Помню, другой вечер, и мы вчетвером — то есть Джессоп, Аркрайт, Тейлор и я — с разочарованием глядели на Карнакки, молча сидевшего в своем громадном кресле.
Мы явились, получив по почте обычное приглашение, которое, как вам известно, служило у нас несомненной прелюдией к доброй истории; однако, коротко поведав нам о деле Трех соломенных блюд, он погрузился в глубокую задумчивость, хотя, как я уже отметил, вечер еще и не начинал приближаться к концу.
Однако случилось так, что некая жалостливая мойра, толкнув Карнакки под локоть, растормошила его память, и он заговорил снова, таким ровным и знакомым нам тоном.
— Дело о Соломенных блюдах напомнило мне о деле Обитателя, которое, как я когда-то считал, вполне могло заинтересовать вас. История эта случилась некоторое, а точнее изрядное время, назад; и степень моего знакомства с некоторыми, скажем так, любопытными вещами была тогда еще весьма невелика.
Я жил тогда вместе со своей матушкой на южном берегу — в небольшом домике на самой окраине Эпплдорна. Наш дом был последним в ряду загородных коттеджей, каждый из которых был окружен собственным садом; и премилое, скажу вам, было местечко; старинные дома эти буквально утопали в розах, нависавших над окнами в свинцовых переплетах и дверями из настоящего дуба. Попробуйте-ка представить себе такую красоту.
С самого начала должен сказать вам, что мы с матерью прожили в этом домике два года, и за все это время не имели ни малейшего повода для беспокойства. И тут случилось нечто.
Было два часа ночи. Я как раз дописывал письма, когда дверь в спальню матери открылась, и она вышла на лестницу и постучала по перилам.
— Хорошо, дорогая, — воскликнул я, полагая, что она просто напоминает мне о том, что я слишком засиделся, и давно уже пора лечь в постель; потом я услышал, что она вернулась к себе в комнату, и поспешил закончить свои дела, опасаясь, что она будет лежать без сна, пока не услышит, что я благополучно оказался в своей комнате.
Закончив писать, я зажег свечу, погасил лампу и поднялся наверх. Проходя мимо матушкиной спальни, я заметил, что дверь ее открыта, негромко пожелал ей спокойной ночи и спросил, не надо ли закрыть дверь. Поскольку ответа не последовало, я понял, что она вновь погрузилась в сон, и осторожно прикрыл дверь, после чего свернул к себе в комнату, располагавшуюся на противоположной стороне коридора.
И в это самое мгновение я вдруг ощутил слабое, полуосознанное дуновение… прикосновение слабого, особенно неприятного запаха; хотя и понял, что возмутил меня именно запах только на следующий вечер. Понимаете? Так иногда случается, и человек вдруг осознает вещь, запечатлевшуюся в его сознании, быть может, год назад.
На следующее утро я между делом сказал матери, что видел, как она выходила из комнаты, и я закрыл за ней дверь. К моему удивлению, она заверила меня в том, что вовсе не покидала комнаты. Я напомнил ей о том, что она два раза постучала по перилам; однако она была уверена в том, что я ошибся; и, в конце концов, я поддразнил ее, сказав, что она настолько привыкла к моему скверному обыкновению ложиться за полночь, что вышла укладывать меня спать, даже не проснувшись. Конечно же, она отрицала это, и я оставил тему, ощущая, однако, недоумение и не зная, верить ли своему объяснению или списать звуки на мышей, а открытую дверь объяснить тем, что мать неплотно закрыла ее, ложась спать. Впрочем, в глубинах моего подсознания уже пошевеливались более странные мысли, однако в то время я еще не испытывал настоящей тревоги.
На следующую ночь события приняли новый оборот. Около половины третьего я услышал, что дверь в комнату матери распахнулась, как и в предшествующую ночь, и сразу после этого мне показалось, что она резко постучала по поручню. Я прекратил работу и громко произнес, что долго не засижусь. Мать не ответила, и, не услышав, что она ложится в постель, я невольно удивился, подумав, не ходит ли она все-таки во сне?
С этой мыслью я поднялся и, взяв со стола лампу, отправился к остававшейся открытой двери в коридор. И тут-то я вдруг заволновался, поскольку до меня разом дошло, что когда я засиживался допоздна, мать никогда не стучала, а всегда звала. Как вы понимаете, я не был ни в малейшей мере испуган, а только ощущал известное смятение оттого, что она действительно проделывала это во сне.
