Глава 4
Незыблемые перводвигатели
Движущая сила, подумала Дэгни, глядя на возвышающийся в сумеркахнебоскреб компании "Таггарт трансконтинентал", -- вот что ему необходимо впервую очередь; движущая сила, чтобы это здание стояло; движение, чтобы онооставалось непоколебимым. Оно покоится не на сваях, вбитых в гранит, -- онопокоится на двигателях, работающих по всему континенту. Дэгни испытывала легкое беспокойство. Она только что вернулась изпоездки на завод "Юнайтэд локомотив уоркс" в Нью-Джерси, куда отправилась,чтобы лично встретиться с президентом компании. Она ничего не узнала -- нипричины задержек, ни когда будут готовы дизельные двигатели. Президенткомпании проговорил с ней два часа, но его ответы не имели отношения к еевопросам. Каждый раз, когда она пыталась сделать беседу более конкретной, вего тоне появлялся какой-то особый снисходительный упрек, будто она нарушаланекое общеизвестное неписаное правило, выказывая тем самым плохоевоспитание. Идя по заводу, она увидела заброшенные в углу двора остатки огромногомеханизма. Некогда это был прецизионный станок -- таких сейчас нигде и ненайти. Станок не был изношен -- он пришел в негодность от людскойнебрежности, разъеден ржавчиной и черными каплями грязного масла. Онаотвернулась при виде его. Подобные вещи всегда на мгновение ослепляли еевспышкой жесточайшего гнева. Она не знала почему; она не могла объяснитьэтого чувства, лишь осознавала в нем крик протеста против несправедливости.Это была реакция на нечто большее, чем старый станок. Когда она вошла в приемную своего кабинета, там уже никого не было,кроме ожидавшего ее Эдди Виллерса. По тому, как он посмотрел на нее и молчапоследовал за ней в кабинет, Дэгни сразу поняла, что что-то случилось. -- В чем дело, Эдди? -- Макнамара ушел. Она озадаченно посмотрела на него: -- Что значит -- ушел? -- Ушел. Оставил работу. Закрыл дело. -- Макнамара, наш подрядчик? -- Да. -- Но этого же не может быть! -- Знаю. -- Что случилось, почему? -- Никто не знает. Дэгни, стараясь не спешить, расстегнула пальто, села за стол и началаснимать перчатки. Затем сказала: -- Давай с самого начала. Эдди. Сядь. Он говорил спокойно, продолжаястоять: -- Я разговаривал с его главным инженером, по междугородной. Этотглавный инженер звонил нам из Кливленда, чтобы предупредить. Это все, что онсказал. Он больше ничего не знает. -- Что он сказал? -- Что Макнамара закрыл свое дело и исчез. -- Куда? -- Он не знает. Никто не знает. Дэгни заметила, что забыла снять вторую перчатку. Она стянула ее ибросила на стол. Эдди сказал: -- У него была куча контрактов, которые могли принести целое состояние.У него клиенты были расписаны на три года вперед. -- Она молчала. Ондобавил, уже спокойнее: -- Я бы не боялся, если бы мог понять... Но когда невидишь никакой причины... -- Она продолжала молчать. -- Он был лучшимподрядчиком в стране. Они посмотрели друг на друга. Дэгни хотела сказать: "О Боже, Эдди!"Вместо этого она произнесла ровным голосом: -- Не волнуйся. Мы найдем другого подрядчика для Рио-Норт. Было уже поздно, когда Дэгни вышла из офиса. Она остановилась натротуаре у входа в здание компании, глядя на улицу. Она вдруг почувствовала,что у нее не осталось энергии, цели, желаний, будто внутри перегорел изаглох мотор. За домами высоко в небе струился слабый свет -- отражение тысячнеизвестных огней, электрическое дыхание города. Ей хотелось отдохнуть.Отдохнуть, подумала она, и развлечься. Ничего, кроме работы, в ее жизни не было, да ей и не хотелось ничегодругого. Но иногда наступали такие моменты, как сегодня, когда она внезапночувствовала невыносимую пустоту, даже не пустоту, а безмолвие, не отчаяние,а неподвижность, будто в ней самой без каких-либо особых неполадок всеостановилось. Тогда она ощущала желание получить кратковременную радостьизвне, желание быть сторонним наблюдателем чужой работы или величия. Необладать, а лишь отдаваться; не действовать, а только реагировать; несоздавать, а восхищаться. Без этого мне дальше не двинуться, подумала Дэгни.Без радости мы как машина без топлива. Дэгни закрыла глаза, и на ее лице проступила легкая улыбка горькогоудовлетворения. Движущей силой собственного счастья всегда была она сама.