрой другой саламандры. Сейчас мы знаем, что вивернам все же присущ долг солнцу, но только по отношению к другим вивернам.
Особенно драматичной ситуацию делало то, что маленький виверн ничем не отличался от феникса или дракона. В некоторых случаях он мог быть необычно замкнутым или агрессивным, но не настолько, чтобы обратить на это серьезное внимание. И только в возрасте 12-17 лет появлялась и резкая отрицательная реакция на серебро, и необычный огненный облик, который у вивернов в принципе формируется достаточно поздно, иногда только к двадцати годам. Таким образом, родителям уже далеко не младенца, подростка, предстояло принять тяжелейшее решение…»
Из учебника «История дуалов» для девятого класса средней школы.
«Вы можете представить себе власть, которая не была бы заинтересована в развитии науки? И не во времена Средневековья с его инквизицией, а почти в наши дни, всего каких-то полвека назад?
Представлять такое не нужно – достаточно обернуться на собственную историю. Спросить тех, кто смог выжить, пройдя через стальные шестерни преступной государственной машины. Разглядеть лица убитых за напыщенно-сухими строками приказов и докладов.
Параноикам, спрятавшимся за кроваво-красными стенами Кремля, всегда было нужно самое лучшее оружие. Но еще нужнее им была уверенность, что под их властью – безликая серая масса, голосующая за массовые расстрелы и пишущая доносы. Всякий, кого жажда новых знаний сделала выше массы хоть на полголовы, становился опасен. И если ученым-естественникам грозило изгнание, забвение и шельмование, а инженерам – рабский труд в тюремной камере, то ученым, чей научный поиск был обращен в область оккультного, режим уготовил казнь.
Чрезвычайная Оккультная Комиссия, сменившая название на ГУОН НКВД – самый быстрый и неумолимый пыточный инструмент кремлевских палачей. Там, где прочие чекисты вынуждены были прикрывать казни бумажками протоколов и приговоров, ГУОНовец просто убивал своих жертв на месте. Достаточно было отрапортовать, что убитый исследователь был источником оккультной опасности – и можно сверлить дырочку под новый орден.
Только небывалым, изуверским разгулом ГУОНа – этой возродившейся в ХХ веке средневековой инквизиции – можно объяснить, что страна с тысячелетними уникальными традициями работы в Нави оказалась на несколько веков отброшена от своих европейских соседей в развитии оккультной теории и практики».
Эдуард Борн, журнал «Прожектор»
Матвей успел придумать целую речь, которую скажет деду – о том, почему будет жить у него и домой не вернется – но дверь открыла Ирина, соседка. Эта молчаливая бесцветная женщина, которой было то ли лет сорок, то ли шестьдесят, работала санитаркой в больнице, где дед раз в год-два проходил обследование и подлечивал сердце, а однажды очутился с предынфарктным состоянием. В тот раз Ирина его выхаживала, мама Матвея приплатила ей. Потом и оказалось, что они соседи, и как-то так вышло, что Ирина стала помогать деду по хозяйству. За деньги, разумеется. Она хорошо готовила, чисто убирала, умела мерить давление, делать уколы и не задавать вопросов.
Матвей знал, что маме она не нравится, мама подозревает ее в чем-то и уже жалеет, что решила платить в тот раз именно Ирине. Отчим проверил ее по своим каналам, Матвей не слышал весь тихий кухонный разговор, но оказалось, что Ирина лежала в психушке, причем больше года. До того она была студенткой медицинского института. Больше ничего услышать не удалось. Мама убеждала деда от ее услуг отказаться, но дед заартачился, и они даже поссорились.
Матвея Ирина устраивала. Кормит вкусно, в душу не лезет.
– Здрасьте, – сейчас он растерялся, не ждал ее увидеть.
– Здравствуй. Андрею Леонидовичу нехорошо. Ты не мог бы спуститься и встретить Скорую? Я думаю, минут через пять будут.
– Что... совсем плохо?! – одним из главных страхов Матвея было именно то, что дедушка не вечен.
– Нет. Не совсем. Пожалуйста, встреть врачей. Я побуду с ним.
Машина с красным крестом въехала во двор почти сразу, Матвей замахал им издали, чтобы не крутились между парадными.
– В сто девятнадцатую, – молодой темноволосый врач был похож на феникса. Фениксы любят медицинские профессии, – спасибо, что встретил, идем.
Дедушка сидел перед телевизором, в котором рекламный ролик обещал придать волосам свежесть утра и краски заката. Бледный, но и только, с закатанным рукавом – Ирина перемеряла давление. Матвей присмотрелся – нет, губы не синие, бросился к деду, неловко поцеловал выбритую щеку.
