Я предложил отдать Мистера Джинглза незамужней тетке Делакруа, той, что прислала ему большой пакет леденцов. Его разноцветную катушку можно отправить вместе с мышонком, даже его «домик» – мы проследим, чтобы Тут оставил свои претензии на коробку из-под сигар «Корона». Но Делакруа после некоторых раздумий (он успел бросить катушку в стену как минимум раз пять, причем Мистер Джинглз прикатывал ее либо носом, либо лапками) сказал: «Нет, не пойдет». Тетушка Гермион слишком стара, она не поймет, насколько талантлив Мистер Джинглз, кроме того, что если Мистер Джинглз ее переживет? Что тогда с ним будет потом7 Нет-нет, тетушка Гермион не подходит.
Ладно, тогда я спросил, а что если один из нас возьмет его. Мы могли бы держать мышонка прямо здесь, в блоке "Г". Нет, не согласился Делакруа, сердечно поблагодарив за предложение, это хорошо, но Мистер Джинглз – мышь, которая заслужила свободу. Он, Эдуар Делакруа, это знает, потому что Мистер Джинглз – догадались? – шепнул ему на ухо.
– Ну хорошо, – предложил я. – Один из нас, Дэл, возьмет его к себе домой. Например, Дин, У него маленький сын, который полюбит мышонка, уверяю.
Делакруа просто побледнел от ужаса при мысли о том, что заботам маленького ребенка поручат такого гения среди грызунов, как Мистер Джинглз. Ради всего святого, неужели мальчик способен обеспечить ему тренировки, не говоря уже о том, чтобы научить чему-нибудь новень-кому, А если ребенку станет неинтересно и он забудет его покормить дня два, а то и три? Делакруа, который погубил шесть человеческих жизней в попытке скрыть следы первоначального преступления, ежился от отвраще-ния, как ярый противник вивисекций.
Ну хорошо, я пообещал тогда, что возьму его к себе (обещайте им все, помните? В последние двое суток обещайте им все). Как этот вариант?
– Нет, господин начальник Эджкум, – извиняющимся тоном отверг и этот вариант Дэл. И снова бросил ка-тушку. Она ударилась о стенку, отскочила и покатилась. Мистер Джинглз тут же догнал ее и носом прикатил к Делакруа, – Спасибо вам большое, мерси боку, но вы жи-вете в лесу, а Мистеру Джинглзу будет страшно жить dans la foret [В лесу (фр.)]. Мне лучше знать, потому что...
– По-моему, я угадал, откуда ты знаешь, Дэл.
Делакруа кивнул, улыбаясь.
– Но мы все равно что-нибудь придумаем. Обяза-тельно. – Он опять бросил катушку. Мистер Джинглз кинулся за ней. Я старался не кривиться. В конце концов на помощь пришел Брут. Он стоял, у стола дежурных и наблюдал, как Дин и Харри играют в нарды. Перси тоже был там, Бруту наконец надоело пытаться заговорить с ним, получая в ответ только высокомерное ворчание, и он подошел к нам с Делакруа и, сложив на груди руки, слушал наш разговор.
– А как насчет Маусвилля? – вмешался Брут во время паузы, возникшей после того, как Дэл отверг мой старый дом в лесу, где водились привидения. Он спросил это обычным тоном, словно подбрасывая еще одно предложение.
– Маусвилль? – переспросил Делакруа, глядя на Брута с недоумением и интересом одновременно. – Какой Маусвилль?
– Это аттракцион для туристов во Флориде, – объяснил он. – По моему, в Таллахасси. Я прав, Пол? В Таллахасси?
– Да, – ответил я без малейших раздумий, подумав: «Дай Бог здоровья Брутусу Ховеллу». – Таллахасси, прямо по дороге, сразу же за университетом для собак. – Губы Брута при этом дернулись, и я подумал, что он сейчас все испортит смехом, но он сдержался и кивнул. Я представил, что он мне потом выдаст насчет собачьего университета.
На этот раз Дэл не бросил катушку, хотя Мистер Джинглз стоял на его шлепанце, подняв передние лапки, явно ожидая следующего случая догнать катушку. Французик переводил взгляд с Брута на меня и обратно.