Сейчас же ей хотелось чувствовать себя увлеченной силой чужих свершений. Каклюди любят смотреть из темноты прерии на освещенные окна проносящегося мимопоезда -- ее поезда, символа силы и целеустремленности, который придавал имуверенность посреди пустоты пространства и ночи, -- так и она хотела намгновение ощутить короткое приветствие, мимолетное видение, просто радостьпомахать рукой и сказать: "Кто-то куда-то едет". Она медленно двинулась вперед -- руки в карманах пальто, тень шляпы,слегка сдвинутой набок, падает на лицо. Здания вокруг нее взметнулись таквысоко, что невозможно было увидеть небо, не запрокинув головы. Онаподумала: "Сколько же вложено в этот город -- и сколько он мог бы дать!.." Из квадратного рта динамика, установленного над дверью магазина, наулицу лились звуки. Это был симфонический концерт, который шел где-то вгороде. Звуки напоминали долгий бесформенный скрип, лишенный всякой мелодии,всякой гармонии, всякого ритма. Если музыка -- это эмоция, а эмоциюпорождает мысль, то эти звуки были криком хаоса, безрассудства,беспомощности, криком самоотречения. Дэгни продолжала идти. Она остановилась у витрины книжного магазина,где была выставлена пирамида томов в коричневато-пурпурных обложках -- "Грифлиняет". Рекламный плакат рядом сообщал: "Роман века, кропотливоеисследование алчности бизнесмена. Смелая попытка показать деградациючеловека". Она шла мимо кинотеатра. Его огни залили полквартала, и только в вышинеможно было разглядеть огромную фотографию и часть надписи. Фотографияизображала улыбающуюся молодую женщину. Даже тем, кто видел ее лицо впервые,оно казалось примелькавшимся. Надпись гласила: "...в эпохальной драме,дающей ответ на извечный вопрос: „Надо ли женщине признаваться?"" Она шла мимо ночного клуба. Из его дверей, пошатываясь, вышла пара инаправилась к такси. Лицо девушки блестело, сильно накрашенные глазаказались темными пятнами. На ней была накидка из горностая и роскошноевечернее платье, спадавшее с одного плеча подобно халату неряшливойдомохозяйки, открывая грудь больше, чем следует, -- не дерзко, не вызывающе,а с каким-то усталым безразличием. Спутник вел ее, держа за обнаженную руку;на лице его была хитрая усмешка, подобающая не мужчине, живущемупредвосхищением романтического приключения, а мальчишке, который вот-вот>нацарапает на заборе неприличное слово. "Что я рассчитывала увидеть?" -- спросила себя Дэгни, продолжая идти.Этим люди живут, в этом проявляется их душа, их культура, их представления осчастье. Нигде ничего другого она не видела по крайней мере много лет. На углу улицы, на которой она жила, Дэгни купила газету и направиласьдомой. Ее квартира состояла из двух комнат на верхнем этаже небоскреба. Стеклауглового окна делали помещение похожим на рубку плывущего корабля, а огнигорода превращались в блики черных волн из стали и камня. Она включилалампу, и длинные треугольники теней прорезали голые стены геометрическимузором из легких линий, составленных прямыми углами немногочисленныхпредметов мебели. Она стояла посреди комнаты, одна между небом и городом. Только одномогло дать ей то чувство, которое она хотела сегодня испытать; это былаединственная форма радости, которую она открыла. Она включила проигрывательи поставила пластинку Ричарда Хэйли. Это был Четвертый концерт -- последняя написанная им вещь. Громвступительных аккордов вымел из ее сознания все видения улицы. Концерт былмощным кличем восстания. Это было "нет", брошенное всем необозримым,бесконечным пыткам; отрицание страдания, отрицание, которое несло в себеагонию борьбы за освобождение. Звуки были подобны голосу, говорящему: "Нетникакой необходимости в боли -- почему же тогда самую мучительную больиспытывают те, кто отрицает ее неизбежность? Мы, несущие любовь и тайнурадости, к какому наказанию мы приговорены за это и кем?" Мученияпревратились в вызов, страдания -- в гимн видению будущего, ради которогостоило терпеть, стоило вынести все, даже это. Это была песнь неповиновения иотчаянного поиска. Она сидела неподвижно, с закрытыми глазами и слушала. Никто не знал, что случилось с Ричардом Хэйли. История его жизни былаподобна коротенькой повести, написанной, чтобы проклясть величие и показать,какую цену приходится за него платить. Это были долгие годы, проведенные начердаках и в подвалах, годы, впитавшие серый тон стен, в которых был заточенчеловек, чья музыка изобиловала яркими красками. Это была бесконечнаяизнурительная борьба против длинных пролетов неосвещенных лестниц, противзамерзшего водопровода, против цены бутерброда в вонючей закусочной, противлиц людей, слушавших музыку с пустыми глазами. Это была битва, в которой не было возможности снять напряжение вактивных боевых действиях, в которой невозможно было распознать конкретногопротивника и приходилось лишь биться в глухую стену, стену безразличия,идеально поглощающую любой звук -- удары, аккорды и крики; битва молчаниядля человека, который наделял звуки необычайной выразительностью; молчаниебезвестности, одиночества, ночей, когда случайный оркестр играл одну из егоработ, а он смотрел в темноту, сознавая, что его душа изливается в дрожащих,расходящихся из радиоцентра кругах и проносится над городом, где нет ниединого человека, который ее услышит. "Музыка Ричарда Хэйли несет в себе героическое начало. Наш век переросэто", -- утверждал один критик. "Музыка Ричарда Хэйли несозвучна нашему времени. В ней слышен экстаз,самозабвенный порыв. Кому это нужно в наши дни?" -- говорил другой. Его жизнь была кратким изложением жизней всех тех, чья награда --памятник в парке через сто лет после того, когда награда могла что-либозначить, разве что Ричард Хэйли не поспешил умереть. Он дожил до того дня,который -- согласно общепризнанным законам истории -- не должен был увидеть.Ему было сорок три, и это был день премьеры "Фаэтона" -- оперы, которую оннаписал в двадцать четыре года. Он сознательно изменил древнегреческий миф всоответствии со своей целью, наделив его иным смыслом: Фаэтон -- юный сынГелиоса, укравший колесницу отца и с честолюбиво-безрассудной смелостьюпопытавшийся перевезти солнце через небо, -- не погиб, как в мифе; в опереФаэтону удалое"1 то, к чему он стремился. Тогда, девятнадцать лет назад,оперу поставили и спектакль сняли после первого же представления -- подсвист и улюлюканье публики. В ту ночь Ричард Хэйли ходил по улицам до самогорассвета, пытаясь найти ответ на один вопрос, но так и не нашел. Через девятнадцать лет, когда оперу поставили вновь, последние звукимузыки слились с громом величайшей овации, какую только слышал оперныйтеатр. Восторг зрителей вырвался из древних стен театра, крики восхищениявыплеснулись в фойе, на лестницы, на улицы, долетев до юноши, который бродилпо этим улицам девятнадцать лет назад. Дэгни была в опере в ту памятную ночь. Она была одной из немногих, ктооткрыл для себя музыку Ричарда Хэйли намного раньше, но она никогда невидела его самого. И вот она увидела, как его вытолкнули на сцену, смотрела,как он стоял перед гигантской волной машущих рук и приветственно кивающихголов. Он стоял неподвижно -- высокий, очень худой человек с седеющейголовой. Он не кланялся, не улыбался, просто стоял и смотрел на толпу. Еголицо было спокойным -- честный, невозмутимый взгляд всерьез задумавшегосянад непонятным вопросом человека. "Музыка Ричарда Хэйли, -- написал один критик на следующее утро, --принадлежит человечеству. Она порождена величием народа и это величиевыражает". "В жизни Ричарда Хэйли, -- сказал один священнослужитель, --содержится вдохновляющий урок. Он проложил себе путь в жестокой борьбе, ноимеет ли это значение сейчас? Сколько справедливости и благородствазаключено в том, что он вынес страдания, несправедливость, жестокость иоскорбления из уст братьев своих, -- иначе он не сумел бы обогатить их жизнии научить их ценить красоту великой музыки". На следующий день после премьеры Ричард Хэйли исчез. Он не оставил никаких объяснений. Просто заявил своим издателям, чтоего карьера окончена. Он продал им права на свои работы за скромную сумму,хотя знал, что теперь авторские гонорары могли принести ему целое состояние.Он исчез, не оставив адреса. Это было восемь лет назад, и никто не видел егос тех пор. Дэгни слушала Четвертый концерт, закрыв глаза и запрокинув голову. Оналежала, вытянувшись на краю кушетки, ее тело было расслаблено и спокойно; нонапряжение подчеркивал рот на замершем лице -- чувственный рот, очерченныйлиниями неутоленного желания. Через некоторое время она открыла глаза и заметила газету, которуюбросила на кушетку. Она рассеянно потянулась за газетой, чтобы быстренькопробежаться по крикливым заголовкам и убрать газету с глаз долой. Газетаупала и раскрылась. Дэгни увидела знакомое лицо на фотографии и заголовокстатьи. Она сложила газету и отбросила ее в сторону. Это было лицо Франциско Д'Анкония. Газетный заголовок сообщал о егоприезде в Нью-Йорк. Ну и что из этого, подумала Дэгни. Она не обязана видетьего. Она не видела его уже столько лет. Она села, глядя на лежавшую на полу газету. Не читай ее, подумалаДэгни, не смотри на нее. Но его лицо - она успела заметить -- не изменилось.