– Здравствуй, Вьюш, - в голосе деда были обычные учительские нотки. Вьюшем Матвея называли только они с бабушкой. – Здравствуйте, доктор. Вот, что-то расклеился немного. Я ворон.
Это было важно - назвать свою природу, все дуалы болеют по-разному, и лекарства им по-разному назначают и дозируют.
– После вечернего выпуска новостей, – тихо пояснила Ирина, – Андрей Леонидович пожаловался на головную боль, чувство тяжести за грудиной, я заметила небольшую одышку.
В открытое окно врывался холодный вечерний ветер.
– Новости бы запретили – у нас бы меньше работы было, – улыбнулся доктор. – Вы жена? Давление мерили?
– Я... прислуга, – мягко поправила Ирина, и дед возмущенно посмотрел на нее, он терпеть не мог это слово. – Было сто восемьдесят на сто десять, я дала каптоприл, сейчас сто пятьдесят пять на сто.
Доктор уехал, когда давление у деда нормализовалось. Кардиограмма оказалась спокойной, а от сигнального листа для выписки больничного дед отказался – как же, завтра студенты!
– Дедушка, а что случилось-то? – сунулся Матвей.
– Для начала ответь мне на два вопроса, тогда я отвечу на твой. Первый: все живы-здоровы? Второе: ты голодный?
– Все. Да, – честно ответил Матвей. – Но я хочу жить у тебя и разбил в школе проектор за тридцать тысяч.
Ирина уже молча разогревала ужин, и чайник уютно пел.
– Жить – пожалуйста, сколько хочешь, но я надеюсь, что мама знает. Она знает? Понял, не знает. Я ей позвоню. Что до проектора, то я тебя порицаю, хочу позже услышать подробности, мы попросим у твоего школьного начальства рассрочку, заплатим и закроем тему. Садись есть. Голодным быть плохо. Ирина, включите, пожалуйста, телевизор, сейчас должна быть аналитика.
– Андрей Леонидович, вам нельзя…
– Мне нужно. Вы же понимаете, второй раз от пересказа одних и тех же событий мне плохо не станет, а от информационной депривации - станет.
Ирина послушно взяла пульт.
– Сейчас сам увидишь, - дед отпил чай из стакана с подстаканником, как всегда. – Ирина, садитесь, попейте с нами.
Ведущая появилась на экране под тревожную музыку и без обычной улыбки.
– Как мы уже сообщали, сегодня около полутора часов назад в немецком Шварцвальде был убит Великий Магистр ордена Сальнигра Альфред Зибер. Тело Магистра Зибера найдено в его кабинете. Поиски убийцы продолжаются. Орден Сальнигра, или Черная Соль – военно-религиозная организация, исторической целью которой является защита людей от агрессии дуалов. С послевоенного времени Сальнигра выступала за мирное сосуществование людей с дуалами и призывала разделять дуалов-террористов и всех прочих…
– Помнишь Вацлава Моравца, Матвей? Вы-то его не знаете, Ирина. Герой войны, один из глав антифашистского Сопротивления, и мой лучший друг. Так вот, он был командором в Сальнигре все эти годы, вторым по значению человеком после Магистра. Ну как человеком… он дракон. И сейчас я не могу ему дозвониться. Но помяните мое слово: начинается какая-то очень плохая история.
***
Есть неудобные вопросы. Их не задашь ни другу, ни Гуглу, ни психоаналитику. Старик в сером пальто и полосатом шарфе сидел, уткнувшись в газету, но мысли бежали мимо, тем более, что по-русски он читал с трудом. Что делать, если я убил человека? А если не убивал, но с экранов и страниц убеждают в обратном? Не такая старость для дракона сто с лишним лет, чтобы впасть в маразм! Смуглый, но совсем седой, с темными глазами и мелкими морщинками на щеках и около глаз, будто ему часто приходилось щуриться на солнце, старик еще не потерял военной выправки. Штатское серое пальто выглядело дорогим, но чужим. Он любил более удобные вещи, в которых можно и залезть на крышу, и развалиться в кресле. Вспомни молодость, как в тридцать восьмом – в кармане паспорт на имя Вернера Кёлера. И гончие на хвосте.
***
Матвей не сказал бы этого даже под пыткой – но Ирина готовила борщ лучше мамы. Может быть, специи какие-то знала. Густой, темно красный, острый от томата и обязательно чесноком корочку хлеба натереть. То немногое, что Матвей помнил о папе, было как он ломает зубчик чеснока и натирает им хлебную корку… тоже хотелось так же, а он смеялся и говорил “язык обожжешь”. А потом дал лизнуть, и Матвей долго запивал супом, но сгрыз весь кусок. Сам теперь часто так делал. Ирина помнила и к борщу клала на блюдце очищенные зубчики.