– А что они делают в Маусвилле? – спросил он.
– Как ты считаешь, они возьмут Мистера Джинглза? – обратился ко мне Брут, словно не слыша Дэла и в то же время провоцируя его. – Думаешь, он им подойдет, Пол?
Я попытался изобразить задумчивость:
– Ты знаешь, – начал я, – чем больше я об этом думаю, тем больше мне нравится эта мысль. – Уголком глаза я увидел, что Перси прошел половину Зеленой Мили (далеко обходя камеру Уортона). Он стоял, прислонившись плечом к двери пустой камеры и слушал с полупрезрительной улыбкой.
– Что такое Маусвилль? – спросил Дэл уже с огромным интересом.
– Аттракцион для туристов, я уже говорил тебе, – ответил Брут. – Там столько, я не знаю, штук сто, наверное, мышей. Да, Пол?
– Сейчас уже, наверное, сто пятьдесят, – поддакнул я. – Успех бешеный. Слышал, они собираются открыть еще един в Калифорнии и назвать его «Маусвилль Вест», так что дело это процветает. Говорят, дрессиро-ванные мыши становятся популярными в высшем свете, хотя мне этого не понять.
Дэл сидел с разноцветной катушкой в руках и глядел на нас, позабыв на время о своей собственной участи.
– Туда берут только самых умных мышей, – предупредил Брут. – Тех, которые умеют выполнять трюки. И не берут белых, потому что белые мыши продаются в магазинах.
– Эти мыши из зоомагазинов, – воскликнул Делакруа с жаром, – я их терпеть не могу!
– А еще у них есть, – не унимался Брут, и глаза его стали далекими, словно он представлял себе это, – у них есть такая палатка, куда входят люди...
– Да, да как в цирке! А нужно платить за вход?
– Ты шутишь? Конечно, надо. Десять центов для взрослых, два цента для детей. А там внутри целый городок, сооруженный из коробок из-под печенья и рулонов туалетной бумаги, и сделаны окошечки из слюды, чтобы видеть, что там происходит.
– Да! Да! – Делакруа был в восторге. Потом повернулся ко мне: – А что такое слюда?
– Это вроде стекла в газовой плите, через нее видно, что там внутри, – ответил я.
– Конечно, конечно! Именно это! – Он помахал рукой Бруту, чтобы тот продолжал рассказывать, а маленькие глазки-бусинки Мистера Джинглза чуть не выскочили из орбит, когда он пытался не упустить из вида катушку. Это выглядело очень смешно. Перси подошел поближе, словно хотел увидеть получше, и я обратил внимание, как Джон Коффи хмурится, но был так погружен в фантазию Брута, что не придал этому значения. Разговор, в котором приговоренный слышал то, что хотел, поднялся к новым высотам, и я был восхищен, честное слово.
– Да, – продолжал фантазировать Брут, – это горо-док для мышей, но детям больше всего нравится цирк «Все звезды Маусвилля», где мыши качаются на тра-пециях, катают маленькие бочонки и складывают мо-нетки...
– Да, это то, что надо для Мистера Джинглза! – сказал Делакруа. Глаза его сияли, а щеки порозовели. Мне показалось, что Брутус Ховелл просто святой. – Ты будешь выступать в цирке, Мистер Джинглз! Будешь жить в мышином городе во Флориде! Со слюдяными окошками! Ура!
Он с силой бросил катушку. Она ударилась низко в стену, отскочила очень далеко и вылетела сквозь решетку двери на Милю. Мистер Джинглз бросился за ней, и тут Перси понял, что у него появился шанс.
– Стой, дурак! – закричал Брут, но Перси не прореагировал. Как только Мистер Джинглз догнал катушку – слишком увлеченный ею, чтобы заметить, что его старый враг неподалеку, – Перси наступил на него подошвой своего тяжелого черного башмака. Послышался хруст ломающегося позвоночника Мистера Джинглза, изо рта у него хлынула кровь. Его темные глазки выкатились из орбит, и в них я прочел совсем человеческое выражение удивления и муки.