Как лицо может оставаться таким же. когда все остальное ушло? Напрасно онинапечатали снимок, на котором он улыбается. Такая улыбка не для газет. Этоулыбка человека, который способен видеть, знать и придавать существованиювеличие. Это насмешливо-вызывающая улыбка блестящего интеллекта. Не читай,подумала Дэгни, не сейчас, не под эту музыку, только не под эту музыку! Она дотянулась до газеты и раскрыла ее. В статье говорилось, что сеньор Франциско Д'Анкония любезно согласилсядать интервью прессе в своих апартаментах в отеле "Вэйн-Фолкленд". Онсообщил, что приехал в Нью-Йорк по двум важным причинам: гардеробщица клуба"Каб" и ливерная колбаса из магазина "Деликатесы Мо" на Третьей авеню. Емунечего сказать о предстоящем бракоразводном процессе мистера и миссисДжилберт Вейл. Миссис Вейл -- дама благородного происхождения и необычайнойпривлекательности -- нанесла своему знатному молодому мужу сокрушительныйудар, публично заявив, что хочет избавиться от него ради любовника --Франциско Д'Анкония. Она представила прессе подробный отчет о своем тайномромане, включая описание ночи накануне Нового года, которую она провела навилле Д'Анкония в Андах. Ее муж пережил этот удар и подал на развод. Онаподала встречный иск на половину его состояния, исчислявшегося миллионами,сопровождая его изложением личной жизни мужа, на фоне которой, по ее словам,ее собственная жизнь выглядела совершенно невинно. Все это в краскахрасписывали газеты в течение многих недель. Но когда репортерыпоинтересовались у сеньора Д'Анкония, ему нечего было сказать на этот счет."Станете ли вы отрицать рассказ миссис Вейл?" -- спросили его. "Я никогданичего не отрицаю", -- ответил он. Репортеров удивил его внезапный приезд вгород; они полагали, что он не захочет присутствовать при скандале, которыйвот-вот достигнет высшей точки и выплеснется на первые полосы газет. Но ониошиблись. Франциско Д'Анкония сделал еще одно замечание по поводу своегоприезда. "Мне захотелось стать свидетелем фарса", -- заявил он. Дэгни выпустила газету из рук. Затем села и наклонилась, положив головуна руки. Она не двигалась, лишь пряди волос, свисавших к коленям, время отвремени резко вздрагивали. Величественные аккорды музыки Хэйли продолжали литься, наполняякомнату, и, проходя сквозь стекла окон, вырывались на улицы города. Онаслушала музыку. Это был ее поиск, ее плач. * * * Джеймс Таггарт оглядел гостиную своей квартиры, пытаясь угадать,который час; ему не хотелось искать часы. Он сидел в кресле, в помятой пижаме, босой -- лень было отыскиватьтуфли. Свет серого неба в окне резал глаза, еще слипавшиеся от сна. Ончувствовал в голове ужасную тяжесть, предвещавшую боль. Джеймс сердитоподумал, зачем он торчит в гостиной. А, да, вспомнил он, посмотреть, скольковремени. Он перегнулся через ручку кресла, чтобы разглядеть часы на соседнемдоме: двадцать минут первого. Через открытую дверь спальни он слышал, как Бетти Поуп чистит зубы вванной. Ее пояс валялся на полу рядом со стулом, где лежала остальная ееодежда; пояс был бледно-розовый со сломанными застежками. -- Давай побыстрее, а? -- раздраженно крикнул ей Таггарт. -- Мне нужноодеться. Бетти не ответила. Она оставила дверь ванной открытой, и было слышно,как она полощет горло. "Зачем я все это делаю?" -- подумал он, вспоминая прошедшую ночь. Ноискать ответ на этот вопрос казалось слишком хлопотным. Бетти Поуп вышла в гостиную, поправляя складки своего атласного воранжевую и пурпурную клетку пеньюара. "Она выглядит ужасно в этом пеньюаре,-- подумал Таггарт, -- намного лучше она смотрится на страницах светскойхроники, в костюме для верховой езды". Она была высокой и худощавой -- одникости и суставы, да и те двигались не очень плавно. У нее было заурядноелицо, нездоровый цвет кожи и вызывающе снисходительный взгляд, происхождениекоторого объяснялось тем фактом, что она принадлежала к одному из самыхизвестных семейств. -- А, черт, -- сказала она, не имея в виду ничего конкретного, ипотянулась, чтобы размяться. -- Джим, где у тебя маникюрные ножницы? Мненужно подстричь ногти на ногах. -- Не знаю. У меня голова раскалывается. Дома подстрижешь. -- Утром ты выглядишь неаппетитно, -- сказала она безразлично. -- Какулитка. -- Может, заткнешься? Она бесцельно бродила по комнате. -- Я не хочу домой, -- сказала она, не вкладывая в слова особогочувства. -- Не люблю утро. Еще один день, и опять нечего делать. Сегодняднем я пью чай у Лиз Блейн. Может, будет весело, потому что Лиз стерва. --Она взяла бокал и одним глотком выпила то, что осталось в нем с вечера. --Почему ты не починишь кондиционер? Здесь так пахнет. -- Ты закончила в ванной? -- спросил он. -- Мне нужно одеться. У менясегодня важная встреча. -- Заходи. Мне все равно. Мы тут и вдвоем поместимся. Ненавижу, когдаменя торопят. Бреясь, он смотрел сквозь открытую