Чай Матвей утащил в комнату. Ирина запрещать не будет, а дедушка не узнает, из большой комнаты не видно. Почему считалось, что чай непременно будет разлит по ковру, а пирожные размазаны по столу - непонятно. Матвей уронил чашку один раз и то в гостях у Альки, когда ему собачка в ногу врезалась с разбега. У деда животных не было.
Резкий голос аналитика чеканил за стеной «невосполнимая потеря», «на пороге эпохального объединения людей», «пробуждение пламенных дает о себе знать», «миф мультикультурализма», «они копируют тело, но не копируют душу». Аналитика и дебаты после выпуска новостей затянулись. Рассказывать деду о спектакле не хотелось, стало жутко стыдно и Матвей даже обрадовался, что сейчас может просто нырнуть в комнату и дать себе время выдохнуть. Что мама наговорит деду, тоже знать не хотелось, как и объяснять, почему он не будет брать трубку и с ней разговаривать.
Матвей достал было из сумки планшет, но вайфая у деда не было, а к интернету подключался только стационарный компьютер в большой комнате. Пришлось закинуть технику обратно. Не читать же недавно загруженный том «войны и мира»!
Ремонт в прабабушкиной комнате больше напоминал реставрацию. Здесь осталась старая мебель, правда, крепкая и ухоженная. И почему то, как в музее, оказавшись здесь Матвей сразу задумывался о прошлом. О войне.
В России словом «Война» без обозначений и уточнений называлась только одна – та, разделившая пополам двадцатый век, прошедшаяся равно по людям и дуалам, по каждой известной Матвею семье. В 1941 году Огненный Рейх, объявивший огненную кровь и ее носителей наивысшей ценностью, начал свою восточную кампанию в рамках Реванша – мести огненных за века пережитых унижений. То, что в России и Советском Союзе огненные никогда не были поражены в правах, ни на что не влияло. 22 июня 1941 года огненная волна рванулась через границу, ломая, сминая, выжигая.
Навстречу огню поднялись сталь и мужество – так говорили и писали об этих временах. Стальные перья вороньих бойцов пели в воздухе, их металлический звон снился потом в кошмарах выжившим драконам. Пылало небо над Советским Союзом, поднимал в воздух эскадрилью СВет (Советский Ветер) прославленный маршал Вадим Андреевич Шемякин, и огненная волна захлебнулась, покатилась обратно, вороньи войска дошли до Берлина, и в Шварцвальде все кончилось. Страшные, героические четыре года, о них пели, рассказывали, писали книги, снимали кино – и почему-то до сих пор это цепляло так, будто Война была вчера.
В любой семье кто-то воевал, были портреты в красном углу, воспоминания. Тот самый маршал Шемякин приходился Матвею… как это называется, брат прабабушки? Сестра Вадима Андреевича, Софья, в войну была майором ГУОН – главного управления оккультного надзора. Именно ГУОН НКВД бросил вызов оккультистам Огненного Рейха. В Берлине прабабушка вышла замуж за немца-человека из Сопротивления – там были и такие, после войны он уехал с ней в СССР. Женщины Гнезд не меняли в браке фамилию, и Леннерт Бауэр стал Леонидом Шемякиным, у них родилось двое детей – Андрей и Светлана.
Матвей прабабушку видел на фотографиях. Черноволосая, тоненькая, с резкими чертами, яркими бесстрашными глазами – не красавица, но необычная, на такую обернешься в толпе. Характер у нее, как говорили, был мужской, тяжелый, но семью она любила – и семья любила ее.
СОФ ФСБ, где служил Павел Новак, была преемницей ГУОНа. Глядя на отчима, Матвей сразу вспоминал все страшилки про кровавых палачей, модные во времена «одичания» - девяностых годов, когда скакнул вверх уровень преступности и обычной, и оккультной. При дедушке эти страшилки пересказывать не рекомендовалось, а при портрете прабабушки и вовсе было как-то стыдно.
Ставить чашку на зеленое сукно стола Матвей все же не стал - спокойнее как-то на пол рядом с диваном. Ковру было уже все равно. С зеленой каймой, рисунком, похожим на павлиньи хвосты, с арабской надписью сверху, он уже был в пятнах. Когда в школе проходили Кентервильское приведение, Матвей полночи просидел на этом ковре, ожидая, когда в комнату вплывет древний призрак, затирать бурые пятна преступления. Призрак не явился, и вороненок разочаровался в мистике.
Диван кстати был пафосный, но для сна неудобный – в длину и в ширину чуть больше полки в поезде дальнего следования, а вот спинка огромная, с деревянными спиралями и дубовыми листьями. Такие же деревянные спирали были вырезаны на круглых подлокотниках. Темно-зеленая обивка сильно вытерлась, но по-прежнему прочно обтягивала диванные внутренности.
