У айзсарга был красивый новый дом. Просторная кухня, большие комнаты. Не достроен, очевидно, был только чердак.
Рабочие позавтракали всухомятку, после чего двое пошли с айзсаргом в рощу заготовлять кругляки. Карл тоже пошел с ними, чтобы познакомиться с условиями работы, а Волдис с одним лесорубом отправились по соседним усадьбам. Их встретила поражающая пустота. В некоторых домах единственными живыми существами, откликавшимися на их стук, были собаки. Люди не показывались. Из одного большого дома навстречу им вышла служанка-латгалка: хозяева уехали куда-то по делам, она осталась одна и ничего не знает. Но когда Волдис с товарищем уходили, в окне показалось чье-то бородатое лицо. Во дворе спустили собак, которые яростно набросились на незнакомцев. Да, что и говорить, здесь жили добрые люди! «Национальные нравы» пышно расцветали в этих местах.
Уже смеркалось, когда им удалось наконец в одной усадьбе застать хозяина: добрый малый чистил хлев. Он хотел было кинуться к дому, но опоздал: рижане поспешили ему наперерез и изложили свою просьбу. У несчастного крестьянина был самый жалкий и смешной вид.
Да, у него есть большая комната… Нет, у него нет ни одной лишней комнаты. Гм… Квартиру? Шесть человек? Он не знает… Может быть… Нет, нет, ни в коем случае…
Он мямлил, как пойманный на шалости ребенок, и, словно ища защиты, бросал сердитые взгляды на дом. В окнах показались встревоженные женские лица. Наконец он бросился бежать без оглядки, не отвечая на зов рижан. Товарищ Волдиса не выдержал.
— Эй ты, тряпка! — крикнул он так громко, что было, наверно, слышно в доме. — За кого ты нас принимаешь, старое чучело? За грабителей, убийц или… — тут он добавил такое крепкое словцо, что пораженный хозяин остановился и оглянулся. Потом он исчез за дверью и, вероятно, там только перевел дух.
Во двор выпустили собак — двух настоящих церберов.
После этого пришлось прекратить поиски. Вся эта округа пылала слепой ненавистью к городу и горожанам. Эти люди не выносили пришельцев.
Остальные лесорубы уже приготовили на завтра возы и закусывали в хозяйской кухне. Айзсарг ничуть не удивился тому, что квартиру так и не нашли. Можно будет переспать в бане. Если кто хочет, пусть пойдет протопит ее, но сейчас довольно тепло, не ниже двух градусов, можно обойтись и без топки.
Лесорубы ничего не ответили. Молча ели они сухой хлеб — воды здесь едва хватало коровам. Когда в кухне не осталось никого из хозяйской семьи, лесорубы завязали свои мешки, собрали пилы и топоры и взвалили все это на плечи. Айзсарг в это время чистил в комнате браунинг. Он был страшно поражен, когда в дверях показались шестеро навьюченных котомками и инструментами мужчин.
— Спокойной ночи, хозяин! — громко сказали они.
Айзсарг подскочил, как на пружинах, разинул рот и заморгал глазами.
— Как, что, почему? Что вы сказали? Что это значит?
— Мы сказали: спокойной ночи! — язвительно отрезал Волдис. — Очевидно, это значит, что мы покидаем ваш гостеприимный дом.
— Но почему?
— Знаете что, — остановившись в дверях и глядя прямо в лицо растерявшемуся крестьянину, сказал Волдис, — мы не желаем спать в вашей бане. Нам не нравится, что вы у нас на глазах чистите револьвер. Мы работаем только там, где на нас смотрят как на людей. Не тревожьтесь за свою жизнь и имущество — вашу картофельную яму никто не разроет и окорока в ваших амбарах могут спокойно грызть крысы! Между прочим, купите крысиного яду. Прощайте!
— Вы можете ночевать в комнате работников! Принесем соломы…
— Теперь уж поздно.
— Если хотите, жена испечет свежего хлеба. Можно будет и молока дать.
— Сам пей!
Они ушли, стараясь поскорее покинуть этот неприветливый дом.
— Я вас не выпущу! Я вас арестую! Я айзсарг! — раздавались за их спиной крики.