Я быстро поднялся по лестнице и, когда оказался наверху, обнаружил, что матери на лестнице нет, но дверь ее оказалась открытой. Итак, получалось, что она улеглась обратно в постель, и я этого не слышал. Войдя в ее комнату, я обнаружил, что мать спокойно и мирно спит; однако некая смутная тревога заставила меня подойти поближе, чтобы внимательно посмотреть на нее.
Уже убедившись в том, что с ней решительно все в порядке, я еще ощущал легкое беспокойство, испытывая теперь уже большую уверенность в том, что подозрения мои справедливы, и она спокойно вернулась в кровать, не просыпаясь и не осознавая того, что делает.
Как вы понимаете, ничего более умного мне просто в голову не приходило.
И тут до меня внезапно дошло, что в комнате странным образом чуть припахивает плесенью, и что непонятный и непривычный запах этот я ощутил еще вчера в коридоре.
Теперь я уже решительно забеспокоился и начал осматривать комнату матери, впрочем, не имея в виду производить обыск и не рассчитывая что-нибудь найти, а скорее для того, чтобы убедить себя в том, что в комнате ничего нет. И все это время, понимаете ли, действительно не ожидал ничего найти, надеясь рассеять собственную неуверенность.
Посреди моих поисков мать проснулась, и мне, конечно же, пришлось объясняться. Я рассказал ей и об открытой двери, и о стуках по перилам, и о том, что, поднявшись наверх, нашел ее спящей. Я умолчал о запахе, не слишком-то сильном; однако пришлось сказать, что двойное повторение одной и той же ситуации заставило меня понервничать и, быть может, пробудило фантазию, так что я решил оглядеться, хотя бы для того, чтобы успокоиться.
Я подумал, что не следует упоминать о запахе не столько потому, что не хотел пугать мать, поскольку не был испуган сам; но потому, что в голове моей запах каким-то боком связывался с вещами слишком неопределенными и непонятными, чтобы о них можно было говорить. Конечно, это сейчас я способен анализировать и облекать мысли в слова, но тогда я даже не осознавал причину собственного молчания, не говоря уже о следствиях из нее.
Однако мои неосознанные ощущения отчасти передала словами моя мать.
— Какой отвратительный запах! — воскликнула она и, посмотрев на меня, немедленно умолкла. А потом добавила: — Ты ощущаешь что-то неладное? — все еще глядя на меня чуточку взволнованно и с вопросом.
— Не знаю, — ответил я. — Ничего не могу понять, если только ты и в самом деле не ходишь во сне.
— Но запах… — проговорила она.
— Да, — ответил я. — Он озадачивает и меня. Я обойду весь дом, однако не могу представить себе возможной причины его появления.
Я зажег матери свечу и, взяв лампу, обошел остальные спальни, а потом и весь дом, в том числе все три подвала, что стало испытанием для моих нервов, поскольку на самом деле я нервничал в куда большей степени, чем готов был это признать.
Закончив обход, я вернулся к матери, сказал ей, что беспокоиться не о чем; и, в конце концов, знаете ли, нам удалось уговорить друг друга и поверить в то, что в сущности ничего не произошло. Матушка моя не хотела соглашаться с тем, что ходит во сне; однако с готовностью признала, что дверь распахнулась, так как она вчера едва тронула задвижку. Что касается стука, причиной ему было, конечно же, движение коробящегося старинного здания или мышь, столкнувшая с места кусок отвалившейся штукатурки. Запах объяснить оказалось труднее, однако в итоге мы сошлись на том, что в нем была виновата сырая земля, и ночной ветерок донес до нас через окно влажный запах из сада или, кстати, с крохотного кладбища, располагавшегося за задней его стеной.
На этом мы и успокоились, и я наконец отправился в постель — спать. Теперь я вижу во всем этом характерный пример того, как хорошо мы, люди, умеем обманывать себя: умом я не мог принять ни одного из предложенных мною же объяснений. Попытайтесь представить себя самих в подобных обстоятельствах и увидите, насколько абсурдными могут стать любые наши попытки объяснить реальные события.
Утром, за завтраком, мы обговорили все заново и, согласившись, что ситуация странная, повинились друг другу в том, что в головы наши начала лезть всякая нелепица, которую, в общем, стыдно признавать. Странное, на первый взгляд, заключение, однако такова уж человеческая природа.
