«Астма дошла до такой степени, — вспоминал И. П. Липранди, — что в другой комнате слышно было тяжелое его дыхание, дети мои прозвали его самоваром. Несмотря на это, он одевался всегда изысканно и любил преимущественно говорить отборным старинным французским слогом, рассказывая бездну анекдотов, путая и время, и лиц»{557}. В последние годы, по словам Липранди, о старшем сыне он говорил как о «великом поэте», а о младшем, Левушке, как о человеке, «одаренном необыкновенною силою души».
16 февраля 1840 года
На балу у графини Лаваль произошло столкновение Лермонтова с сыном французского посла Эрнестом де Барантом. Де Барант вызвал Лермонтова на дуэль. Формальной причиной вызова был обмен колкостями во время разговора, который завершился фразой де Баранта:
«Если бы я был в своем отечестве, то знал бы, как кончить это дело», на что Лермонтов тут же ответил: «В России следуют правилам чести так же строго, как и везде, и мы меньше других позволяем оскорблять себя безнаказанно»{558}.
18 февраля 1840 года. Воскресенье
В 12 часов дня за Черной речкой на Парголовской дороге под Петербургом состоялась дуэль. Секундантом Лермонтова был Алексей Аркадьевич Столыпин, по прозвищу «Монго» (как назвал его Лермонтов). Секундантом де Баранта был виконт Рауль д’Англес. Дуэль происходила на шпагах. После первого же выпада у Лермонтова шпага сломалась, и де Барант успел слегка задеть противника ниже локтя. Перешли на пистолеты. Де Барант стрелял первым и промахнулся. После этого Лермонтов выстрелил в сторону. Дуэль окончилась бескровно. На этот раз…
Состоялось примирение противников.
Вот как сам Лермонтов описал момент дуэли с Эрнестом де Барантом: «…Мы должны были стрелять вместе, но я немного опоздал. Он дал промах, а я выстрелил уже в сторону. После сего он подал мне руку, и мы разошлись…»{559}.
Позднее лицейский однокашник Пушкина Модест Корф писал:
«…Дантес убил Пушкина, и де Барант, вероятно, точно так же бы убил Лермонтова, если бы не поскользнулся, нанося решительный удар, который таким образом только оцарапал ему грудь»{560}.
Далее дело разворачивалось по привычному сценарию: арест, суд, ссылка…
Зная о неотвратимости наказания, Лермонтов после дуэли прямо с места поединка отправился не «доложить по начальству» о своем преступлении, а поспешил к редактору «Отечественных записок» А. А. Краевскому, доставив ему рукопись романа «Герой нашего времени» для одобрения цензора в печать.
7 марта 1840 года
Наталья Николаевна — брату Дмитрию в Полотняный Завод.
«…Что тебе сказать о нас. Мадемуазель Александрина всю Масленицу танцевала. Она произвела большое впечатление, очень веселилась и прекрасна как день. Что касается меня, то я почти всегда дома; была два раза в театре. Вечера провожу обычно наверху. Тетушка принимает ежедневно и всегда кто-нибудь бывает»{561}.
Как тепло, по-родственному звучат слова Натальи Николаевны в адрес сестры Александрины. Безыскусно и искренно. Нежно и заботливо. С любовью и не ревнуя. Однако многие знали ее и другою: подчас настойчивой и жесткой, когда дело касалось вопросов благосостояния семьи, оценки литературных трудов ее мужа.
Сохранился яркий, колоритный рассказ дочери актера Я. Г. Брянского — Авдотьи Яковлевны (1820–1893), впоследствии ставшей женой писателя И. И. Панаева (1812–1862):
«Кстати упомяну, что я слышала еще в 40-м году от книгопродавца Смирдина о Пушкине.
Панаеву понадобилась какая-то старая книга, и мы зашли в магазин Смирдина. Хозяин пил чай в комнате за магазином, пригласил нас туда и, пока приказчики отыскивали книгу, угощал чаем; разговор зашел о жене Пушкина, которую мы только что встретили при входе в магазин.