Музейный порядок был настолько неуютным, что Матвей подошел к огромному, на всю стену, книжному шкафу и вытащил первые попавшиеся три книги – просто бросить на стол. Даже школьный рюкзак у дивана пока не помогал избавиться от застывшей торжественности, что ли… будто сам воздух здесь чего-то ждал. Вот ушла хозяйка и запечатала тут время. Как в “спящей красавице”. Только стол целовать бесполезно, он не оживет.
На столе под лампой с зеленым плафоном стоял стакан с карандашами и толстой перьевой ручкой. Давным-давно семилетний дедушка старательно разрисовал бока стакана цветами и красными звездами – поздравляя свою маму с Днем Победы. Названия у карандашей были непривычные: «Конструктор», «Самоцвет», «Художник», «Слава труду». «Аврора», «Родина», «Десна». Разглядывая эти вещи, Матвей понимал археологов. Странное чувство. Как будто во времени путешествуешь, когда такой вот полуисписанный карандаш снова шуршит по бумаге, только теперь повинуясь твоей руке. Интересно, прабабушка была такой болезненно аккуратной или все убрали уже потом, а здесь была куча бумаг, папки, письма, газеты?
На обложке одной из брошенных на стол книг мужчина с мечом стоял на скале и смотрел, как заходит солнце, а тень от него падала драконья, с распахнутыми крыльями. Янош Моравец «Темный свет. Легенда о Яне Новаке». Известная история об этом виверне, который чуть было не стал драконьим бароном, там есть и война, и мир, и читать гораздо приятнее, чем Толстого, где полкнижки на французском. Как будто специально вместо английского и немецкого выбрал язык, которого Матвей не знает совсем!
Аналитик за стеной еще рассказывал о возможных подозреваемых в убийстве. Дед просил Ирину еще раз поставить чайник. А Матвей уже провалился в книгу с головой.
***
Алька завозилась с ключом – тяжелая железная дверь поддавалась с трудом. За дверью радостно тявкала Химэ. Черно-белый комочек бросился прыгать от радости, как резиновый мяч – собачка не привыкла сидеть одна, мама часто брала ее с собой даже на съемки. Японский хин, аристократка со вздернутым носиком и большими карими глазами, была неуловимо похожа на хозяйку.
Алька бросила сумку в коридоре, схватила Химэ на руки и уткнулась носом в пушистые белые ушки. От собачки пахло шампунем и почему-то апельсином – наверное, все-таки влезла в джем на столе.
- Здравствуй, принцесса! – собачка вертелась, норовя лизнуть то в нос, то в ухо. Мама приучила ее целоваться и теперь любвеобильная Химэ опасалась приставать только к Гийому. Хозяин не терпел полизушек, умел ловко хватать за шкирку и выдворять из комнаты.
Есть не хотелось, разбирать вещи и вспоминать о спектакле тоже. Алька притащила с кухни банан и чашку чая с корицей, устроилась на низком золотистом диване в гостиной, положив под бок Химэ. Собачка увлеченно обнюхивала руки хозяйки и настойчиво тянулась к банану, пришлось отломить ей кусочек. Нарушать диету за компанию не так обидно.
Альке было зябко, как будто перед болезнью, пришлось натянуть теплый плед по самые уши. По телевизору ничего хорошего не показывали, в новостях кого-то убили, а президент с кем-то встретился. Пощелкав пультом, она поставила мюзикл про Изабеллу. Чай она успела отхлебнуть всего раз - спать хотелось жутко. На экране клан Флавьен обвинял Изабеллу в том, что она виверна - застывшую темную фигуру в кругу порицающих заливал тревожный алый свет.
Какое-то время Алька слышала сквозь сон отдельные резкие фразы, песню, которая звучала криком боли, потом окончательно провалилась в липкий, как болотная жижа, кошмар.
***
Удивительно, как оживают слова, когда книга нравится. Ты можешь съесть пачку печенья, просидеть всю ночь, потому что ты не здесь. Ты там, ты как во сне, сам идешь рядом, а то и вместо главного героя. Тебя награждают поцелуем, бросают в подземелье, на тебя смотрит армия готовых к бою солдат, ты пьешь яд из бокала, глядя в глаза отравителю.
Сейчас Матвей мысленно стоял на огромной площади Фламмарии, и светило горячее солнце над триумфальной аркой. Выкатили винные бочки прямо на площадь, черпаками разливали горячее сладкое вино с перцем, по-драконьи, кому в кубки, кому прямиком в рот. Со стен, памятников, лошадиных грив и даже ослиных ушей свисали цветочные гирлянды, били навстречу солнцу огненные фонтаны. Драконы умели и любили радоваться жизни. Лучший друг князя Виктора Дроссельмайера сегодня заслужил праздник. Особенно когда исполняется его мечта – титул барона, честно взятый в бою.