Но в ту же ночь дверь в комнату матери опять хлопнула сразу же после полуночи. Взяв лампу, я подошел к ее двери, которая оказалось закрытой. Я торопливо открыл ее и вошел внутрь, где обнаружил, что матушка лежит с открытыми глазами и весьма взволнована: стук разбудил ее. Однако более всего меня смутил тот мерзкий запах, который ощущался в коридоре и в ее комнате.
Я принялся расспрашивать ее о том, все ли в порядке, и тут внизу дважды хлопнула дверь… Можете представить себе мои чувства? Мы с матерью переглянулись; потом я зажег ей свечу, взял в руку кочергу и, держа в другой руке лампу, спустился по лестнице, начиная уже по-настоящему нервничать. Суммарный эффект столь странных событий начинал овладевать мной; потом все, так сказать, разумные объяснения явно оказались несостоятельными.
Мерзостный запах оказался внизу куда более сильным; особенно в передней комнате и в подвалах, но главным образом в коридоре. Я старательно обыскал весь дом и, закончив с этим делом, убедился в том, что все окна и двери внизу были надежно закрыты и заперты, а во всем доме не находилось ни единой живой души, если не считать нас двоих. После этого я поднялся к матушке, и мы обсуждали с ней происшедшее более часа и в итоге пришли к выводу, что, наверно, слишком много начитались всяких пустяков, однако сами, в душе, понимаете ли, едва ли верили собственным словам.
Потом, когда мы сумели уговорить себя и прийти в более спокойное расположение духа, пожелав матушке доброй ночи, я отправился спать и скоро сумел уснуть.
Однако в ранний рассветный час, когда было еще довольно темно, меня разбудил громкий шум. Я сел в постели и прислушался. И тут снизу до слуха моего донеслось: «Бац! бац! бац!» — одна за одной захлопали двери… по крайней мере, так показалось моему слуху.
Охваченный внезапным испугом, я выскочил из постели, ощущая продравший по коже холодок; и тут, пока я зажигал свечу, дверь моей комнаты неторопливо открылась: я оставил ее незапертой, чтобы не ощущать себя полностью изолированным от матушки.
— Кто там? — вскричал я голосом, с одной стороны, вполне естественным, но отчасти задушенным, как нередко бывает от испуга. — Кто там?
И тут я услышал голос моей матушки.
— Это я, Томас. Но что происходит внизу?
Она уже вошла в комнату, и я заметил, что в одной руке она держит кочергу, а в другой свечу. Я улыбнулся бы этой отваге, если бы не раздавшиеся внизу странные звуки.
Вставив ноги в шлепанцы, я снял со стены старый тесак, взял в руки свечу и попросил матушку не следовать за мной; впрочем, прекрасно зная, что просьба моя бесполезна, если она уже приняла решение; так и получилось, и во время моего обхода она исполняла обязанности своеобразного авангарда. И в известной мере я был очень рад ее обществу, что совсем нетрудно понять.
К этому времени двери перестали хлопать, и в доме воцарилась — быть может по контрасту — кошмарная тишина. Однако я шел первым, высоко поднимая свечу и держа наготове тесак. Все двери внизу оказались открытыми; однако все наружные двери и окна были заперты. И я начал сомневаться в том, что звук производили захлопывающиеся двери. Можно было не сомневаться только в одном: в том что, кроме нас самих, в доме не было никого, и в том, что по всему дому разносилось дуновение уже знакомого нам зловония.
Убеждать себя в чем-то рациональном было теперь абсурдно. В доме происходило нечто странное; и когда рассвело, я отправил матушку паковаться, а после завтрака посадил ее на поезд.
После этого я взялся за дело, чтобы найти разгадку тайны. Начал я с того, что отправился к домовладельцу и изложил ему все обстоятельства. От него я узнал, что, по свидетельству троих или четверых жильцов, двенадцать или пятнадцать лет назад дом заслужил дурную славу, и в итоге довольно долго простоял пустым; наконец его удалось по дешевке сдать некоему капитану Тобиасу с единственным условием держать язык за зубами, если он столкнется с какими-то странностями. Намерение лендлорда, как он сам откровенно признался мне, заключалась в том, чтобы с помощью жильца избавить дом от странных рассказов о нем, а потом продать — за любую сумму, которую удастся получить.