— Характерная-с, должно быть, дама-с, — сказал Смирдин. — Мне раз случилось говорить с ней… Я пришел к Александру Сергеевичу за рукописью и принес деньги-с, он поставил мне условием, чтобы я всегда платил золотом, потому что их супруга, кроме золота, не желала брать денег в руки. Вот-с Александр Сергеевич мне и говорит, когда я вошел-с в кабинет: „Рукопись у меня взяла жена, идите к ней, она хочет сама вас видеть“, и повел меня; постучались в дверь: она ответила „входите“. Александр Сергеевич отворил двери, а сам ушел; я же не смею переступить порога, потому что вижу-с даму, стоящую у трюмо, опершись одной коленой на табуретку, а горничная шнурует ей атласный корсет[107].
„Входите, я тороплюсь одеваться, — сказала она. — Я вас для того призвала к себе, чтобы вам объявить, что вы не получите от меня рукописи, пока не принесете мне сто золотых вместо пятидесяти… Муж мой дешево продал вам свои стихи. В шесть часов принесете деньги, тогда и получите рукопись… Прощайте…“
Все это она проговорила скоро, не поворачивая головы ко мне, а смотрелась в зеркало и поправляла свои локоны, такие длинные на обеих щеках. Я поклонился, пошел в кабинет к Александру Сергеевичу и застал его сидящим у письменного стола с карандашом в одной руке, которым он проводил черты по листу бумаги, а другой рукой подпирал голову-с, и они сказали-с мне: „Что? С женщиной труднее поладить, чем с самим автором? Нечего делать, надо вам ублажить мою жену; понадобилось ей заказать новое бальное платье, где хочешь, подай денег… Я с вами потом сочтусь“.
— Что же, принесли деньги в шесть часов? — спросил Панаев.
— Как же было не принести такой даме! — ответил Смирдин.
За достоверность этого рассказа, конечно, не могу ручаться, а передаю только то, что слышала»{562}.
| 
| 
9 марта 1840 года
Екатерина Дантес — брату Дмитрию.
«Сульц, 9 марта 1840 г.
Знаешь ли ты, мой августейший братец, что это уже начинает принимать вид дурной шутки: все письма, что мы посылаем друг другу (а слава богу, это не так часто с нами случается) всегда начинаются со слов: „Наконец-то пришло от тебя письмо“. Эти письма меня убеждают в том, что так как ты чувствуешь свою вину, то делаешь вид, что их не получаешь, или по крайней мере, что они приходят гораздо позднее; мне кажется насмешкой, что ты получил 24 января письмо датированное 20 ноября, т. е. через два месяца, тогда как самое большое на это нужно 22 дня, поэтому я считаю, что все это твои проделки.
Ты пишешь, дорогой Дмитрий, что надеешься приехать меня повидать. В самом деле, это любезность, которую ты мог бы мне оказать. Уверяю тебя, что ты будешь в восторге от пребывания здесь и не раскаешься, совершив это путешествие, — для нас это будет праздник принять тебя, но ради бога, чтобы это не было пустыми разговорами. Поверь, что это не будет стоить так уж дорого, за 8 дней ты доедешь из Петербурга до Гавра на пароходе, там ты купишь красивый экипаж (потому что я не хочу, чтобы ты приехал ко мне как какой-нибудь бедняк), возьмешь почтовых лошадей и через два дня будешь иметь счастье обнимать свою милую сестру, так что, как видишь, ради этого, конечно, стоит предпринять путешествие. Я жду тебя этим летом непременно, устраивай свои дела как хочешь, но я хочу, чтобы ты обязательно приехал меня повидать и безотлагательно, это будет вдвойне интересно для тебя, так как тебе так хочется узнать, что из себя представляет Сульц, ты сможешь судить о нем, увидев своими собственными глазами. Тем временем обратись к Соболевскому[108], который должен очень хорошо знать Сульц, так как он находился в течение очень долгого времени в его окрестностях, он выдавал себя то за камергера российского императора, то за князя и гвардии полковника.
Я без конца тебе благодарна за обещание прислать мне денег, Бога ради, не ограничься только обещаниями, так как деньги мне нужны, крайне нужны, я нахожусь в отчаянном положении. Сегодня я написала об этом матери, я очень хотела бы, чтобы она хоть немножко помогла мне. Год тому назад к моим последним родам она мне обещала сделать подарок и прислать его, она даже писала, что спросит тебя, как переслать мне деньги, но теперь она больше ничего об этом не говорит, и я боюсь, что она забыла. Постарайся, дорогой друг, ей об этом напомнить непременно, но ради бога, не говори, что я тебе об этом писала, это может привести к очень дурным последствиям. Скажу тебе, что, рассчитывая на это, я продала шкуру неубитого медведя и теперь сижу между двумя стульями — положение очень неудобное для женщины, которая вот-вот родит. Судя по твоему письму, я полагаю, что твоя жена и я освободимся в одно и то же время. Мальчик для меня и девочка для нее.