дверь ванной, как она одевается. Онадолго пристраивала на талии пояс, пристегивала к нему чулки, надеваланеказистый, но дорогой твидовый костюм. Клетчатый пеньюар, рекламу которогоона увидела в популярном журнале мод, был по своему назначению подобенмундиру -- его предписывалось надевать в определенных случаях. Когдаподобные случаи возникали, она покорно влезала в пеньюар, а потом столь жепокорно сбрасывала его. Природа их отношений была того же свойства -- ни страсти, ни желания,ни настоящего удовольствия, ни даже чувства стыда. Половой акт для них небыл ни наслаждением, ни грехом. Он ничего не значил. Они слышали, чтомужчинам и женщинам полагается спать вместе, потому так и поступали. -- Джим, почему бы тебе не пригласить меня в армянский ресторан сегоднявечером? -- спросила она. -- Я обожаю шашлык. -- Не могу, -- сердито пробурчал он сквозь мыльную пену на лице. -- Уменя сегодня будет кошмарный день. -- А почему бы тебе не отменить все это? -- Что? -- Ну что там у тебя? -- Это очень важно, дорогая. Это заседание совета директоров. -- Ой, кончай ты про свою чертову железную дорогу. Надоело. Терпеть немогу бизнесменов. Они ужасные зануды. Он не ответил. Она лукаво взглянула на него, и ее голос приобрел живую нотку, когдаона проговорила с манерной медлительностью: -- Джон Бенсон сказал, что ты не очень-то много значишь на этой своейжелезной дороге, потому что всем руководит твоя сестра. -- Что? Он так сказал? -- Я думаю, твоя сестра -- это что-то ужасное. Я думаю, этоотвратительно -- женщина, которая ведет себя как какой-то механик, а корчитиз себя большую шишку. Это так неженственно. Да что она о себе думает, всамом деле? Таггарт шагнул на порог и облокотился на дверной косяк, изучая БеттиПоуп. На его лице проступила тонкая улыбка -- саркастическая исамоуверенная. Все-таки кое-что нас объединяет, подумал он. -- Может, тебе это покажется интересным, дорогая, -- сказал он. --Сегодня я намерен разобраться с ней раз и навсегда. -- Не может быть, -- заинтересованно проговорила она. -- В самом деле? -- Именно поэтому сегодняшнее заседание совета так важно. -- Ты серьезно хочешь вышвырнуть ее? -- Нет. Это ненужно и нежелательно. Я просто поставлю ее на место.Долго я ждал этой возможности. -- У тебя есть на нее что-то? Что-нибудь компрометирующее? -- Нет, нет. Ты не поймешь. Она просто зашла слишком далеко, и ее нужноспустить с небес на землю. Она совершила непозволительные поступки, ни с кемне посоветовавшись, и серьезно обидела наших мексиканских соседей. Когдасовет узнает об этом, они напишут для отдела перевозок пару новых указаний,и с моей сестрой будет легче управляться. -- А ты умный, Джим, -- сказала Бетти. -- Мне нужно одеваться. -- Его голос прозвучал удовлетворенно. Онповернулся к раковине и весело добавил: -- Может, я все-таки угощу тебясегодня шашлыком. Зазвонил телефон. Он поднял трубку. Оператор1 сообщил, что звонят из Мексики. Это был его человек из мексиканских политических кругов. -- Я ничего не мог сделать, Джим! -- захлебывался он. -- Я ничего немог сделать!.. Нас не предупредили, клянусь Господом; никто не подозревал;никто не знал, что его готовят; я сделал все что мог; ты не можешь менявинить, Джим; это было как гром с ясного неба! Указ вышел сегодня утром,пять минут назад; они обрушили его на нас внезапно, без предупреждения!Правительство Мексики национализировало рудники и железнодорожную линиюСан-Себастьян. ***...и таким образом, джентльмены, я могу уверить вас, членов совета, чтопричин для паники нет. События сегодняшнего утра -- печальный факт, но яверю, опираясь на знание внутренних процессов, которые формируют вВашингтоне нашу внешнюю политику, что наше и мексиканское правительствапридут к разумному соглашению и что мы получим полную и справедливуюкомпенсацию за свою собственность. -- Джеймс Таггарт стоял за длиннымстолом, обращаясь к совету директоров. Его голос был отчетлив и ровен; онвнушал доверие. -- Тем не менее рад сообщить вам, что я предвиделвозможность такого поворота событий и принял все необходимые меры, чтобызащитить интересы "Таггарт трансконтинентал". Несколько месяцев назад япоручил отделу перевозок сократить количество поездов на линии Сан-Себастьяндо одного в день, снять ценное оборудование и заменить его устаревшим, атакже снять или заменить все, что только можно. Мексиканскому правительствудостались лишь несколько деревянных вагонов и старенький паровоз. Моерешение сохранило нашей компании миллионы долларов. Однако я полагаю, чтонаши акционеры вправе ожидать, чтобы люди, ответственные за это мероприятие,теперь ответили за последствия своей халатности. Таким образом, я предлагаюпопросить уйти со своих постов мистера Кларенса Эддингтона, экономическогоконсультанта, который предложил строительство линии Сан-Себастьян, и мистераЖюля Мотта, нашего представителя в Мексике. Члены совета сидели вокруг длинного стола и слушали. Они думали не отом, что им делать, а о том, что им сказать людям, которых они представляли.