Итак, когда капитан Тобиас съехал после десяти проведенных в доме лет, всякие разговоры утихли, и когда я предложил сдать мне его на пять лет, владелец буквально уцепился за предложение. Вот и все, как он дал мне понять. Когда я принялся расспрашивать его о подробностях совершавшихся тогда в доме странных событий, он сказал, что жильцы рассказывали ему о женщине, обходившей дом по ночам. Некоторые из жильцов вообще не видели ее, однако другие съезжали после первых нескольких месяцев.
Однако в особенности домохозяин подчеркнул, что ни один из жильцов не жаловался на стук и хлопанье дверей. В отношении запаха он просто вознегодовал; однако, на мой взгляд, не имея особой причины, разве что если не усмотреть в его реакции косвенное обвинение в том, что я привел сливы в плохое состояние.
В итоге я уговорил его заночевать в доме вместе со мной. Он немедленно согласился, в особенности после того, как я сообщил ему, что не намереваюсь предавать дело огласке и хочу докопаться до его дна — поскольку он стремился избежать всяческих слухов о наваждении.
Он явился ко мне около трех часов дня, и мы внимательно осмотрели весь дом, не обнаружив при этом ничего необычного. После этого домовладелец проверил сливы в раковинах и, установив, что они находятся в полном порядке, мы начали готовиться к бессонной ночи.
Сперва мы позаимствовали два полицейских фонаря в соседнем участке, с начальником которого я был на дружеской ноге, а когда по настоящему стемнело, лендлорд сходил домой за ружьем. Я уже упоминал, что при мне был тесак; и когда домовладелец вернулся, мы засиделись в моем кабинете почти до полуночи.
Тогда мы зажгли фонари и поднялись наверх. Разместив удобным образом фонари, ружье и тесак перед собой на столе, я отправился закрывать двери спален и опечатал их; после чего мы уселись и притенили свет.
До двух часов ночи ничего не произошло; но как только пошел третий час, что я определил по циферблату часов, едва заметному в свете щели фонаря, я вдруг ощутил чрезвычайную тревогу и, пригнувшись к лендлорду, шепнул ему, что непонятно почему, но мне кажется, что вот-вот произойдет нечто странное, и попросил его приготовить фонарь, а сам потянулся к своему собственному. И в тот самый момент, когда я совершил это движение, наполнившая коридор тьма вдруг приняла темно-фиолетовый оттенок, но не так, как если бы в ней засиял свет, а словно естественная чернота ночи изменила окраску. И тогда в этой фиолетовой тьме, из фиолетовых недр ночи вдруг явилось бегущее обнаженное дитя. Странным образом казалось, что дитя это не выделялось из окружавшей нас тьмы, но являло собой концентрацию ее странной атмосферы — как если бы преобразивший ночь мрачный цвет ее исходил от самого ребенка. Объяснить это невозможно, поэтому попробуйте представить.
Дитя пробежало мимо меня двигаясь как всякий обыкновенный упитанный ребенок, пребывая, однако, в абсолютном и непостижимом безмолвии. Внешне оно было похоже на очень маленького ребенка, вполне способного пробежать под столом; однако я видел это дитя и сквозь столешницу, как бы сделавшимся лишь чуть более темной тенью на фоне фиолетовой тьмы. В тот же самый миг я увидел, как неровный фиолетовый свет вдруг высветил очертания ружейных стволов и моего палаша, превратив их в бледные силуэты, парящие над исчезнувшей твердью стола.
Интересно, что, наблюдая за всем этим, я подсознательно ясно и четко ощущал возле себя, у самого локтя, напряженное дыхание домовладельца, ожидавшего в нервной позе и не снимавшего руки с фонаря. Я в тот же миг понял, что он ничего не видит, но ожидает во тьме реализации моего предупреждения.
Обращаясь умом к этим пустякам, я следил за ребенком, который отпрыгнул в сторону, укрывшись за каким-то едва угадывавшимся предметом, безусловно, не находившимся в коридоре. Я вглядывался во мрак, удивляясь чуду, а по спине моей бегали мурашки от страха. Не отводя от него глаз, я разрешил куда менее важную проблему, определив, что представляли собой два черных облачка, повисших над частью стола. На мой взгляд, такая двойная работа разума, зачастую особенно явная в мгновения особенного напряжения, представляет собой необычайный интерес. Два облачка исходили от слабо светившихся силуэтов металлических корпусов фонарей, и то, что казалось черным для моего тогдашнего зрения, могло оказаться лишь тем, что нормальное человеческое зрение называет светом. С тех пор я навсегда запомнил это явление. Я дважды видел его: в деле о Темном свете и в известном вам деле Мейтсонов.