Прощай, поцелуй от меня жену и детей»{563}.
10 марта 1840 года
Начато «Дело Штаба отдельного Гвардейского корпуса… о поручике лейб-гвардии Гусарского полка Лермонтове, преданном военному суду за произведенную им с французским подданным Барантом дуэль и необъявление о том в свое время начальству». Лермонтов был арестован и заключен в ордонансгауз.
А когда поэт уже содержался под арестом на третьем этаже комендантского управления на Садовой, где к его дверям был приставлен часовой, он написал С. А. Соболевскому: «…Я в ордонансгаузе, на верху в особенной квартире»{564}.
Позднее С. Горожанский передаст слова Лермонтова, сказанные им в адрес сына французского посла и Дантеса, с которым он, по всей видимости, был знаком: «Я презираю таких авантюристов — эти Дантесы и де Баранты заносчивые сукины дети»{565}.
15 марта 1840 года
А. И. Тургенев в письме из Москвы спрашивал Вяземского:
«…Верно, Лермонтов дрался с Барантом за княгиню Щербатову?»
В тот же день В. Г. Белинский писал В. П. Боткину в Москву:
«…Лермонтов под арестом за дуэль с сыном Баранта. Государь сказал, что если бы Лермонтов подрался с русским, он знал бы, что с ним сделать, но когда с французом, то три четверти вины слагается. Дрались на саблях, Лермонтов слегка ранен и в восторге от этого случая, как маленького движения в однообразной жизни. Читает Гофмана, переводит Зейдлица и не унывает. Если, говорит, переведут в армию, буду проситься на Кавказ. Душа его жаждет впечатлений и жизни»{566}.
21 марта 1840 года
Из дневника М. А. Корфа:
«…По прошествии траурного срока она (княгиня Мария Алексеевна Щербатова, урожденная Штерич (ок. 1820–1879). — Авт.) натурально стала являться в свете, и столько же натурально, что нашлись тотчас и претенденты на ее руку и просто молодые люди, за ней ухаживавшие. В числе первых был гусарский офицер Лермонтов — едва ли не лучший из теперешних наших поэтов; в числе последних — сын французского посла Баранта, недавно сюда приехавший для определения в секретари здешней миссии. Но этот ветреный француз вместе с тем приволачивался за живущей здесь уже более года женой консула нашего в Гамбурге Бахерахта (немецкой писательницей Терезой фон Бахерахт (1804–1852), урожденной Струве. — Авт.) — известною кокеткою и даже, по общим слухам, — женщиною легкого поведения. В припадке ревности она как-то успела поссорить Баранта с Лермонтовым, и дело кончилось вызовом»{567}.
Этот 22-летний «салонный Хлестаков», как назвал француза Белинский, успел вскружить головы многим светским красавицам, в числе которых в свое время была и графиня Юлия Павловна Самойлова, знаменитая «Жюли», не раз запечатленная на полотнах Карла Брюллова.
Дуэль расстроила радужные планы де Баранта-отца: его сын не только не получил назначения в петербургское посольство, но ему еще и было предложено покинуть российскую столицу.
23 марта, так же, как три года назад был выдворен из России Дантес, Эрнест де Барант тоже был вынужден оставить Петербург, где своим вольным и невоздержанным образом жизни успел нанести серьезный ущерб престижу отца, который год спустя завершил свою дипломатическую карьеру в России, едва начавшуюся (в декабре 1835 г.).
История повторялась. Опять французский подданный был прощен и беспрепятственно покидал страну, а российский поэт всходил на Голгофу. Другими словами, Россия безропотно и последовательно продолжала платить по векселям своим кредиторам, притязания которых год от года становились все настойчивее.
7 апреля 1840 года
Барон Геккерн не был исключением, скорее наоборот, — примером лицемерия от дипломатии:
«Сульц, Верхний Рейн, 7 апреля 1840 г.