— Иди к черту, кулацкое отродье! — ответил ему Карл.
Поздно вечером добрались они до корчмы Раганас. Там и переночевали на столах в комнате для проезжих. Разбуженные еще до рассвета нестерпимым холодом, они направились дальше, к Инчукалнсу, и у станции расстались. Другие лесорубы пошли в Ропажи, а Волдис с Карлом решили обойти леса в Аллажи. Но и здесь было полно безработных. Безуспешно ходили они по лесосекам, а вечером вернулись обратно и, присев у дороги, поужинали: разожгли небольшой костер и обжарили на деревянном вертеле копченую говядину.
Здесь на них наткнулся молодой художник Ринга, который наблюдал за работами на одном из ближайших ленных участков, замещая своего старого и больного тестя. Он первый заговорил с парнями и предложил им работу на несколько недель. Плата была подходящая. Художник взял их пожитки в сани, объяснил, как добраться до места, и уехал. Волдис и Карл двинулись пешком. Идти пришлось километров десять. Им отвели квартиру в батрацком доме большого хутора.
Здесь они проработали три недели. Все это время держался сильный мороз. У приятелей не было зимних шапок и лишних носков; они повязали уши платками и каждый час снимали сапоги, чтобы отогреть ноги у костра. Дни стали длиннее; работали по пятнадцати часов и зарабатывали от пяти до шести латов в день.
В этом лесу Волдиса чуть не убило. Работавшие в соседней лесосеке латгальцы валили ель. Волдис с Карлом пилили недалеко дерево и не заметили за чащей соседнюю пару. Ель упала прямо на Волдиса. Сбежались все лесорубы с участков, испуганно обсуждая случившееся; Карл бешено ругался. А тем временем Волдис, целый и невредимый, вылез из-под дерева: ель упала на сучья, нисколько не прижав Волдиса. По обе стороны от него в землю вонзились два толстых сука, один из них немного задел Волдису плечо. Если бы он вздумал бежать, спасаясь от падающего дерева, или подвинулся на полшага в ту или другую сторону, один из суков проткнул бы ему спину. Латгальцы рассказывали, как падающие деревья убивают лошадей, как сучья протыкают спины лесорубов, как спиленное дерево, отклоняемое ветром, падает в обратную сторону и убивает тех, кто его пилил.
Квартира была ужасная: в выбитые, заткнутые тряпьем окна дул ветер, из полуразвалившейся плиты во все стороны валил дым. Вечером помещение напоминало овин. Каменные стены никогда не прогревались. Люди спали одетыми, иногда даже не разуваясь. Вечером они кутались от холода в одежду и зарывались в солому. Не хотелось даже умываться. Грязные, закоптелые, возвращались они сюда поздно вечером и, посиневшие от холода, уходили на работу до рассвета.
Через три недели работа была закончена. Стало значительно теплее, почувствовалось дыхание весны. Ринга, которому до тошноты надоела жизнь в лесу, объявил об окончании работ и рассчитался с лесорубами.
Приятели направились на станцию. Но Карл и не помышлял о возвращении домой: залив еще скован льдом, что они будут делать в Риге? Надо по меньшей мере с месяц еще поработать здесь. К вшам они уже привыкли, как привыкли зябнуть в чужих, негостеприимных домах. Карлу надо было скопить больше денег — тогда он сможет жениться на Милии.
Две недели они проработали на станции Инчукалнс — грузили лес. Стертые до крови плечи болели, особенно по ночам, но заработок был хороший: иной день им удавалось заработать до двенадцати латов на брата, и никогда они не получали меньше восьми. За такие деньги стоило терпеть саднящую боль в плечах.
Становилось все теплее. Снег таял. Проселочные дороги превратились в море грязи, и оставшиеся в лесу пиломатериалы нельзя было вывезти. Подвоз на станцию прекратился. Тогда друзья снова увязали свои мешки и направились на Гаую, где начинался сплав. Они так долго странствовали, переходя с места на место, что уже не ощущали никакой разницы в окружающей обстановке. Люди, которых они встречали сегодня, не существовали для них завтра. Незнакомые так и оставались навсегда незнакомыми.
