Этот человек имеет особый взгляд на всё и всех, начиная от общеизвестных исторических фактов и заканчивая не менее общеизвестными историческими личностями. Он дотошен и поэтичен, скрупулёзен и пристрастен одновременно. Он – лицо современной тележурналистики, которая эклектична, но, несмотря на смешение жанров и стилей, существует по незыблемым законам.
И законы эти просты: делать то, что востребовано зрителем, не переступать этических норм, быть интересным для аудитории.
Гость нашей сегодняшней рубрики – Леонид ПАРФЁНОВ.
– Леонид Геннадьевич, Вы воспринимаете историю как нечто живое, существующее и поныне?
– Да. То, что живо в истории, живо не случайно. Оно живо, потому что оно не прошлое. Это то, что интересно, занятно, поучительно, трогательно, мило. То, что хочется читать, перечитывать, изучать. Это интересно, потому что воспринимается, как настоящее. Как в зеркале, узнаешь себя и своё время.
– Многие из Ваших программ посвящены знаменитым людям, оставившим свой след в истории. Не появилось ли у Вас желания составить свою родословную?
– Я ее и так неплохо знаю. Мои предки – крестьяне. Моя родина – Вологодская область, где и по сей день живут мои родители и родственники, поэтому ничего искать не надо. «Затерялась Русь в мордве и чуди» … и там же затерялись деревни, где жили мои предки – Улома (по старофински «сырая земля») и Ёрга (по старо-фински «бормотать»). Это было еще до того, как возник Господин Великий Новгород.
Прабабушка родилась аккурат в год отмены крепостного права – в 1861 году, и ее могила на деревенском кладбище цела до сих пор.
– Вас тянет к корням?
– Там живут мои родители, я постоянно их навещаю. Да и сам прожил там 26 лет за вычетом учебы в университете. Поэтому понятие «малой родины» для меня не пустое. Я это чувство не считаю ни достоинством, ни пороком, но с ним мне кажется легче и лучше жить. Никогда не мог воспринимать родину как одну шестую часть Земли. Я и до распада Советского Союза, когда приезжал в Грузию, Прибалтику, Среднюю Азию, понимал, что я – не на родине, хотя вокруг говорят по-русски.
– Но сейчас Вы – житель мегаполиса. Кстати, вы себя больше чувствуете человеком Москвы или Питера?
– Я умудряюсь быть и таким, и таким, смею надеяться. Пять лет в Питере – это даром не проходит. Я Питер люблю. Но у меня есть свое особое чувство к обеим столицам. Я понимаю, что это очень разные города, но, по- моему, они вмещаемы в одно сознание.
– Выбор факультета журналистики был сделан Вами еще в школе? Вы уже тогда думали о том, что будете работать на телевидении?
– Поступал-то я на газетное отделение журфака ЛГУ. И поступил сразу, надо сказать, без блата. Ведь папа был металлургом, а мама – учительницей в Череповце. Сначала я работал в молодежной газете в Вологодской области, а потом, уже придя на телевидение, еще долго продолжал что-то писать для печатных СМИ.
Уже тогда я понял, что ничего другого делать не умею, а теперь и не хочу уже. Журналистика – не только моя профессия, но и судьба.
– Ваше обучение в университете пришлось на то время, которое потом нарекли «эпохой застоя». Каким остался в Вашей памяти тот период?
– Я учился с 77-го по 82-й год, на дневном отделении. У меня, да и не только у меня, были две большие проблемы – и студент, и иногородний. Не было тогда такой вольницы, как сейчас. Невозможно было работать в штате с пропиской в общежитии, нужно было придумывать какие-то договоры... Это было страшно неэффективное, скучное, вязкое время, которое долго тянулось. В нем было все разложено по полочкам – до 40 лет человек считается молодым специалистом, после 40 лет он набирается опыта, в 50 лет он в расцвете сил. Буксование на месте просто в воздухе было разлито. И это было тяжело.
– А выход?
– Его не было. Кроме, разве что, выхода в частную жизнь – жизнь вне системы. С одной стороны – барщина, которую ты отрабатываешь, чтобы государство тебе давало деньги и ты был лояльным членом общества. С другой – большое количество свободного времени, которое можно было посвятить музыке, поездкам, увлечениям, хобби, книжкам. В этом смысле это не пропащее время. Но никакой ностальгии я по нему не испытываю, потому что в карьерном смысле, в профессиональном, в плане самореализации это был полный ноль.
Я убежденный сторонник того, что сегодня – пусть с дикими проблемами – но это все-таки жизнь. А тогда на самом деле были проблемы не меньше, просто розовым флером все сейчас подернулось (солнце было ярче, все были моложе). Это не жизнь – это какая-то нежить была. Одно воспроизводство генсеков чего стоит…
Недаром чувствовалось, что это должно как-то естественным путем закончиться.
– И наступила перестройка, и все почувствовали эйфорию…
– Да, перестройка изменила настроение, но возможностей стало не больше. Эйфорией я бы это не назвал…
– Запах свободы?