Делакруа закричал от ужаса и горя. Он бросился на дверь камеры, просунул руки сквозь решетку, как можно дальше, и стал снова и снова звать мышонка по имени.
Перси обратился к нему, улыбаясь. И ко всем нам троим.
– Вот так, – сказал он. – Я знал, что рано или поздно разделаюсь с ним. Вопрос времени. – Он отвернулся и не торопясь пошел по Зеленой Миле, оставив Мистера Джинглза лежать на линолеуме в небольшой лужице крови.
Часть 4.
УЖАСНАЯ СМЕРТЬ ЭДУАРА ДЕЛАКРУА.
1.
Кроме всей этой писанины, с самого начала своей жизни в Джорджии Пайнз я вел маленький дневник – так, ничего особенного, пара-тройка строк в день, в основном о погоде, – и вчера вечером я его просматривал. Хотелось понять, сколько времени прошло с тех пор, как мои внуки Кристофер и Даниэль так или иначе заставили меня переехать в Джорджию Пайнз. «Это для твоей пользы, дедушка», – утверждали они. Конечно, так всегда говорят, когда наконец понимают, что можно избавиться от проблемы, которая ходит и разговаривает.
Это произошло чуть больше двух лет назад. Странно, что я не знаю, сколько это – два года, – много или мало. Мое чувство времени как будто тает, словно детский снеговик в январскую оттепель. Словно времени, в котором всегда жил – стандартное восточное время, дневное время скидки, время в человеко-днях, больше не существует. А есть только время Джорджии Пайнз, то есть Время Пожилого Человека, Время Пожилой Дамы и Время Мокрой Постели. Все остальное... ушло.
Опасное, проклятое место. Сначала этого не понима-ешь, сначала кажется, что здесь скучно, только и всего, а опасность – как в детском садике во время тихого часа, во здесь все-таки опасно. Я видел многих людей, которые впали в старческий маразм уже после моего прихода сюда, и иногда они не просто впадали, они иногда влетали в маразм со скоростью торпеды. Сюда они прибывали в сравнительной норме: затуманенные глаза, палочка в руках, может, чуточку более слабый мочевой пузырь, но вполне здравый рассудок – а потом в ними что-то случалось. Через месяц они только сидели в телевизионной, уставившись на очередную мыльную оперу безразличными глазами, отвесив нижнюю челюсть и забыв о стакане с апельсиновым соком в трясущейся неверной руке. А еще через месяц им уже нужно было напоминать имена детей, когда те приходили их навестить. А еще месяц спустя уже не помнили даже своих собственных имен. Что-то с ними случается: да, с ними случается Время Джорджии Пайнз. Время здесь напоминает слабую кислоту, которая сначала стирает память, а потом и само желание жить.
С этим приходится бороться. Именно это я и сказал Элен Коннелли, своему особому другу. Мне стало лучше с тех пор, как я начал писать о том, что происходило в 1932-м, в тот год, когда на Зеленую Милю прибыл Джон Коффи. Некоторые вещи я помню очень смутно, но чувствую, как обостряются память и сознание, словно нож заостряет карандаш, а это многого стоит. У меня еще есть тело, изношенное и смешное, и хотя это нелегко, я стараюсь тренировать его, как могу. Сначала было трудно, старые чудаки вроде меня без особого энтузиазма относятся к упражнениям ради самих упражнений, но сейчас гораздо легче, потому что теперь у моих прогулок есть цель.
Я выхожу рано, еще до завтрака, когда только рассветет, почти каждый день – на свою первую прогулку. В то утро шел дождь, и мои суставы ныли на погоду, но я взял накидку с крюка около кухонной двери и все равно вышел. Когда у человека есть ежедневная работа, он обязан ее делать, даже если при этом больно. Это имеет и положительную сторону. Главная – сохранение чувства Реального Времени, в противоположность времени Джорджии Пайнз. И мне нравится дождь, независимо от того, болят ли суставы, особенно по утрам, когда день еще молодой, полный возможностей даже для такого потрепанного старика, как я.