Размышляя над этими световыми явлениями, я поглядел налево, пытаясь понять, почему же прячется дитя. И вдруг услышал, как домохозяин выкрикнул:
— Женщина!
Однако сам ничего не увидел. Мною владело неприятное ощущение, утверждавшее, что рядом со мной находится нечто отвратительное, и тут я ощутил впившиеся в мою руку пальцы испуганного лендлорда. Поглядев обратно, в ту сторону, где пряталось дитя, я увидел, что оно выглядывает из своего укрытия и как будто бы всматривается в коридор, однако со страхом или нет — я не мог понять. Наконец ребенок выскочил из укрытия и побежал прочь, прямо через то место где должна была начинаться стена спальни моей матери, которую чувство, позволявшее мне видеть все это, превратило в смутную вертикальную и бесплотную тень. Дитя немедленно исчезло из вида в тусклой фиолетовой мгле. И в это миг я ощутил, как домовладелец придвинулся ко мне, словно бы уклоняясь от чего-то, воскликнул внезапно охрипшим голосом:
— Женщина! Женщина! — и неловким движением отодвинул шторку со своего фонаря. Однако я не видел никакой женщины; и коридор, по которому он беспокойно водил лучом своего фонаря, освещая в первую очередь дверь комнаты моей матушки, оказался пустым.
Не выпуская моей руки, он поднялся на ноги; и движением механическим и неторопливым я поднял фонарь и включил свет. Пребывая в некотором ошеломлении, я посветил на оставшиеся неприкосновенными печати на дверях, а потом принялся светить в разные концы коридора, однако он оставался пустым, и я повернулся к домовладельцу, говорившему нечто неразборчивое. Луч моего фонаря прикоснулся к его лицу, и я как-то тупо отметил, что оно покрыто бисеринками пота.
Наконец мысли мои улеглись и устроились в относительном порядке, и до меня начал доходить смысл его слов.
— Вы видели ее? Вы видели ее? — повторял он снова и снова, а потом я услышал собственный, вполне ровный голос, говоривший, что никакой женщины я не видел. Наконец успокоился и домовладелец, и я узнал от него, что он видел женщину, появившуюся в конце коридора и прошедшую мимо нас, однако он не мог описать ее и сказал только, что она то и дело останавливалась и оглядывалась вокруг, а оказавшись возле него, даже принялась пристально разглядывать стену, словно бы что-то разыскивая на ней. Однако в большей степени его смущало то, что она как бы совсем не видела его. Он так часто повторял эти слова, что в итоге я несколько абсурдным образом сказал ему, что этому скорее следует радоваться. Но что все это значило? Вопрос этот оставался вопросом; и я почему-то был не столько испуган, сколько полностью ошарашен. До того времени мне приходилось видеть куда меньше, чем довелось потом; однако то, что я увидел, заставляло меня сорваться с якоря здравого смысла.
Итак, что это означало? Напарник мой видел женщину, которая что-то разыскивала. Я этой женщины не видел. Я видел убегающее дитя, прятавшееся от кого-то или от чего-то. Он не заметил ни ребенка, ни всего остального — только женщину. А я не видел ее. Что все это означало?
Я не стал говорить домовладельцу о ребенке. Я находился в слишком большом недоумении и понимал, что любые попытки разумного объяснения окажутся тщетными. Он уже воистину одурел от увиденного, кроме того, этот человек явно не принадлежал к числу людей, способных разобраться в такой ситуации. Все это промелькнуло в моей голове, пока мы, стоя, светили фонарями во все стороны. И все это время за практическими действиями я вопрошал себя: что все это значит? Чего искала женщина; от чего спасалось дитя?
И тут, пока взволнованный и потрясенный, я невпопад отвечал домовладельцу, на первом этаже резко хлопнула дверь, и сразу же после этого до моих ноздрей донеслась струйка той вони, о которой я уже говорил.
— Вот! — воскликнул я, обращаясь к лендлорду и в свой черед хватая его за руку. — Вот этот запах! Вы ощущаете его?
Он посмотрел на меня с настолько полным недоумением, что в порыве нервического гнева я даже встряхнул его.
— Да, — ответил лендлорд странным тоном, пытаясь навести плясавший в его руках луч фонаря на верх лестницы.