Речь Таггарта дала то, что им было нужно. *** Когда Таггарт вернулся в свой кабинет, его ждал Орен Бойл. Как толькоони остались одни, поведение Таггарта изменилось. Он навалился на крышкустола, ссутулился, его лицо побледнело. - Ну и?.. -- спросил он. Бойл беспомощно развел руками: -- Я проверил, Джим. Все так и есть. Д'Анкония потерял пятнадцатьмиллионов долларов с этими шахтами. Все чисто, никакого обмана -- он вложилналичные и потерял. -- И что он теперь собирается делать? -- Ну, он же не позволит, чтобы его ограбили. Он слишком умен. Должнобыть, у него что-то припасено на этот случай. -- Надеюсь. -- Он перехитрил кучу самых ловких стяжателей в этом мире. Неужели ондаст околпачить себя кучке мексиканских политиканов с их указом? У негонаверняка есть на них кое-что, и последнее слово будет за ним. Поэтому намтоже нужно быть начеку. Ну, это за тобой, Джим. Ты его друг. -- Друг, черт возьми. Я таких друзей... Он нажал на кнопку вызова секретаря. Секретарь вошел неуверенно, скаким-то несчастным видом. Это был человек не первой молодости, с бледнымлицом и благовоспитанными манерами добропорядочного бедняка. -- Ты договорился о моей встрече с Д'Анкония? -- резко спросил Таггарт. -- Нет, сэр. -- Но я же, черт побери, велел тебе позвонить. -- Мне не удалось, сэр. Я пытался. -- Попробуй еще раз. -- Я имею в виду, что мне не удалось договориться о встрече. --- Почему? -- Он отклонил ее. -- Ты хочешь сказать, он отказался встретиться со мной? -- Да, сэр. Я это имел в виду. -- Так он не хочет видеть меня? -- Нет, сэр, не хочет. -- Ты говорил с ним лично? -- Нет, я разговаривал с его секретарем. - Что он сказал? Ну, что он конкретно сказал? Секретарь замялся и отэтого стал выглядеть еще более несчастным. -- Что он сказал? - Он сказал, что сеньор Д'Анкония сказал, что вы на него нагоняетескуку, мистер Таггарт. *** Резолюция, которую они приняли, была известна под названием "Противхищнической конкуренции". Стоял темный осенний вечер. Сидя в огромном залезаседаний, члены Национального железнодорожного союза пытались не смотретьдруг на друга. Национальный железнодорожный союз являлся организацией, созданной сцелью защиты интересов и благосостояния железных дорог в целом. Как заявилиего организаторы, этого можно было достичь путем развития сотрудничества воимя общей цели, а для этого каждому члену вменялось в обязанность подчинитьсобственные интересы интересам всей отрасли, которые определялисьбольшинством голосов. Любое решение, одобренное большинством членов союза,было законом для остальных, законом, которому следовало беспрекословноподчиняться. -- Люди одной профессии или занятые в одной отрасли промышленностидолжны держаться вместе, -- заявили организаторы союза. -- У нас общиепроблемы, общие интересы и общие враги. Мы бесцельно тратим силы в борьбедруг против друга вместо того, чтобы объединиться. Наш бизнес будет расти ипроцветать, если мы объединим усилия. -- Против кого создается союз? -- спросил какой-то скептик. - Что значит, против кого? Ни против кого. Но если уж вы так ставитевопрос, то его деятельность будет нацелена против грузоотправителей,товаропроизводителей, вообще против любого, кто попытается нажиться за нашсчет. Да возьмите любой союз, против кого он создается? -- Именно это я и хотел бы знать, -- сказал скептик. Когда резолюция "Против хищнической конкуренции" была выдвинута наголосование на ежегодном заседании союза, она была впервые предана широкойогласке. Но все члены союза давно уже знали о ней, и она активно обсуждаласьв узких кругах, особенно в последние несколько месяцев. Все присутствовавшиев зале заседаний были президентами железнодорожных компаний. Они были далеконе в восторге от этой резолюции и надеялись, что она никогда не будетпоставлена на голосование. Но когда это все-таки произошло, онипроголосовали за. Никто из выступавших перед голосованием не упомянул ни одной конкретнойжелезной дороги, на которую должна была распространяться эта резолюция. Ониговорили лишь об общественном благосостоянии и о том, что в то время, каконо находится под угрозой в