Я прошел через кухню, остановившись, чтобы попросить пару поджаренных кусочков хлеба у одной из поварих с сонными глазами, а потом вышел. Я пересек поле для крокета, потом заросшее сорняками небольшое поле для гольфа. За ним начинался небольшой лес, где между двух заброшенных и тихо разрушающихся сараев проходила узенькая тропинка. Я медленно шел по этой тропинке, прислушиваясь к слабому шороху дождя в соснах и жуя потихоньку кусочек жареного хлеба оставшимися зубами. Ноги у меня болели, но эта боль была не сильной, а вполне переносимой. Так что в общем мне было хорошо! Я вдыхал влажный серый воздух во всю силу легких, вкушая его, как пищу.
Добредя до второго из этих старых сараев, я зашел в него ненадолго и там сделал свое дело.
Когда через двадцать минут я возвращался по тропинке обратно, то почувствовал, как червячок голода начинает шевелиться у меня в животе, и подумал, что съел бы, пожалуй, что-нибудь посущественней, чем поджаренный хлеб. Тарелку овсянки, а может, даже глазунью с сосиской. Я люблю сосиски, всегда любил их, но сейчас, если съедаю больше одной, страдаю расстройством желудка. Хотя одну вполне можно. А потом, когда желудок наполнится, а влажный воздух все еще будет освежать мой ум (я так надеялся!), я пойду в солярий и напишу о казни Эдуара Делакруа. Я постараюсь писать как можно быстрее, чтобы не потерять смелость.
Переходя через поле для крокета, я думал о Мистере Джинглзе, о том, как Перси Уэтмор наступил на него и сломал ему хребет и как Делакруа кричал, когда понял, что его враг сделал, – и я не заметил Брэда Долана, стоящего под козырьком, пока он не схватил меня за руку.
– На прогулку ходил, Поли? – спросил он. Я отшатнулся от него и отдернул руку. Отчасти это объяснялось тем, что я не ожидал этого – любой вздрогнул бы от неожиданности, – но отчасти еще и другим. Я как раз думал о Перси Уэтморе, помните, именно его мне напоминал Брэд. И тем, что Брэд всегда ходил с книжкой в кармане (у Пер-си был приключенческий журнал для мужчин, а у Брэда книжка идиотских анекдотов, которые смешны только для тупых и злых), и тем, что он все время изображал себя Королем Дерьма из Горы Помета, но больше всего тем, что он был труслив и любил делать больно.
Я увидел, что он только что приступил к работе, даже не переоделся в обычный белый халат. На нем были джинсы и модная ковбойская рубашка. В одной руке он держал остатки рулета, взятого на кухне. Он стоял и ел под козырьком, чтобы не промокнуть. И чтобы наблюдать за мной, теперь я в этом не сомневаюсь. Еще я уверен в том, что мне нужно опасаться мистера Брэда Долана. Он не очень меня любит. Не знаю почему, но я так и не узнал, за что Перси Уэтмор так не любил Делакруа. «Не любил» еще мягко сказано. Перси ненавидел Дэла с самой первой минуты, когда маленький французик прибыл на Зеленую Милю.
– Что это за накидка на тебе, Поли? – спросил Брэд, встряхивая ее воротник. – Это не твоя.
– Я взял ее в коридоре возле кухни. – Я терпеть не мог, когда Брэд называл меня Поли, и, по-моему, он это знал, но будь я проклят, если доставлю ему удовольствие и покажу это. – Там их целый ряд, Я ее не испортил, правда же? В конце концов, они сделаны для дождя.
– Но они сделаны не для тебя, Поли, – сказал он и еще раз дернул воротник. – Вот в чем дело. Эти дождевики для сотрудников, а не для проживающих.
– Я все равно не понимаю, кто при этом пострадал.
Он ехидно улыбнулся.
– Речь не идет о том, кто пострадал. Речь о правилах. Что за жизнь была бы без правил? Поли, Поли, Поли. – Он покачал головой, словно от одного моего вида ему не хотелось жить. – Ты, наверное, думаешь, что такому старперу, как ты, уже не надо думать о правилах. Но в этом ты очень ошибаешься, Поли.