— Пойдемте! — проговорил я, хватая свой палаш. Он последовал за мной, неловким движением прихватив ружье. Думаю, он сделал это скорее потому, что он боялся остаться в одиночестве, чем из храбрости, которой в нем уже не осталось. Я никогда не осмеиваю подобную разновидность страха, ну, во всяком случае, крайне редко; дело в том, что, овладевая тобой, она оставляет от храбрости только клочки.
Я спускался по лестнице первым, посвечивая фонарем сперва в нижний коридор, а потом на двери, проверяя, закрыты ли они; поскольку я закрывал и запирал их, загибая уголок коврика на каждую дверь, чтобы знать, открывали ли их.
Я немедленно заметил, что двери не открывали, а потом посветил лучом фонаря вниз лестницы, чтобы проверить коврик, который приложил к двери подвала. Жуткий испуг обрушился на меня: коврик лежал целиком на полу! Помедлив пару секунд, я принялся светить во все стороны коридора, а потом, собрав в кулак всю отвагу, спустился по лестнице.
Оказавшись на нижней ступени, я увидел влажный след на полу коридора. Я посветил на него фонарем. След этот на линолеуме коридора оставила влажная ступня; и след этот был необычным… странным, мягким, вялым и расплющенным, немедленно вселившим в меня чрезвычайный ужас.
Я светил во все стороны фонарем и обнаруживал эти немыслимые отпечатки во всем коридоре. Следы подходили к каждой закрытой двери. Что-то прикоснулось к моей спине, и я развернулся на месте, обнаружив, что домовладелец стоит рядом со мной, едва не навалившись на меня от страха.
— Все в порядке, — промолвил я весьма невыразительным шепотом, чтобы вдохнуть в него толику отваги: было заметно, что все тело его содрогалось. Но пока я пытался успокоить его настолько, чтобы он мог оказаться полезным, ружье его разрядилось с оглушительным грохотом. Мой компаньон подскочил на месте и разразился отчаянным воплем, а я от неожиданности выругался.
— Дайте мне его сюда, Бога ради! — проговорил я, забирая ружье у него из рук; и в тот же миг на садовой дорожке послышались торопливые шаги, и полукруглое окно над дверью осветилось. Дверь толкнули, после этого раздался громовой стук, поведавший нам о том, что звук выстрела услышал и полисмен.
Я отправился к двери и открыл ее. К счастью, констебль знал меня, и, пригласив его внутрь, я сумел объяснить положение дел достаточно быстро. Пока мы были заняты этим делом, на дорожке появился инспектор Джонстон, хватившийся офицера и увидевший свет и открытую дверь. Я в возможно краткой форме рассказал ему о случившемся, однако не стал упоминать о ребенке или о женщине, поскольку подробность эта была для него слишком фантастической. Показав инспектору странные влажные следы, уводившие к закрытым дверям, я поспешил рассказать ему о ковриках, и о том, что положенный мной углом к двери оказался плашмя на полу, что свидетельствовало о том, что дверь открывали.
Инспектор кивнул и сказал констеблю, чтобы тот встал наверху лестницы, у двери, ведущей в подвалы. Затем он попросил, чтобы в холле зажгли лампу, после чего взял фонарь у полисмена и первым отправился в переднюю комнату. Настежь распахнув дверь, он замер у входа, посветил в комнату фонарем; а потом шагнул вперед и заглянул за дверь; впрочем, там не оказалось никого, однако весь полированный дубовый пол между коврами был заляпан этими жуткими растекающимися следами, а в комнате царило жуткое зловоние.
Инспектор старательно осмотрел первую комнату, а потом с теми же предосторожностями перешел в среднюю. Там ничего не оказалось, как в кухне и кладовой, однако во всех комнатах обнаружились влажные следы, прекрасно заметные на деревянном полу или линолеуме; и повсюду стоял этот запах.
Прекратив осмотр комнат, инспектор потратил несколько минут на проверку того, упадет ли коврик, если дверь откроется или останется стоять, как ни в чем не бывало, но во всех случаях коврики падали и оставались лежать.
— Небывалое событие! — пробормотал Джонстон себе под нос и направился к двери в подвал. Для начала он спросил, есть ли окна в подвале, и, узнав, что оттуда нельзя выйти, кроме как через дверь, оставил эту часть дома напоследок.