связи с острым кризисом в сфере транспортныхуслуг, железные дороги уничтожают друг друга, руководствуясь хищническимизаконами джунглей, где сильный пожирает слабого. Они говорили и о том, чтонаряду с районами, охваченными глубокой депрессией, где не осталосьфактически ни одной функционирующей железной дороги, существуют обширныетерритории, где две или даже несколько железных дорог ожесточенноконкурируют, тогда как каждая из них одна могла бы предоставить всенеобходимые транспортные ресурсы. По их словам, перед сравнительно новымижелезнодорожными компаниями открывались широкие возможности именно вкризисных зонах. Конечно, там вряд ли можно ожидать большой прибыли, затоможно будет обеспечить транспортом нуждающееся население. Ведь не прибыль, аслужение обществу является первоочередной задачей железных дорог. Затем они говорили о том, что большие, давно и прочно стоящие на ногахжелезнодорожные компании есть необходимый фактор общественного блага, чтокрушение даже одной из них стало бы национальной катастрофой и что, еслиодна из таких компаний в своем стремлении к общественному благу и упрочениюдоброй воли между народами разных стран оказалась на грани краха, долг ипрямая обязанность всех и каждого помочь ей перенести этот удар и выстоять. Конкретно не упоминалась ни одна железная дорога, но, когдапредседатель союза торжественно поднял руку, подавая знак к началуголосования, все посмотрели в сторону Дэна Конвэя -- президента "Финикс --Дуранго". Лишь пятеро из членов союза проголосовали против, но когда председательогласил, что резолюция принята большинством голосов, не последовало ниобычного оживления, ни одобрительных возгласов. В зале воцарилась мертваятишина. Вплоть до последней минуты каждый надеялся, что кто-то спасет его отэтого. Резолюция "Против хищнической конкуренции" подавалась как некая мера"добровольного саморегулирования", призванная "способствовать исполнению"законов, давно принятых Национальным законодательным собранием. Всоответствии с ней всем членам Национального железнодорожного союзакатегорически запрещалось предпринимать любые действия, которые бы моглирассматриваться как "хищническая конкуренция". Это означало, что в районах,которые попадали под ограничение, могла функционировать лишь однажелезнодорожная компания, что преимущество в этих районах отдавалось старым,давно укоренившимся железным дорогам и что новички, несправедливо вторгшиесяна чужую территорию, обязаны свернуть свою деятельность в течение девятимесяцев по получении соответствующего распоряжения. И только Исполнительный комитет Национального железнодорожного союзабыл уполномочен решать, на какие районы распространяются данные ограничения. После закрытия заседания все быстро разошлись. Никто изприсутствовавших не задержался, как обычно, чтобы обсудить происшедшее.Огромный зал моментально опустел. Никто даже не посмотрел в сторону ДэнаКонвэя, никто не сказал ему ни слова. В вестибюле Джеймс Таггарт встретил Орена Бойла. Они не договаривалисьо встрече, но Таггарт не мог не заметить крупного мужчину, стоявшего,прислонившись к мраморной стене, и узнал Бойла прежде, чем увидел его лицо. Они подошли друг к другу, и Бойл сказал, улыбаясь уже не такзаискивающе, как обычно: -- Я свое дело сделал. Теперь твоя очередь, Джимми. -- Тебе не следовало сюда приходить. Зачем ты пришел? -- угрюмо спросилТаггарт. -- Так, ради удовольствия, -- ответил Бойл. Дэн Конвэй сидел в одиночестве среди пустых кресел. Он все ещеоставался на своем месте, когда пришла уборщица, чтобы убрать в зале. Когдаона окликнула его, он покорно поднялся и побрел к двери. Проходя мимо нее,он пошарил в кармане и протянул ей пятидолларовую купюру, -- протянулмолчаливо, покорно, не глядя ей в лицо. Казалось, он толком не соображал,что делает. Судя по его поведению, он считал, что находится в таком месте,где приличия требуют оставить перед уходом чаевые. Дэгни все еще сидела за своим столом, когда дверь с шумом распахнуласьи в ее кабинет влетел Таггарт. Никогда раньше он не позволял себе такврываться к ней. Он выглядел очень возбужденным и взволнованным. Она не видела его с тех пор, кик стало известно о национализации линииСан-Себастьян. Он не искал случая обсудить это с ней, и она ничего ему не говорила. Ееправота подтвердилась настолько красноречиво и ярко, что комментарии былиизлишни. Отчасти чувство такта, отчасти жалость не позволяли ей указать ему,какие выводы следует сделать из происшедшего. А по всей логике он могсделать только один вывод. Ей рассказали, что он говорил на