Улыбается мне. Не любит меня. Может, даже ненавидит. Но почему? Я не знаю. Иногда на вопрос «почему» нет ответа. И это страшно.
– Ну хорошо, извините, что я нарушил правила, – сказал я. Слова прозвучали жалобно и слегка испуганно, и я ненавидел себя за это, но я стар, а старые люди легко пугаются. Очень легко.
Брэд кивнул.
– Извинения принимаются. А теперь повесь накид-ку на место. Нечего тебе гулять под дождем. Особенно в лесу. А вдруг ты поскользнешься, упа-дешь и сломаешь себе бедро? Кто тогда потащит твои старые кости наверх?
– Я не знаю. – Мне уже хотелось уйти от него. Чем больше я его слушал, тем больше он напоминал мне Перси. Вилли Уортон, сумасшедший, появившийся на Зеленой Миле осенью тридцать второго, как-то схватил Перси и так напугал, что тот намочил в штаны, «Только попробуйте кому-нибудь рассказать, – сказал потом Перси нам всем. – Вы все тут же окажетесь в очередях за хлебом». И теперь, через столько лет я почти слышал, как Брэд Долан произносит те же слова тем же самым тоном. Словно, описывая эти старые времена, я отомкнул какую-то необъяснимую дверь, соединяющую прошлое и настоящее: Перси Уэтмора с Брэдом Доланом, Дженис Эджкум с Элен Коннелли, тюрьму «Холодная Гора» с домом для престарелых «Джорджия Пайнз». И только из-за этого я не смогу заснуть сегодня ночью.
Я попытался пойти к кухонной двери, и Брэд снова схватил меня за руку. Я не знаю, как первый раз, но теперь он делал это сознательно, чтобы причинить боль. Его глаза бегали по сторонам – он желал убедиться, что в утренней сырости никого поблизости нет и никто не увидит, как он оскорбляет одного из тех стариков, за которым должен ухаживать.
– Что ты делал там, на тропинке? – спросил он. – Я знаю, ты ходишь туда не для того, чтобы мастурбировать, эти дни для тебя давно миновали, поэтому признавайся, что ты там делаешь?
– Ничего. – Я сказал себе, что нужно сохранять спокойствие и не показывать, как мне больно; спокойно, ведь он упомянул лишь тропинку, он не знает про сарай. – Я просто гулял. Проветривал мозги.
– Слишком поздно, Поли. Твои мозги уже никогда не станут ясными. – Он снова сжал мою худую старческую кисть, перемещая хрупкие кости, глаза его постоянно бегали из стороны в сторону, чтобы знать, что он в безопасности. Брэд не боялся нарушать правила, он только боялся, что его поймают, когда он нарушает их. И в этом тоже походил на Перси Уэтмора, который никогда не давал вам забыть, что он племянник губернатора. – Ты такой старый, просто чудо, как ты еще помнишь, кто ты такой. Ты слишком, чертовски стар. Даже для этого музея. Ты мне действуешь на нервы, Поли.
– Пусти меня, – сказал я, стараясь, чтобы голос не звучал жалобно. И не просто из гордости. Я думал, что это может возбудить его, как запах пота нервную собаку, которая обычно только рычит, и она кусает. И я вспомнил журналиста, писавшего о Джоне Коффи. Этот репортер – ужасный человек по фамилии Хэммерсмит. Самое ужасное в кем было то, что он не знал, что он ужасен.
Вместо того, чтобы меня отпустить, Долан снова сжал мою кисть. Я застонал. Я не хотел, но ничего не мог поделать. Боль пронзила меня насквозь до самых лодыжек.
– Что ты там делаешь, Поли? Скажи мне.
– Ничего! – Я еще не плакал, но боялся, что скоро заплачу, если он будет продолжать в том же духе. – Ничего, я просто гуляю, я люблю гулять, отпусти меня!
Он отпустил ненадолго и лишь для того, чтобы схватить мою другую руку. Пальцы ее были сжаты.