На Гауе они проработали еще с месяц. Их направили вверх по течению, на небольшой приток. Работа была не тяжелая, надо было весь день ходить по берегу вдоль реки, отмечать мели, где могли застрять бревна, разбивать заторы и не давать лесу застревать у берегов. Заторы образовывались часто. Достаточно было застрять одному бревну и повернуться поперек течения, как возле него за несколько минут скоплялась груда бревен. Плывущие сзади бревна наталкивались на передние, разворачивались во всех направлениях, скрещивались, становились стоймя и загромождали излучину реки до самого дна.
Здесь Волдис встретился с Альфонсом Эзеринем, тоже приехавшим на сплав. Эзеринь был настоящим сплавщиком — он мог полчаса плыть на одном бревне по сильному течению и даже не замочить одежды. Возможно, его память не сохраняла образы неприятных людей или, что вероятнее всего, Волдис сам за эти месяцы изменился до неузнаваемости, но Эзеринь, ежедневно встречаясь с Волдисом, ни разу не признал его. С чувством профессионального превосходства высокомерно поглядывал он на Волдиса, у которого не было болотных сапог и который ежедневно купался в холодной снеговой воде.
По вечерам играли в карты на деньги. Эзеринь был одним из самых азартных игроков. Он даже брал карты с собой на работу, и в то время как другие следили за мелями, он со своими приятелями успевал сыграть партию-другую. Когда у Эзериня заводились деньги, он играл, пока не спускал все, и тогда он становился позади играющих и всем своим существом жил их интересами. Да, он любил играть, не жалел о проигранном, и у него вечно не хватало денег.
Нельзя сказать, чтобы его постоянные проигрыши были неприятны Волдису: будущее одной девушки в Риге зависело от того, сумеет ли Эзеринь скопить деньги на свадьбу. Нет, этот человек не был опасен, Лауме не стоило беспокоиться.
И тут вдруг Волдис почувствовал, что ему осточертела такая жизнь. Это произошло так неожиданно и быстро, что Карл только с удивлением пожал плечами.
Мимо них по шоссе ехал рижский автобус. Увидев его, Волдис подумал, что этот желтый ящик через час или два будет в городе, где столько жизни, шума, разнообразия, — в городе со всеми его возможностями, где терпели голод и ходили в лохмотьях и где устраивали рауты и избирали королев красоты! Там пахло бензином от промчавшегося мотоцикла, а световые рекламы соперничали с звездным небом! Волдиса потянуло туда. Он должен быть там! Почти год тому назад он чувствовал себя так же — и так же полным ожидания взором смотрел в сторону пятиэтажного города…
— Ты как хочешь, а я все равно уеду! — категорически заявил он Карлу.
К его изумлению, Карл даже не пытался протестовать. Вероятно, и ему осточертела жизнь в лесу и на реке.
— А что в самом деле, поедем!
На следующий день они уехали в Ригу. От их одежды остались только жалкие лохмотья, тело безжалостно искусали вши, дым разъел глаза, уши были обморожены, но на сердце было легко, — гораздо легче, чем в полупустых дорожных котомках, где среди грязного белья лежали блестящие от работы топоры. Весеннее солнце и ветер до того обожгли их лица, что они стали медно-красными. Давно не стриженные волосы вились на шее, а руки, постоянно мокшие в грязной весенней воде, покрылись корой, напоминавшей панцирь черепахи, — но зато в кармане лежала пачка денег!
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Около полудня Волдис появился на улице Путну. Он избегал встречи со знакомыми. Носки его сапог широко раскрыли зубастые пасти, а грубое зимнее пальто, истлевшее от воды, прожженное у костров, казалось простреленным дробью — повсюду торчали клочья ваты, с обшлагов свешивалась бахрома.
На улице Путчу было тихо и пустынно. У дверей бакалейной лавки позевывала в ожидании покупателей новая продавщица. Она не знала Волдиса. Из окна парикмахерской выглядывала светловолосая растрепанная голова, но и она была незнакома Волдису. За эти пять месяцев на улице Путну появилось много новых людей.