– Ну, разве только запах… Это было до известной степени сюрпризом, неожиданным подарком. У меня именно такое отношение к Горбачеву. Я хорошо помню тогдашнее настроение. Как человек, живший в то время, я прекрасно понимаю, что еще лет десять все могло тянуться по инерции точно так же. Сейчас я как раз занят роликом к семидесятилетию Горбачева. Я отсматривал много хроники и еще раз убедился в том, что не надо пытаться задним числом подправлять оценки. Это было там и тогда, а не здесь и сейчас. Конечно, все к этому шло. Конечно, система выдыхалась. Но то, что она начнет рушиться так стремительно и в такие сроки… Это могло продолжаться еще лет десять. Тогда бы еще одно поколение просидело дома, играя на гитаре.
– Кстати, о музыке. Есть ли у Вас какие-то пристрастия?
– Я люблю разную музыку. Начиная с домашних концертов в годы застоя – Майк Науменко, «Аквариум», Саша Башлачев, с которым мы очень дружили… И заканчивая Кустурицей, на концерте которого был недавно. Понравилось. Какими-то вещами я занимался по профессии, например, «Старые песни о главном». Была у нас такая интересная задача – передача времени, запуск новой моды. После этого, мне кажется, люди перестали стыдиться советского периода, «советскости». Просто это стало стилем…
– …в котором нет идеологии, а есть только определение какого-то отрезка истории?
– Да. Я рад, что, наконец-то, сделали памятниками архитектуры станции московского метро – почему-то, кстати, только кольцевые, хотя немало хороших и среди радиальных. Хотя «высотки» памятниками не являются до сих пор. Сталинская архитектура? Ну и что? Это стиль, в этом нет ни слова осуждения. Это не оценка. Мне кажется непонятным и неправильным, когда к понятию «советский» подходят с оценкой.
Ведь на свете есть много стран, которые прошли тоталитарный режим. Я видел монументальное искусство и архитектуру, подобные нашим, и в Аргентине, и в Англии, и в США. «Буш-Хаус» корпорации ВВС – копия ВДНХ, просто несколько мельче. Очень много этого «монструоза» периода 20-х годов осталось и в Америке – небоскребы Чикаго, Министерство сельского хозяйства в Вашингтоне (которое похоже на здание бывшего Госплана, нынче Госдумы РФ).
– А где Вы сами чувствуете себя наиболее комфортно, в каких странах, в каких городах и интерьерах?
– Не стоит, наверное, распространять требования работы на бытовую жизнь. Есть разные места, где мне хорошо, – все зависит от настроения. Иногда хочется в дорогу, иногда – посидеть на месте. Это как в еде – хочется то кисленького, то сладенького, то солененького, то выпить… Это нормально. Главное – чувствовать себя свободно. Командировка в нашей профессии – это часть образа жизни, так что есть привнесенные обстоятельства.
– И Ваша задача – найти в том месте, куда Вас забрасывает журналистская судьба, что-то любопытное, занятное для зрителя?
– Да, безусловно. Находить интересное – это наша профессия. Это принцип масс-медиа вообще и телевидения, в частности.
– В чем для Вас различие между печатными СМИ и телевидением?
– Их несколько. В газете технология не имеет такого значения. На ТВ же все имеет значение – и звук, и картинка, музыка, монтаж, дизайн, одежда в кадре. Совсем недавно я всерьез столкнулся с еще одной проблемой. Некоторое время назад в рубрике «Особый взгляд» вышла передача про Рейгана. Казалось, что по жанру – это статья. Но, когда мы ее разместили в Интернете, стало понятно, что это нужно обязательно редактировать. Дело в том, что отдельные моменты сделаны настолько «под картинку», что совершенно непонятно, о чем идет речь.
Я вспоминаю свой самый первый текст для телевидения. Я написал, что кто-то там приходит на берег озера. А мой режиссер сказал мне – ведь озеро и так в кадре. Ты просто скажи: человек приходит сюда. Таким образом, есть масса вещей и образов, которые на телевидении не нужно дублировать.
– Как Вы представляете себе свою аудиторию? На кого рассчитаны Ваши программы?
– Если я выхожу в вечерний прайм-тайм, то это – телевидение для пионеров и для пенсионеров, то есть самая разная аудитория. Нельзя творить, рассчитывая на чье-то конкретное восприятие. Кому-то стиль нравится, кому-то содержание, кому-то оформление. У зрителя могут быть разные мотивы – важно, чтобы это было для него занятно и оправдывало вечер у телевизора.
– Вы часто общаетесь с молодыми людьми, которым 20-25 лет? Чувствуете ли Вы какое-то отличие своего поколения и поколения Next?
– Большинство моих коллег – молодежь. А отличия… Иногда чувствую, иногда – нет. Ведь все люди разные, и даже внутри нашего поколения не было никакого единства, а уж в последующих – тем более. Правда, есть какие-то общие черты и подходы, есть разница ролевая и стилевая. Но это, скорее, относится к антуражу, чем к сути. Так мне кажется. И в этом смысле с теми, кто моложе, мне интереснее, чем с ровесниками. Что нового мне может дать общение с людьми, которые такие же, как я?.. Ведь конфликт интереснее гармонии.
– И последний вопрос. Вы в своем творчестве пытаетесь осмыслить историю, которая, зачастую, тождественна понятию «время». А Вам лично хватает на все времени?
– Времени, как и денег, к сожалению, никогда не хватает…