– Открой, – приказал он. – Дай папе посмотреть. Я повиновался, и он фыркнул с отвращением. Там не было ничего, кроме остатков второго кусочка жареного хлеба. Я сжимал его в правой руке, когда он стал давить мою левую кисть, и на пальцах осталось масло – не масло, маргарин, масла здесь не держали.
– Иди в дом и вымой свои мерзкие руки, – велел он, отходя назад и откусывая кусок рулета. – Боже правый.
Я пошел вверх по лестнице. Ноги у меня дрожали, сердце колотилось, как мотор с протекающими клапанами и старыми разболтанными поршнями. Когда я взялся за ручку двери, ведущей в кухню – и к безопасности, – Долан сказал:
– Если ты, Поли, расскажешь хоть кому-нибудь, что я сжимал твою бедную ручку, то я всем скажу, что у тебя галлюцинации. Начало старческого маразма. А ты знаешь, что мне поверят. Если же там синяки, они подумают, что ты их сам себе поставил.
Да. Это правда. И опять – эти слова мог сказать Перси Уэтмор. Перси, каким-то образом оставшийся молодым и подлым, тогда как я стал старым и хрупким.
– Я никому не собираюсь ничего говорить, – пробормотал я. – Нечего говорить.
– Вот и правильно, дорогуша. – Его голос звучал легко и насмешливо – голос верзилы (если взять словечко Перси), который думает, что будет молодым вечно. – А я узнаю, что ты там делаешь. Я сделаю это своей обязанностью. Слышишь?
Конечно, я слышал, но не доставил ему удовольствия подтвердить это. Я вошел в дом, прошел через кухню (я чувствовал запах яичницы с сосисками, но уже не хотел их) и повесил накидку на крюк. Потом поднялся в свою комнату, останавливаясь на каждой ступеньке, давая своему сердцу время успокоиться и собираясь с мыслями, чтобы начать писать.
Я вошел в солярий и просто сидел за маленьким столом у окон, когда мой друг Элен, просунула в дверь голову. Она казалась усталой, и, по-моему, ей было нехорошо. Элен гладко зачесала волосы, но все еще была в своем платье. Старые возлюбленные не тратят много времени на церемонии, ведь по большей части мы просто не можем себе этого позволить.
– Я не буду тебя отвлекать, – сказала она. – Я вижу, что ты собрался писать...
– Не говори глупостей, – ответил я. – У меня времени больше, чем у Картера печеночных таблеток. Заходи.
Она вошла, но остановилась у двери.
– Просто я не могла заснуть... опять... и случайно оказалась у окна чуть пораньше... и...
– И ты видела меня с мистером Доланом во время нашей милой беседы, – помог ей я. – Я надеялся, что она только видела, что ее окно было закрыто, и она не слышала, как я хныкал и просил отпустить.
– Это было неприятно и совсем не дружески, – сказала она. – Пол, этот мистер Долан расспрашивал всех о тебе. Он и меня спрашивал, это было на прошлой неделе. Я тогда об этом не задумалась, просто решила, что у него противный любопытный нос, который он сует в чужие дела, а теперь мне интересно.
– Спрашивал обо мне? – Я надеялся, что мой голос звучит не так тревожно, как я ощущал. – Что спрашивал?
– Во-первых, куда ты ходишь. А еще – зачем ты ходишь гулять.
Я попробовал засмеяться.
– Этот человек просто не верит в тренировки, все ясно.
– Он считает, что у тебя есть тайна. – Она помолчала... – Мне тоже так кажется.
Я открыл было рот, чтобы сказать, что впервые об этом слышу, но Элен подняла свою скрюченную, но странно прекрасную руку, прежде, чем я произнес хоть звук.
– Если это так, мне совсем не надо знать, что там, Пол. Твои дела – только твои дела. Меня воспитывали так, но не все это понимают. Поэтому будь осторожен. Именно это я и хотела сказать. А теперь оставляю тебя, занимайся своим делом.
Элен повернулась, чтобы уйти, но, прежде чем она вышла, я позвал ее по имени. Она обернулась и посмотрела вопросительно.