Сударь
Спешу, любезный друг, сообщить вам о благополучном разрешении Катрин, к несчастью, это опять девочка, но крепкая и хорошо сложенная. Надо надеяться, что в четвертый раз ваша сестра подарит, наконец, своему мужу мальчика. Последний написал бы вам сам, но он не отходит от своей жены, и я попросил доставить мне удовольствие написать вам, чтобы поблагодарить вас за письмо, которое вы мне прислали в Париж, оно вселило в меня уверенность в вашем дружеском расположении к нам троим, и я настолько рассчитываю на выполнение ваших обещаний, что решил хранить молчание в отношении Жоржа и его жены. Я обращаюсь к вам по этому поводу без церемоний и не буду торопить вас в этом письме, уверенный, что вы понимаете мое критическое положение с тремя маленькими детьми.
Сохраните мне вашу дружбу, любезный сударь, рассчитывайте всегда на мое старание сделать вашу сестру счастливой, а вы с своей стороны сделайте все, что можете, чтобы облегчить мою задачу.
Так как мне предстоит еще написать много писем, извините меня за краткость данного письма и примите повторные уверения в моих самых сердечных и преданных чувствах.
Б. де Геккерн.
Новорожденной будет дано имя Леони[109] Катрин чувствует себя хорошо»{568}.
13 апреля 1840 года
Генерал-аудиториат вынес «сентенцию» о переводе Лермонтова в один из армейских полков с предварительным трехмесячным содержанием в крепости.
Александр Михайлович Полетика, муж Идалии Полетики, полковник лейб-гвардии Кавалергардского полка, был «презусом» суда над поручиком М. Ю. Лермонтовым, вынесшим в угоду Бенкендорфу суровый приговор поэту. (П. И. Бартенев писал по поводу мужа Идалии Григорьевны: «Это был наглец. Во время Польского похода 1831 года он живился на счет графа Д. Н. Шереметева и даже завладевал его вещами и самою походною палаткою»{569}.)
На докладе Генерал-аудиториата по делу Лермонтова царь написал: «Поручика Лермонтова перевесть в Тенгинский пехотный полк тем же чином; отставного поручика Столыпина… освободить от подлежащей ответственности, объявив… что в его звании и летах полезно служить, а не быть праздным. В прочем быть по сему.
Николай. С. Петербург 13 апреля 1840»{570}.
Резолюция императора противоречила определению Генерал-аудиториата, предлагавшего сначала выдержать Лермонтова три месяца на гауптвахте, после чего выписать в один из армейских полков. Николай I ограничил наказание переводом в армию, но избрал для Лермонтова Тенгинский пехотный полк, который принимал участие в опасных делах против горцев. А Столыпину-«Монго», недавно вышедшему в отставку, царь «посоветовал» вернуться на службу, что тот и вынужден был сделать, «добровольно» отправившись на кавказскую войну.
24 апреля 1840 года
В семье Дмитрия Гончарова родился второй сын, названный Евгением, которому суждено было прожить всего 41 год: 16 декабря 1881 г. он неожиданно скончался в Висбадене «от болезни печени и почек». В мае следующего года его прах был перевезен на родину и погребен в Полотняном Заводе.
3–5 мая 1840 года
Отъезд Лермонтова на Кавказ. Прощальный вечер у Карамзиных.
Прощай, Россия…
13 мая 1840 года
Примерно в это же время написано восторженное письмо Екатерины Дантес: «Да здравствует Франция!..»
«Сульц, 13 мая 1840 г.
Через два дня я уезжаю в деревню и все же хочу написать тебе до отъезда, потому что как только я заберусь на вершину горы, в свой дворец-замок, известный под названием Шиммель, я не уверена, что мои многочисленные дела дадут мне возможность написать тебе сразу по приезде. Поэтому, дорогой друг, если ты испытываешь удовольствие, читая это письмо, благодари небо, что оно тебе даровало столь любезную сестру, и в особенности, что оно тебе ее сохранило в таком прекрасном здравии[110]: через два дня исполнится шесть недель после родов, я чувствую себя превосходно, уже три недели, как я совершенно поправилась. Вот что значит хороший климат, не то что, не прогневайся, в вашей ужасной стране, где мерзнут с первого дня года и почти до последнего. Да здравствует Франция, наш прекрасный Эльзас, я признаю только его. В самом деле, я считаю, что пожив здесь, невозможно больше жить в другом месте, особенно в России, где можно только прозябать и морально и физически.