советедиректоров. В ответ Дэгни лишь пожала плечами, презрительно улыбнувшись. Разуж он столь хладнокровно присвоил себе ее заслуги, то уж теперь-то радисобственной выгоды оставит ее в покое и предоставит ей свободу действий. -- Так, значит, ты считаешь, что никто, кроме тебя, ничего для дорогине делает? Она изумленно посмотрела на него. Он стоял перед ее столом, дрожа отвозбуждения. Его голос перешел почти на хрип, граничащий с воплем: -- Значит, ты считаешь, что я развалил компанию, не так ли? И теперьникто, кроме тебя, не в состоянии спасти нас? Думаешь, у меня нет никакихспособов компенсировать наши мексиканские потери? -- Что тебе от меня надо? -- медленно спросила она. -- Я хочу сообщить тебе кое-какие новости. Помнишь, несколько месяцевназад я тебе говорил о резолюции "Против хищнической конкуренции"? Тебетогда эта мысль не понравилась, еще как не понравилась. -- Ну и что? -- Ее утвердили. -- Что утвердили? -- Эту резолюцию. Приняли всего несколько минут назад, на заседаниисоюза. Так вот, через девять месяцев в Колорадо от "Финикс -- Дуранго" неостанется и следа. Она вскочила, опрокинув пепельницу, которая разбилась о пол. -- Вот мерзавцы! Он стоял не двигаясь и улыбался. Она чувствовала, что дрожит всем телом, дрожит от бессильной ярости.Она понимала, что сейчас полностью беззащитна перед ним и что ему этонравится. Но все это не имело для нее никакого значения. Затем она заметилагнусную улыбку на его лице, и внезапно ее слепая ярость исчезла. Она большеничего не чувствовала. Она стояла молча, изучая его улыбку с каким-тохолодным, бесстрастным любопытством. Они стояли, глядя друг на друга, и на его лице было такое выражение,словно сейчас впервые в жизни он не боялся ее. Он ликовал. Эта резолюциязначила для него что-то куда большее, чем устранение конкурента. Это былапобеда не над Дэном Конвэем, это была победа над ней. Она не знала почему,но была уверена, что он думает именно так. У нее промелькнуло в голове, что в лице Таггарта, в том, что заставилоего так улыбаться, скрывается какая-то тайна, о которой она даже неподозревала и узнать которую теперь очень важно. Но эта мысль лишь намгновение мелькнула у нее в голове и исчезла. Она подбежала к шкафу, рывком открыла дверцу и схватила свое пальто. -- Куда это ты собралась? -- В голосе Таггарта прозвучали разочарованиеи легкая озабоченность. Она ничего не ответила и выбежала из кабинета. * * * -- Дэн, ты должен бороться. Я помогу тебе. Я сделаю все, что в моихсилах. Дэн Конвэй отрицательно покачал головой. Он сидел в плохо освещенной комнате, на столе перед ним лежалараскрытая конторская книга с выцветшими страницами. Когда Дэгни вбежала вкабинет, она застала Конвэя в этой позе, и за то время, что она находиласьтам, он ее так и не изменил. Когда она вошла, он улыбнулся и сказал мягким икаким-то безжизненным голосом: -- Забавно, я так и знал, что ты придешь. Они не очень хорошо знали друг друга, но встречались несколько раз вКолорадо. -- Нет, -- сказал он. -- Что толку? -- То есть из-за этой резолюции союза, которую ты подписал? Ееправомочность сомнительна. Это экспроприация. Да ни один суд не подтвердитее законность, а если Джим попытается прикрыться своим бандитским лозунгом облагосостоянии общества, я сама выйду и поклянусь, что "Таггарттрансконтинентал" никогда одна не справится с грузооборотом в Колорадо. Дажеесли суд примет решение не в твою пользу, ты можешь подать апелляцию иоспаривать это решение по меньшей мере лет десять. -- Да, -- сказал он, -- я мог бы это сделать. Не уверен, что выигралбы, но я бы мог попытаться и протянуть таким образом еще несколько лет,но... Нет, в любом случае я сейчас думаю не о юридической стороне этогодела. Дело не в этом. -- Тогда в чем? -- Дэгни, я не хочу бороться. Она недоверчиво посмотрела на него. Она была абсолютно уверена, что онеще никогда в жизни не произносил этих слов, а в таком возрасте человеку ужепросто не переделать себя. Дэну Конвэю было под пятьдесят. У него было широкое, бесстрастное лицоупрямо-неподатливого человека, которое куда больше подошло бы машинистулокомотива, чем президенту компании. Это было лицо настоящего бойца. У негобыла свежая загорелая кожа и начинавшие седеть волосы. В свое время он купилнебольшую железную дорогу в Аризоне, дела которой шли из рук вон плохо.Прибыль, которую она приносила, была намного меньше прибыли преуспевающегобакалейного магазина. Он сделал ее лучшей железной дорогой Юго-Запада. Онбыл неразговорчив, мало читал и никогда не учился в колледже. Все сферычеловеческой д