– Когда я закончу то, что пишу... – Начал было я, но потом покачал головой. Не так. – Если я закончу то, что пишу, ты прочитаешь?
Она чуть задумалась, а потом улыбнулась такой улыбкой, что можно было влюбиться, даже такому старику, как я.
– Для меня это будет большая честь.
– Подожди, пока прочитаешь, а потом уже говори о чести, – возразил я, думая о смерти Делакруа.
– Я все равно прочту, – сказала она. – Каждое слово, обещаю. Но сначала ты должен завершить начатое.
Она оставила меня писать, но, прежде чем я написал хоть слово, прошло довольно много времени. Я сидел почти час, глядя в окно и постукивая карандашом по столу, наблюдая, как временами проясняется серый день, думая о Брэде Долане, который называет меня Поли и все время отпускает пошлые шуточки про китайцев, ирландцев и негров, а также о том, что сказала Элен Коннелли. «Он считает, что у тебя есть тайна. Мне тоже так кажется». Может, так оно и есть. Да, может быть, И конечно же, Брэд Долан хочет знать. Не то чтобы он думал, что это важная тайна (это не так, важная она разве что для меня), а просто потому, что считает: такой старик, как я, не должен иметь тайны. Не должен брать накидки с крюка возле кухни и, конечно же, не должен иметь тайн. Не должен думать, что такие, как мы, все еще люди. А почему бы нам не позволить такую мысль? Он не знает. И в этом он тоже похож на Перси.
И вот мои мысли, как рукав реки, снова вернулись туда, где их прервал Брэд Долан, когда из-под козырька кухонного входа схватил меня за руку: к Перси, к злобному Перси Уэтмору, и к тому, как он отомстил человеку, посмеявшемуся над ним. Делакруа бросал в стену разноцветную катушку, ту, которую приносил Мистер Джинглз, и она отскочила из камеры в коридор. И тут уж Перси не упустил своего шанса.
2.
– Стой дурак! – закричал Брут, во Перси не прореагировал. Как только мистер Джинглз догнал катушку – слишком увлеченный ею, чтобы заметить, что его старый враг неподалеку, – Перси изо всех сил наступил на него своим тяжелым черным башмаком. Послышался хруст ломающегося позвоночника Мистера Джинглза, изо рта у него хлынула кровь. Его темные глазки выкатились из орбит, и в них я прочел совсем человеческое выражение удивления я страдания.
Делакруа закричал от горя и ужаса. Он бросился на дверь своей камеры, просунул руки сквозь решетку как можно дальше и стал снова и скова звать мышонка по имени.
Перси обратился к нему, улыбаясь. А также к нам с Брутом:
– Вот так, – сказал он. – Я знал, что рано или поз-дно разделаюсь с ним. Вопрос времени, – Он повернулся и не торопясь пошел назад по Зеленой Миле, оставив Мистера Джинглза лежать на линолеуме в красной лу-жице крови, растекающейся по зеленому.
Дин вскочил из-за стола, ударившись об него коле-ном и опрокинув доску для игры в нарды на пол. Фишки рассыпались и покатились в разные стороны, но ни Дин, ни Харри не обратили на это ни малейшего внимания.
– Что ты наделал? – закричал Дин. – Ну что ты опять натворил, дубина?
Перси не ответил. Он молча прошагал мимо стола, приглаживая руками волосы. Он прошел через мой кабинет в помещение склада. Вилли Уортон ответил за него:
– Что он сделал, босс Дин? По-моему, просто показал французоиду, что смеяться над ним – не очень-то мудро. – Он засмеялся здоровым таким смехом деревен-ского парня – жизнерадостным и глубоким. Мне попадались люди (правда, довольно редко), которые выглядели нормальными только когда смеялись. Буйный Билл Уортон был как раз из них.
Я снова обескураженно посмотрел на мышонка. Он все еще дышал, но в его усиках застывали капельки крови, и пелена постепенно застилала его еще недавно блестящие глазки-бусинки. Брут поднял разноцветную катушку, взглянул сначала на нее, а потом на меня. Он был растерян, да и я тоже. За спиной Делакруа все еще причитал от горя и ужаса. И дело не только в мыши. Перси пробил брешь в защитной броне Делакруа, и теперь весь его страх выплескивался наружу. Но Мистер Джинглз оставался в центре его переживаний, и слушать это было тяжело.