Благодарю тебя за обещание прислать денег, мой славный брат, действительно они нам будут очень кстати, но ради Бога, постарайся рассчитаться и за 39 год и хоть немного за 40. Это лучше и для тебя, и для меня, так как тебе было бы легче, я полагаю, платить мне регулярно каждый месяц, чем накапливать большие суммы, не пойми дурно, мой друг, это простое замечание, потому что я первая всегда признаю твою аккуратность везде, где только ты можешь ее проявить. Самое мое горячее желание, поверь мне, чтобы твои дела окончательно распутались, мы все в этом нуждаемся, так как у всех нас довольно большие семьи, которые, вероятно, еще увеличатся, да поможет нам Бог!
То, что ты пишешь об отмене права на наследственность имущества — ужасно, я об этом уже знала, мы были поражены, как и все, у кого капиталы еще в России. Друг Нико (Николай I. — Авт.) не всегда церемонится, как видно; впрочем у него-то деньги текут, когда он пожелает.
Я очень тронута, что ты хочешь дать мое имя своей дочери, только я бы сказала, что нахожу его не очень красивым, мой муж мне надоел, чтобы я так назвала одну из наших многочисленных барышень, но я никогда не могла на это решиться. Ах, что ты скажешь о моей сноровке, вот уже три девочки подряд? Признаюсь, что хотя я их люблю всем сердцем, я все же в отчаянии от этого, поэтому я плохо приняла мою бедную Леони, я так рассчитывала, что будет мальчик. Право, если у тебя будет сын, мы вполне можем обменяться, так как наши дети должны быть одного возраста, я родила 4 апреля. Г-жа Сиркур крестила мою дочь. Сомневаюсь, чтобы твоя дружба с ее братом зашла так далеко, чтобы ты взял его в крестные отцы. Встречаетесь ли вы хоть иногда?
Я узнала через многих русских путешественников, но слышала об этом стороною, что Александрина стала совершенной сумасбродкой, говорят, что получение шифра совсем вскружило ей голову, что она сделалась невероятно надменной. Я надеюсь, что это неправда, признаюсь, я не узнаю в этом случае ее ума: потерять голову из-за такого пустяка было бы прискорбной нелепостью.
Через несколько недель я буду знать все подробно о Петербурге, потому что увижу Идалию Полетику, которая приезжает вместе со Строгановыми в Баден-Баден, она нам назначила там свидание, и мы с мужем рассчитываем поехать туда на недельку. Я буду чрезвычайно рада снова ее увидеть, она была так мила с нами во время наших несчастных событий.
Вчера у нас был очаровательный сюрприз: бывший кавалергард Кутузов, женатый на Рибопьер, близкий друг мужа, как с неба, свалился к нам в семь часов утра. Они меняли лошадей в полумиле от Сульца, и он пришел нас повидать. Я поехала за его женою, которая была на постоялом дворе, и проведя добрых два часа с нами, они уехали. Они возвращаются в Петербург из Италии, где провели две зимы из-за здоровья жены.
Прощай, дорогой друг, муж и я обнимаем тебя, а также Лизу и детей.
К. д’Антес.
Мой адрес до 20 сентября, когда я возвращаюсь в город: Массево, Шиммель, Верхний Рейн»{571}.
| 
14 июня 1840 года
Тем временем Лермонтов, покинув столицу, ненадолго заехал в Москву, а в Петербурге в книжных лавках уже продавалась его первая книга: пока автор находился под арестом, «Герой нашего времени» вышел из печати.
Прочитав роман, императрица Александра Федоровна хлопотала о прощении автора, дав прочесть роман своему венценосному супругу. Но Николай I отрицательно отозвался о «Герое…», написав жене:
«14 июня.
Я прочел „Героя“ до конца и нахожу вторую часть отвратительной, вполне достойной быть в моде. Это то же изображение презренных характеров, которые мы находим в нынешних иностранных романах. Такие романы портят нравы и портят характеры… Хотя читаешь с отвращением, все-таки они оставляют тягостное впечатление. <…> Итак, я повторяю, что, по моему убеждению, это жалкая книга, показывающая большую испорченность автора… Счастливого пути, господин Лермонтов; пусть он очистит свою голову, если это возможно…»{572}.