Когда Джонстон приблизился к двери, полисмен отдал ему честь и что-то проговорил негромким голосом; некие нотки в его интонации заставили меня посветить на этого человека. Он был очень бледен и казался взволнованным и возбужденным.
— Ну, что там? — проговорил с нетерпением Джонстон. — Говорите!
— Сюда пришла женщина, сэр, и прошла прямо через эту дверь, — четко произнес констебль тем невыразительным тоном, который можно нередко услышать от необразованного человека.
— Что-что! — возопил инспектор.
— Сюда пришла женщина и прошла прямо через эту дверь, — пробубнил монотонно констебль.
Инспектор за плечо повернул его к себе и принюхался к дыханию.
— Нет! — проговорил он наконец и едким тоном добавил: — Надеюсь, вы вежливо открыли дверь перед дамой.
— Дверь оставалась закрытой, сэр, — бесхитростно молвил полисмен.
— Вы с ума сошли… — начал Джонстон.
— Нет, — достаточно ровным тоном вмешался в разговор, стоявший позади инспектора домовладелец. Он явно успел овладеть собой. — Я тоже видел наверху женщину.
— Инспектор Джонстон, — проговорил я, — здесь, похоже, кроется нечто загадочное. Я также видел наверху весьма необыкновенные вещи.
Инспектор как будто бы собрался сказать что-то в ответ, но вместо этого снова повернулся к двери и стал так и этак светить на коврик и на пол возле него. Я увидел, что странные и вселявшие омерзение следы вели прямо к двери подвала, и последний из них наполовину скрывался под дверью, хотя полисмен только что сказал, что она оставалась закрытой.
И тут, не имея никакой цели, не осознавая собственных слов, я спросил у домовладельца:
— А на что были похожи ее ноги?
Ответа не последовало, так как инспектор приказал констеблю открыть дверь в погреб, и тот не проявил желания повиноваться. Джонстон повторил приказ, и полисмен наконец исполнил его, странным автоматическим движением распахнув дверь. Из подвала ударило жуткое, вселяющее ужас зловоние, и инспектор отступил на шаг.
— Боже мой! — проговорил он, все-таки возвращаясь к двери и посветив вниз на лестницу; однако там ничего не было видно, кроме неестественных следов, остававшихся на каждой ступени.
Инспектор по очереди ярко осветил верхнюю ступень, на которой шевелился какой-то небольшой объект. Он нагнулся, чтобы рассмотреть его, мы с полисменом последовали данному им примеру. Не хочется лишний раз пробуждать в вас отвращение, однако это был червь. Полисмен попятился.
— Кладбище, — проговорил он, — …за домом, на задах.
— Тихо! — проговорил Джонстон, странным образом нажимая на слово, и я понял, что наконец испугался и он. Встав в дверях, он осветил фонарем ступень за ступенью, прослеживая уходящие в темноту следы; потом он сделал шаг назад, и все мы отступили вместе с ним от открытой двери. Инспектор огляделся по сторонам, и у меня возникло чувство, что он ищет какое-нибудь оружие.
— Где ваше ружье? — спросил я у хозяина дома, и он принес его из передней и передал инспектору, который немедленно извлек пустую гильзу из правого ствола. Он протянул руку за снаряженным патроном, и лендлорд торопливо извлек заряд из кармана. Зарядив ружье, инспектор щелкнул затвором, повернулся к констеблю и шагнул к двери в подвал.
— Пошли.
— Я не пойду, сэр, — проговорил бледный как смерть полисмен.
Внезапно инспектор схватил своего подчиненного за шкирку и резким движением послал его вперед, во тьму, в которой тот с воплем и исчез. Инспектор немедленно последовал за ним с фонарем и ружьем в руках, я поторопился за ними, держа тесак наготове. За своей спиной я слышал движения домовладельца.
Оказавшись внизу лестницы, инспектор помог полисмену подняться на ноги, и тот неловко покачнулся, не сразу восстановив равновесие; инспектор немедленно направился в передний погреб, и подчиненный тупо последовал за ним, явно не испытывая теперь намерения в ужасе броситься наутек.
Мы все столпились в переднем погребе, светя фонарями в разные стороны. Инспектор Джонстон обследовал пол, и я увидел, что следы покрывали его повсюду, и даже заходили в углы. Мне вдруг вспомнилось, что дитя пыталось скрыться от чего-то. До меня уже начинало кое-что доходить.