– Нет, нет, – снова и снова причитал он между рыданиями и сбивчивыми молитвами на ломаном французском. – Нет, нет, бедный Мистер Джинглз, мой бедный Мистер Джинглэ, нет, нет.
– Дайте его мне.
Я поднял глаза, с удивлением услышав этот глубокий голос, и сначала не поверил, кому он принадлежит. Я увидел Джона Коффи. Как и Делакруа, он просунул руки сквозь прутья решетки, но не махал ими, как Дэл. Он просто вытянул их открытыми ладонями как можно дальше. И держал ладони так, словно настаивая на чем-то. Его голос звучал тоже настойчиво, поэтому я и не узнал его сразу. Перед нами был совсем не тот растерянный и плачущий человек, который занимал эту камеру уже несколько недель.
– Дайте его мне, мистер Эджкум! Пока еще есть время!
И тогда я вспомнил, что он сделал для меня, и все понял. Я подумал, что хуже не будет, хотя и не очень-то верил, что поможет. Подняв мышонка, я содрогнулся, почувствовав, как много мелких косточек торчит в разных местах Мистера Джинглза, словно я держал в руках подушечку для иголок, покрытую мехом. Это вам не «мочевая» инфекция. И все же...
– Что ты делаешь? – спросил Брут, когда я положил Мистера Джинглза в огромную ладонь Джона Коффи. – Какого черта?
Коффи забрал мышь в камеру. Мышонок неподвижно лежал на его ладони, хвостик свисал между большим и указательным пальцами Коффи, и кончик его слабо подергивался. Тогда Коффи накрыл правую ладонь левой, образовав словно чашу, в которой лежал мышонок. Мы уже не видели самого Мистера Джинглза, только хвостик свисал и подергивался кончик, как останавливающийся маятник. Коффи поднес ладони к лицу, расставил пальцы, образовав подобие решетки. Хвостик мышонка теперь был обращен к нам.
Брут подошел поближе ко мне, все еще держа в пальцах катушку.
– Что это он делает?
– Тихо, – прошептал я. Делакруа перестал причитать.
– Пожалуйста, Джон, – тихо сказал он. – Джонни, помоги ему, пожалуйста, помоги ему, силь ву пле.
К нам подошли Дин и Харри. Харри все еще держал в руках колоду карт.
– Что происходит? – спросил Дин, но я только покачал головой. Я снова был как загипнотизирован, чтоб я пропал, если это не так.
Коффи поднес ладони ко рту и резко вдохнул. На момент все вдруг поплыло. Потом он медленно отвел голову от рук, и я увидел, что у него лицо очень больного человека, испытывающего невыносимую боль, Глаза его сверкали, нижняя губа прикушена, темное лицо так побледнело, что стало цвета пепла. Он издал неприятный сдавленный горловой звук.
– Боже милосердный, Христос-Спаситель, – прошеп-тал Брут. Его глаза чуть не вылезли на лоб от удивления.
– Что? – почти пролаял Харри. – Что?
– Хвост! Разве не видишь? – Хвост!
Хвост Мистера Джинглза уже не напоминал затуха-ющий маятник, он быстро качался из стороны в сторону, как у кота во время охоты на птиц. А потом из сомкнутых ладоней Коффи раздался знакомый писк.
Коффи снова издал сдавленный горловой звук, затем отклонился, словно откашлянул целый комок мокроты и собирается его выплюнуть. Но вместо этого он выдохнул изо рта и из носа облачко черных насекомых, – думаю, что это были насекомые, и другие говорили то же самое, но сейчас я уже не уверен. Они кружились вокруг него темным облачком, и оно на время скрыло черты его лица.
– Боже мой, а это что? – спросил Дин дрожащим испуганным голосом.
– Все нормально, – услышал я свой голос. – Не волнуйтесь, все нормально, через пару секунд они исчезнут.