Чужими и холодными показались желтые ворота — на земле не видно было подсолнечной шелухи. Волдис ускорил шаги. Как вор, незаметно оглянувшись, торопился он пройти мимо этих ворот. Но его опасения были напрасны — никто не вышел на улицу поглядеть на оборванного парня. Сколько таких видели здесь каждый день! Лохмотья никого больше не удивляли, в этом городе к ним привыкли.
Андерсониете вязала — может быть, тот же самый чулок, что и год тому назад. Она всегда вязала, без вязанья ее невозможно было даже представить себе.
— Великий боже! — воскликнула она, и по возгласу ее трудно было определить, рада она или только удивлена. — Я уж думала, что вы забыли номер дома. Столько времени, целую долгую зиму!
— Я вам два раза посылал открытки.
— Да, я их получила. Что же, вы теперь останетесь в Риге?
— Думаю остаться.
— В вашей комнате все по-прежнему. Чаю хотите?
— Нет, спасибо. По пути я заходил в чайную. А сейчас хочу сходить в баню и вымыться как следует.
— Да, да, в баню вам стоит пойти. Сейчас пойдете?
— Только переоденусь.
Волдис переоделся, взял белье и пошел в баню. В этот ранний час там было еще пусто. Он возвращался домой, чувствуя себя чудесно освеженным. Наконец-то его тело стало опять чистым, платье опрятным, а завтрашний день не нависал над ним снеговой тучей, заслонявшей весь мир заботами и безысходностью.
У него были деньги, и он сохранил здоровье. Теперь ему хотелось отдохнуть, — отдохнуть до тех пор, пока его организм не устанет от безделья, не запросит работы.
По пути Волдис зашел в парикмахерскую, побрился, постригся и приобрел облик культурного человека.
Дома его ожидал Карл.
— Где ты бродишь? — ворчал он. — Я почти час жду. Теперь, конечно, я тебя дома не оставлю. Выспаться ты имел возможность в лесу. Здесь, в Риге, у нас другие дела.
— Ты хочешь пойти куда-нибудь развлечься? Правду сказать, не мешало бы встряхнуться. Но куда? В кино, оперу, в театр? Не в кабак же?
— Я тоже считаю, что не в кабак. Короче говоря, ты должен пойти со мной в Задвинье.
— К Милии?
— Да.
— А почему один не идешь?
— Эх, ты меня не хочешь понять. Я ведь не просто в гости иду.
— Вон что! Понимаю…
— Вот и хорошо, не придется объяснять.
Волдис испытывал двойственное чувство. С одной стороны, его забавлял этот недвусмысленный шаг (Карл, вероятно, хотел внести ясность в свои сердечные дела), а с другой — его угнетало сознание собственной вины. Неужели он так и не скажет правды Карлу?
— Так, значит, ты все же решил начать семейную жизнь? — одеваясь, спросил он Карла так небрежно, что тот не уловил иронии.
— Да надо же когда-нибудь.
Волдис не удержался от улыбки. Карл, покраснев, взглянул на него.
— Чему ты улыбаешься?
— Просто так, вспомнил смешное.
— Я знаю, ты не одобряешь этого шага,
— Возможно.
— В этом вопросе твое мнение для меня безразлично! — упрямо воскликнул Карл.
— Упаси бог! Я совсем не хочу, чтобы ты считался со мной в таком деле.
— Когда-нибудь ты сам сделаешь то же самое.
— Вряд ли.
— Почему?
— Потому что я много лет имел возможность своими глазами видеть, какой это ад — семейная жизнь. И те, кто в этом аду мучили друг друга, были мои родители. — Он задумался, вспомнив прошлое, потом с горечью добавил: — Если в семейной жизни возможен такой ужас, что два врага должны жить вместе, спать на одной кровати, с нетерпением ждать смерти другого или своей собственной, — тогда не стоит жениться.
— Ты говоришь так потому, что не любил женщину. Полюби, и ты увидишь и согласишься со мной, что на свете есть такая красота, по сравнению с которой все остальное, кажется нулем.
— Возможно. Не будем спорить.
***
Уже наступили сумерки, когда молодые люди подошли к дому Риекстыней. Там зажгли свет, и окна излучали желтое сияние.
— Странно, что у них ставни не закрыты, — сказал Карл, следуя за Волдисом по песчаной дорожке.