Он с ухмылкой слушает хвалебные речи, постукивает жесткими пальцами по рукояти меча на поясе. Громче всего дерут глотку те, кто с нами в походах не был. Пусть дерут, слава - хорошая баба, горячая, ласковая... когда твоя.
Молодому князю подают баронскую цепь – ажурные серебряные кругляши с алыми камнями, они только с виду кажутся легкими. Смеются драконы: пришибло цепью – не барон и был. Виктор улыбается, требует налить всем вина, говорит короткое, но обжигающе родное – брат. Брат, знаешь, зачем барону цепь? На пузе носить! – рассмеялся, - так что отращивай пузо.
Почему так хочется выхватить оружие, пригнуться и залечь подальше за стену? Страх, мерзость, будто не цветы вокруг, не подданные князя, а за каждым углом по врагу. Ян наклонил голову, и тяжелый металл опустился на плечи.
В тот же момент он взвыл и резко рванулся в сторону, выбивая из рук Чистого – потомственного слуги-человека – кубок с вином. Жар, боль, не ледяная же эта проклятая цепь! Он мотал головой, как зверь в ошейнике, пока не сбросил украшение в пыль. Охрана выхватила мечи, но застыла полукругом в нескольких шагах, заслоняя князя, по лицу и груди которого стекали алые винные капли.
Ян очнулся и понял, что стоит перед своими с обнаженным оружием, готовый к бою. Каждая мышца натянута, сердце шумит в ушах, а на левой руке, которой он стягивал цепь, чернеет серебряный ожог. Отпечаток ажурного звена.
Окружили. Двойным кольцом, как бешеную собаку. Вот и все. Ты еще думаешь, чувствуешь, пьян, дышишь, и сердце гонит густую огненную кровь по жилам. А нет тебя. Умер ты. Причем позорно.
Глава Серебряной Спирали, Бертольд Гюи, надежда наша и защита, склонился к Виктору, громко шепчет на ухо. Не надо и по губам читать. «Виверн» все драконы произносят одинаково брезгливо. Снимает с пояса клеймо. Вот вы что задумали… Как лошадь, как вора… Вот ваша благодарность.
Гюи идет, не боится, сквозь замершие ряды гостей, сквозь оцепление. К острию обнаженного меча. Ян не двинулся с места, только перехватил меч поудобнее и чуть больше нагнулся вперед. Ветер гнал по горячим камням лепестки роз. Ими Чистые собирались обсыпать победителей.
- Остановись! Это закон. - Бертольд взмахнул рукой, приказывая положить оружие на землю.
Ян рассмеялся, хрипло, громко, поддел острием меча баронскую цепь и швырнул в него.
- Забирай. Не по мне ошейник.
Бертольд поймал серебро и сжал в ладони так, что звенья погнулись. Окружающая толпа сдвинулась на шаг вперед. Когда вожак не боится, можно тоже приподнять хвост.
- Отдай - усмехнулся Ян, указывая на клеймо серебряной спирали. Стражники замерли, готовые к бою, но старый дракон склонил голову, как делают в знак траура, и передал.
- Что? Боитесь за свой закон? - Ян окинул взглядом толпу и резко приложил клеймо к руке, а потом так же, как цепь, бросил обратно: - Забирайте. Ваш закон вам, а мой - мне.
Он высоко поднял сжатую в кулак руку, так что был виден серебряный ожог, развернулся и пошел прочь от площади.
- Пропустить! - ударился в спину приказ князя Виктора. Брата. Бывшего брата. Дракон не брат виверну.
Круг разомкнулся. Ян шел к воротам, не оглядываясь. Соратники разглядывали булыжник. Рвать жизнь напополам надо быстро и зубами. Чтобы не путалась под ногами в грязи ненужная половина.
***
Тишина. Звенит в ушах кровь, и колотится о ребра сердце. Вокруг узкие каменные коридоры - окна под потолком, но в них попадает мало света, бледного, лунного, от которого жути больше, чем толка. Где-то слева впереди вода капля за каплей разбивается об камень, звук молоточком ударяет в голову, отзываясь болью до тошноты.
Далеко внизу, под толщей камня, кричала женщина - Алька точно знала, что ее убивают, с каждый криком сердце сжималось от ужаса. Ты следующая, - шептал внутренний голос.
В руке девочка держала серебряную свечу - подрагивало синеватое неживое пламя, и медленно плавило серебро, как воск. Раскаленное, оно стекало по пальцам, прожигая кожу, ей хотелось погасить свечу, бросить ее, но полная темнота пугала еще больше. Оставалось ускорять шаг и, закусив губу, терпеть боль. Даже во сне она понимала, что огненного дуала не может обжечь горячий предмет... что за ерунда?