Вторая половина июня 1840 года
С. Т. Аксаков — Н. В. Гоголю.
«Я прочел Лермонтова „Героя нашего времени“ <…> и нахожу в нем большое достоинство. Живо помню слова ваши, что Лермонтов-прозаик будет выше Лермонтова-стихотворца»{573}.
24 августа 1840 года
П. А. Плетнев — Я. К. Гроту[111] в Гельсингфорс.
«…Вечер с 7 почти до 12 я просидел у Пушкиной жены и ея сестры. Они живут на Аптекарском, но совершенно монашески. Никуда не ходят и не выезжают. Скажите баронессе Котен, что Пушкина очень интересна, хоть и не рассказывает о тетрадях юридических. В ее образе мыслей и особенно в ее жизни есть что-то трогательно возвышенное. Она не интересничает, но покоряется судьбе. Она ведет себя прекрасно, нисколько не стараясь этого выказывать»{574}.
1 октября 1840 года
А. И. Тургенев — А. Я. Булгакову.
«1 октября 1840. Париж
…Сегодня Жуковский уезжает из Дюссельдорфа в Россию, но без невесты. Устроив дела свои в Петербурге, он возвратится к ней и к счастию супружества и проживет с нами на Рейне, под небом Шиллера и Гете, три года: между тем приготовят ему приют в Лифляндском его замке. Пора ему было — мечту всей жизни обратить в существенность. Он говаривал: „в жизни много прекрасного и без счастия“, теперь узнает его лицом к лицу. Подруга его, кажется, искренно любит его и достойна быть его подругою — все же… Он сохранил всего себя лучше нас. Во дворце девство сохранил еси! и целость нравственную. Я нашел его моложе себя, а он годом старее. Я почувствовал, что моя дружба к нему также осталась цельною — и ожила во всей юношеской силе и святости. Благословил бы его, если бы рука моя умела сложить персты по православию, и вместо того поцеловал ему руку за то, что он наконец дал себе счастие единственное, высочайшее, если оно — счастие!»{575}.
20 октября 1840 года
П. А. Плетнев — Я. К. Гроту.
«…В воскресенье я пошел на вечер к Карамзиным. Признаюсь, одна любезность, любознательность и действительная польза от наблюдений в таких обществах еще удерживает меня глядеть на пустошь и слушать пустошь большесветия»{576}.
Плетнев достаточно часто навещал и свою бывшую ученицу по Екатерининскому институту Александру Осиповну Россет, будучи тесно знаком со всем ее семейством. В письме Гроту он сообщал, что с осени 1840 года супруги Смирновы поселились на набережной реки Мойки в «новом прекрасном доме, подле государственного контроля», в котором они жили «с царской пышностью».
Хотя обратная сторона этой «пышности» иногда просвечивала проплешиной повседневности ее личной неустроенной судьбы. Так, в мемуарах она сознается в своих метаниях между мужем и возлюбленным:
«Я вышла за него замуж по желанию императрицы и Алины Дурново <…> Вначале я была к Смирнову расположена, но его отсутствие достоинства оскорбляло и огорчало меня, не говоря уже о более интимных отношениях, таких возмутительных, когда не любишь настоящей любовью. <…> Я никогда не испытала ничего другого, кроме отвращения. <…> я себя продала за 6000 душ для братьев. <…> То страшное сердечное одиночество, в котором я жила, заполнили мои дети, которых я обожала, и моя собачка Beauty. <…> Возвращаясь со своей отвратительной рулетки, он говорит: „Дети здоровы, надеюсь?“ — „Да“. Тогда он, помолившись, начинает храпеть, как пехотинец. <…> („Скотина, да проснись же!“) <…> Он крестится, потом говорит: „Спокойной ночи, дорогая моя“, к счастью, не целуя меня. Он так противен, язык у него желтый, обложенный и издает отвратительный запах табака. <…> Я поздравляю его любовниц и уступаю его им более, чем охотно. Он ревнив, но уверен, что я не сделаю его рогоносцем. <…> неведомо для меня самой завязался роман моей жизни (с Н. Д. Киселевым[112] — Авт.).