Серебряный свет выхватывал узкие полоски - камней на полу и стены. По стенам висели маски. Когда-то Алька видела в музее посмертную маску поэта - белый гипсовый слепок лица. Такие висели и здесь, безглазые, искаженные болью, ужасом, безумным смехом. Она вглядывалась в них и очень боялась, что следующим будет ее лицо.
Коридор повернул вправо, пламя свечи задергалось сильнее - из боковых проходов дул ветер. Сначала Алька приняла этот шорох за сквозняк, но нет - шаги. За ней кто-то шел, размеренно, вроде не быстро, но неумолимо настигая ее. Дыхание перехватило, спину обожгло холодом - девочка отчетливо знала, что погибнет, как только увидит преследователя. Шаги приближались. Донесся запах, острый, печальный запах осени - гниющих листьев, сухого морозца, обнаженной земли, смерти.
Алька побежала вперед, закричала, но ее голос все равно оставался шепотом. Хриплым шепотом, который заглушал даже стук ее каблуков о камни. Матвей может помочь! Он близко, он в конце этого коридора, только не слышит ее. Не слышит... А шаги уже совсем рядом.
Тень настигла ее и толкнула в спину. Алька закричала, понимая, что сердце сейчас остановится от ужаса. И проснулась.
***
Матвей чувствовал, как поднимается возмущение. Почему друзья молчат? Почему брат спокойно смотрит на это? Безумно хотелось, чтобы юный дракон выскочил из оцепления и встал у Яна за спиной с оружием в руках. Потом еще один и еще. Чтобы кто-то сказал, что им все равно, пусть виверн, он остался собой, он их командир, и другого им не надо! А первым бы встал рядом князь Виктор. Неважно, что случилось с другом, ты скотина если отказался от него из-за идиотских предрассудков! Но тогда история была бы похожа на голливудский фильм, а не на правду.
Матвей захлопнул книгу и прислушался. Дедушка выключил телевизор, можно было идти разговаривать. Правда, хотелось совсем не о спектакле, проекторе и ссоре с мамой. Матвей хотел поделиться с дедом обидой за Яна Новака, у которого такие отвратительные друзья. Не отпускало желание догнать Яна самому и заявить, что виверны замечательные существа, и он готов ему помочь чем только может. Замечательные. Кроме одного, по имени Павел Новак. Дедушка бы понял. Он всегда понимал Матвея лучше, чем мама.
***
У Альки дедушки и бабушки тоже были, но общаться с ними ей не удавалось. Семья у нее была необычная и с родственниками связи не поддерживала. Отцовские не хотели о ней ничего знать, со своими мама порвала связь сама. Как так вышло – тоже история долгая.
В Войну в сердце Огненного Рейха встретились двое подростков – курсант военного училища Литамен виверн Тахир Шварц и девочка из числа «восточных работниц», насильно увезенных в Германию с оккупированной советской территории, Огнеслава, по документам Ольга. Семья Тахира тайно помогала Сопротивлению – не все огненные поддержали Рейх. Уже в начале мая 45 года он очутился в гестапо, и вытащили его оттуда бойцы маршала Шемякина. Огнеславу, оставшуюся круглой сиротой, Вадим Андреевич удочерил. Они с Тахиром сначала жили в Германии, там и поженились, потом уехали в СССР. Про Тахира Вадим шутил, что парень оказался вороном из воронов, хоть и был виверном, и фамилию жены носил так естественно, будто родился с ней.
Дети таких смешанных браков могут пойти как в отца, так и в мать – непредсказуемо. У Тахира с Огнеславой родились близнецы, девочка и мальчик, феникс и ворон, Дарья и Владимир. Редко, но случается.
Дальше начались сложности. Дарья, красивая, «особенная», порвала с семьей дважды. Первый раз – когда стала сначала манекенщицей, потом фотомоделью под псевдонимом Диана Мун. Фениксы не стареют, живут дольше людей, возраст ее не ограничивал. Родителям ее профессия не нравилась, она огрызалась, уходила, возвращалась. А потом безумно влюбилась в феникса из Люмена, Гийома де Набаррета, приехавшего во времена «одичания» строить в России свою клинику пластической хирургии.
По меркам Люмена Дарья-Диана была искрой. Фениксом без клана и прав. На таких смотрят брезгливо, берут в наложницы, редко – в младшие жены. Понятно, что во все времена бывали исключения, и таким исключением Диана мечтала стать.
Гийом жил с ней как с женой, баловал, был щедр с ней и родившейся дочерью, хоть и жалел, что это не сын. Но и все.
В Войну Набарреты поддерживали Рейх, и до сих пор не скрывали своих симпатий к его идеям. Старшие Шемякины от выбора дочери были, мягко говоря, не в восторге. Гийом в ответ их презирал. Диана хлопнула дверью родительского дома и разорвала все отношения с ними.
Алька знала о бабушке-дедушке и дяде примерно следующее: они живут в Псковской области, они сумасшедшие коммунисты и поборники старины, если Алька к ним приедет, ее переоденут в грубую льняную рубашку и заставят с рассвета до полуночи работать босиком на огороде и петь при этом песни. И убирать хлопок. Возможно, хлопок в ее голове, так сказать, пророс сам – из кино про рабовладение. Да, еще закатывать банки с кабачками и огурцами, чтобы есть их всю зиму.
Алька такого времяпрепровождения боялась.
Ее дружба с Матвеем родителям нравилась не очень. Но, как философски заключил Гийом, девочке мальчик нравится, причем дружески, а не излишне, при этом после его визита серебряные ложки не пропадают, и пристроить свою маму на пластику груди в его клинику бесплатно мальчик не пытается. Так что могло быть хуже.
***
Родители пришли раньше, чем обещали, и общительная Химэ, перепрыгнув через хозяйку, с радостным лаем понеслась к дверям. Плед сполз на пол, а голову Алька умудрилась засунуть под подушку. Понятно, почему дышать становилось все тяжелее. Судя по тому, как громко мама стукнула о ламинат в коридоре туфлями, что-то пошло не так.
- Эта искра из Сомали, я уверена. Она не умеет ни держаться на сцене, ни разговаривать. Если жюри захотелось экзотики, в следующий раз мы увидим там обезьяну в платье?
Резкий голос мамы сменился тихим, но убедительным отцовским, он говорил, будто отчитывал глупого ребенка за порванные штаны или надпись на доске “дважды два пять”.
- Она не искра и не из Сомали. Она из пустынного клана наших вассалов. Их отлично воспитывают - молчать в обществе, улыбаться и не встревать в мужские разговоры.
Химэ чувствовала, что хозяева ругаются, и прыгала вокруг Дианы, тыкаясь носом в ноги. Зарывшись пальцами в густую шерсть, хозяйка успокаивается, гладит и дает вкусного. На этот раз Диана оттолкнула собачку босой ногой и прошла мимо, но по пути на кухню все-таки обернулась к Гийому.
- В современном мире это дикость, а не красота! Пастушка! Пусть бы пасла себе верблюдов или кто у них там? Ослы? Какая из нее модель?!
Пастухами и пастушками презрительно называли фениксов маленьких кочевых кланов, чаще всего родом из Сахары. По статусу они были неизмеримо ниже столичных кланов Люмена, но все-таки выше искр, к которым продолжала принадлежать Диана Мун, как бы ни примеряла на себя маску жены Набаррета. Трагедия стала явной - мама не стала лицом косметического концерна “Камелия” на приеме которого была сегодня вечером. А какая-то пастушка стала. Алька поправила подушку и пошла здороваться.
Какая именно пастушка испортила маме настроение, она догадывалась. Странно высокая для миниатюрных фениксов девица с осветленными волосами до бедер и огромными зелеными глазами на смуглом выразительном лице, скорее необычная, чем красивая. Папа вывел эту Ламис однажды на прием во Франции, с тех пор мама терпеть ее не могла.
- А, ты дома… - мама рассеянно коснулась губами воздуха возле щеки Альки. – Представь себе: у меня серебряная корона, потому что золотая и контракт отошли пастушке… Ужасный вечер.
Папа походя коснулся плеча дочери и ушел к себе переодеваться. От смокинга по европейской моде он уставал, от причудливо сочетавшейся с ним, но положенной чалмы к вечеру болела голова. Он почти не разговаривал в таком состоянии.
Мама прошла на кухню – в платье и чулках, снимая по дороге украшения, распуская волосы. За ней бежала Химэ, все еще надеясь привлечь внимание.
Корону - точнее, тонкую серебряную диадему с прозрачными голубыми камешками - Диана протянула Альке:
– Померить хочешь? Хорошо к черным волосам.
Алька взяла корону и вскрикнула, уронив ее на пол – неожиданная резкая боль обожгла руку. Она еще ничего не поняла, а мать уже вскрикнула так же, будто и ее обожгло, кинулась к ней, потащила в ванную, включила горячую воду и огненный фонтанчик разом. На ладони Альки край короны отпечатался быстро чернеющей красной полосой. Мама пыталась оттереть эту черноту, словно грязь, Алька дергалась, вырывалась, было больно, но руки Дианы оказались неожиданно сильными.
Отец вошел в ванную тихо и очень быстро, выключил воду, оттолкнул Диану, сам схватил за запястье, развернул к себе руку дочери – и отбросил, как что-то отвратительное.
– Ты знаешь, что это, - он говорил сейчас только с женой. – Вижу, знаешь. Это не смоешь. Все.