Все долгие семь месяцев я его страстно любила. Он меня боготворил. <…> Мне хотелось броситься ему на шею и сказать ему, что он тот идеал, о котором вздыхает моя душа. <…> Невыразимо отвращение, которое он (Н. М. Смирнов. — Авт.) внушал нам. Мы молчали, чтобы наслаждаться прелестью более красноречивого языка глаз. Проснувшись, он потянулся, зевнул, сквернословил. Штаны были вечно расстегнуты. Когда он пошел на рулетку, Киселев мне сказал: „Бедная, бедная Шасенька, и ей надо терпеть то, что возмущает все, вплоть до целомудрия <…> вы очаровательная маленькая тёлка, чистая, как райская птичка…“»{577}.
Наверное, именно то «страшное сердечное одиночество» и было причиной беспричинно-ревностного отношения Смирновой к вдове Поэта. «Союз двух сердец — величайшее счастье на земле», — писала Наталья Николаевна. Счастье, которое ей дано было испытать. Что же до Александры Осиповны, то, по словам дочери Натальи Николаевны, они хоть и «были на короткой дружеской ноге», но все же «тлеющее недоброжелательство… коварным светом озарило личность жены Пушкина в мемуарах А. О. Смирновой»{578}.
| 
| 
8 ноября 1840 года
Александрина Гончарова — брату Дмитрию.
«8 ноября.
Как только я получила твое письмо, дорогой, добрейший друг Дмитрий, я поспешила исполнить твое поручение и сегодня утром послала тебе материю, и очень счастлива, что могла оказать эту небольшую услугу тебе и твоей жене. Я очень огорчена, узнав, что она по-прежнему больна, надеюсь, однако, что ее недомогание продлится недолго и сейчас она уже здорова.
Мы должны поблагодарить тебя, любезный брат, за две приятные недели, что ты дал нам возможность провести с тобой. Не могу тебе сказать, какую пустоту мы почувствовали после твоего отъезда. Первые дни, когда мы расстались с тобой, мы бродили как неприкаянные, и с каким-то ужасом я входила в комнату, где ты жил. Мне так хочется, чтобы твои дела заставили тебя еще раз приехать в Петербург, и тогда ты хоть немного продлил бы пребывание здесь.
Я так счастлива, что могу не употреблять слово „деньги“ в моем послании и не думать о них некоторое время. Ты пишешь, что до января месяца не ждешь от нас писем. Возможно, что наша возлюбленная сестрица лень и помешала бы нам сделать это, но твое нежное, сердечное письмо так меня тронуло, что вот результат. Мы иногда бываем обе, и Таша и я, в таком тоскливом настроении, что малейшее проявление интереса к нам со стороны близких так живо чувствуется: поверь мне, ты имеешь дело не с неблагодарными сердцами.
Образ жизни наш все тот же: вечера проводим постоянно наверху или бываем у Мари Валуевой или Карамзиных. Завтра, однако, я иду на первый бал, что дают при дворе. Признаюсь тебе, это меня не очень радует, я так отвыкла от света, что мне ужасно не хочется туда идти. Просто грустно и только. Весь верхний этаж благодарит тебя за память и шлет тысячу приветов. Ты не забыл, дорогой брат, послать одеколон Нине, она уже получила его? У нас уже три дня как установилась настоящая зима и даже очень холодно.
Как ты нашел своих мальчуганов, были ли они рады тебя увидеть? Доволен ли Митя своим костюмчиком?
Прощай, дорогой и добрый брат, целую тебя так же нежно, как и люблю, а также твою жену и племянников. Таша нежно тебя целует, она напишет тебе в другой раз, сейчас она в самом мрачном расположении духа»{579}.
В этом письме обращает на себя внимание тот факт, что Александрина, будучи фрейлиной, была обязана присутствовать на балу согласно придворному этикету, а Наталья Николаевна хоть и находилась «в самом мрачном расположении духа», но, как следует из очередного письма Плетнева к Якову Гроту, все же согласилась сопровождать сестру. Это было первое появление вдовы Поэта на придворном балу, где, как известно, она не танцевала, а, находясь на хорах, лишь наблюдала за происходящим, будучи сама под пристальными взглядами любопытствующих глаз, желавших видеть, как вдова Пушкина несет свое горе. И вот теперь, впервые после трагедии появившись в великосветском обществе, «торжественная красота» ее вновь «сияет на балах и затмевает других», как отмечал когда-то князь Вяземский. И это восторженное любование пушкинской «мадонной» у него не проходило с годами.