***
Путь до Санкт-Петербурга был извилистым. Старик грустно смеялся, что чувствует себя контрабандной травой из Афганистана, и честно радуется, что его не везут в багажнике в мешке из под риса. К счастью, никто из попутчиков не связал франтоватого пожилого бизнесмена в шляпе и командора Шварцвальда Вацлава Моравца, который вылезал из бундесверовской полевой формы только на ночь.
В круглосуточном кафе зала ожидания пахло кофейными зернами и средством для мытья пола – спокойная женщина в синем комбинезоне наводила порядок под столами в разной степени сонных посетителей. Некоторые вежливо убирали ноги. Шесть тридцать утра - не самое удобное время для звонка. Бесцеремонный обычно, Вацлав в чужой стране чувствовал себя неуютно, ему казалось, будто война была вчера, и на человека, говорящего по-немецки, будут смотреть косо.
***
Диана заплакала. Обычно она плакала красиво и благородно, как в кино, а сейчас ее лицо сморщилось и показалось неожиданно старым, отталкивающим. Гийом смотрел на них обеих с легкой брезгливостью.
– Это все ты, - Диана оттолкнула дочь, - все ты! Я хотела сына! Я так старалась! Я сниматься полтора года не могла! - дальнейшее опять утонуло в рыданиях, но главное она никак не могла даже произнести, и озвучил это Гийом.
– Виверна. Идем.
Он сжал руку Альки выше локтя, и повел ее в комнату. Почему-то было так страшно, словно ее вели в тюрьму или убивать, хотя отец только подтолкнул девочку внутрь, и в замке провернулся ключ.
Алька даже не помнила, что дверь запирается на ключ.
Ожог стал совсем черным. Как в кино про вивернов.
Она застучала в дверь, но снаружи набирал обороты скандал, мама рыдала громче и громче, разбилось что-то стеклянное. И голос отца:
– Не мешай, Дарья, – мать терпеть не могла свое настоящее имя, и Гийом раньше не называл ее так. – Мне нужно позвонить, чтобы это забрали.
Алька даже не сразу поняла, что “это“ – она.
Телефон лежал в комнате. Алька кинулась звонить Матвею.
“Аппарат абонента выключен или находится вне зоны действия сети”.
***
Гомонящая пестрая стайка цыганок с разновозрастными детьми появилась в кафе как-то ненавязчиво – словно материализовались из воздуха. Вацлав поднял взгляд от газеты, одновременно с тем, как к цыганкам поспешил охранник – женщины загалдели громче, показывая ребенка, охранник тоже повысил голос, две цыганки, старуха и почти девчонка поднырнули под его рукой и направились к Вацлаву. Он успел поймать обрывок фразы молоденькой «Мами, скажи ему, скажи…». Жестом подозвал официанта:
- Принесите им чаю, пожалуйста.
Официант проглотил слова, что заказ нужно делать у стойки, только заметил:
- Дедушка, вы бы осторожно. Они у вас сопрут, простите за выражение, все, и разбегутся. Вы и ахнуть не успеете. Таланты.
- Ничего. Пусть погреются. У вас на двери написано, что вы не отвечаете за вещи. Не волнуйтесь. А мне надо. На счастье.
Официант пожал плечами. Хочет богатый иностранец чудить – его предупреждали. По-русски Вацлав говорил с сильным акцентом, но разборчиво. А цыганки уже садились за его столик.
Старуха была одета как все в их маленькой толпе – блестящий люрексом яркий платок сдвинут на затылок, так что видны сложно заплетенные седые косы. Тяжелая плюшевая юбка, цветной фартук поверх нее, кроссовки. Блестящие черные глаза, цепкие и внимательные.
Девушка при ней выделялась из стайки с самого начала. Другая, хоть и чернявая, мелкая, быстрая. Светлый платок покрывает голову полностью, на большеносом лице неправдоподобной красоты темные глаза – как у мультяшного олененка. Из-под длинной грязно-зеленой куртки видны пестрые шаровары. Примотанный платком, у груди спал ребенок.
А главное, Вацлав, что ж ты сразу-то не заметил? Это не человек. Огненная. Феникс, скорее всего.
- Здравствуй, красивый, - старуха неторопливо отпила чай. – Издалека, вижу, едешь.
- Издалека, - кивнул он. – Састыпэн.
С каких пор он помнил это цыганское «здравствуй»… В Литамене с ним учились Габер и Лола из цыганского квартала, с Габером он отчаянно дрался, с чернокосой Лолой потихоньку дружил. А в войну сколько пришлось помогать друг другу, когда цыган уничтожали именем Рейха: и у них, было дело, пересиживал облаву, и цыганят прятали и вывозили к чехам, тоже оккупированным, но режим помягче. Все бывало. Нет, он не боялся сейчас за вещи – точнее, за свой кожаный портфель, больше у него вещей и не было.
Старух<