— Верно, забыли.
— Они никогда не забывают.
Собака, услышав их шаги, начала лаять и прыгать на цепи. По другую сторону дома скрипнула дверь, но никто не вышел навстречу. Приятелям пришлось пройти мимо самых окон. Яркий свет назойливо бил в глаза. Оба они разом взглянули в окно. Свет падал от люстры, висевшей над покрытым белой скатертью столом.
— Обожди немного! — Карл схватил Волдиса за рукав. — Здесь что-то не так…
— Куда это годится — подглядывать в окна! Еще увидит кто-нибудь.
— Мы только немножко. Если не хочешь, отвернись.
Но Волдис не отвернулся. Заинтересованный, он тоже заглянул в гостиную Риекстыней. Да, люстра разливала яркий свет. А под ней, на столе, накрытом белоснежной скатертью, горели в двух медных подсвечниках свечи. Весь стол был заставлен чистой посудой: тарелками, рюмками, бутылками, рядом лежали четыре сложенные салфетки. Посреди стола возвышалась ваза с конфетами, бисквитами и фруктами и стоило блюдо с нарезанным пирогом. Комната была пуста.
Друзья переглянулись.
— Что это значит? — спросил Карл, не скрывая удивления.
— Тебе лучше знать. Очевидно, какое-нибудь семейное торжество.
Дальше им пришлось замолчать, так как в комнату вошла Милия — сияющая, свежая, как цветок.
Карл вздрогнул и отшатнулся от окна. Вслед за Милией показался молодой человек в смокинге, с бледным худощавым лицом и длинными, как у артиста, волосами. Они сели рядом на диван. Длинноволосый взял руку Милии и прижался губами к ее обнаженному плечу. Она, улыбаясь, смотрела сверху на склоненную голову молодого человека, перебирая пальцами длинные пряди его волос. Когда человек поднял голову и взглянул на нее, он тоже улыбнулся. Они стали разговаривать, и незнакомец не выпускал пальцы Милии из своих рук.
Волдис отвернулся и сочувственно взглянул на Карла. Тот стоял, подавшись всем телом вперед. Он горько улыбался, слегка обнажив зубы, не в силах оторвать глаз от этой картины.
— Войдем, что ли? — тихо спросил Волдис.
Карл словно очнулся, задумчиво провел рукой по лицу, глядя куда-то в пространство, и плотно сжал губы.
— Да, конечно, войдем.
Опять забесновалась собака. Волдис постучал. В кухне послышался встревоженный говор. Некоторое время никто не отвечал, а в кухонное окно было видно, как поспешно прикрыли дверь в гостиную.
Волдис постучал снова. В сенях послышались медленные шаркающие шаги.
— Кто там? — спросил кто-то низким басом.
Карл назвал себя.
Бас чихнул, затем не торопясь отодвинул засов.
— Добрый вечер! Добрый вечер! Вот нежданные гости! Заходите, мы с мамашей одни в кухне.
Они вошли в кухню. Старики переглянулись, и трудно было решить, которая из этих морщинистых физиономий стала более кислой. Старые Риекстыни не привыкли управлять выражением своих лиц, и сейчас по ним можно было прочесть ничем не прикрытые недовольство и досаду. Они пытались улыбаться, сухо, заискивающе покашливали, глаза их бегали по сторонам, избегая взгляда гостей. Волдиса разбирал смех. «Бедные, глупые старики, — думал он, переводя взгляд с одного на другого. — Как трудно им притворяться».
Первой обрела дар речи мамаша Риекстынь. Тихо, чуть не шепотом, словно боясь разбудить тяжело больного, она заговорила:
— Значит, вы теперь опять появились в наших краях? Да, да, мы уже начали беспокоиться. Где вы так долго пропадали? Обратно не поедете? Ах, нет? Теперь, наверное, и в Риге хватает работы?
Вдруг, изменив слащавое выражение лица, она обратилась к мужу, стоявшему у порога:
— Ты бы, старик, пошел ставни закрыл.
— Да, да, я закрою! — Обрадовавшись возможности выйти из неловкого положения, Риекстынь опрометью кинулся во двор.
Дверь в гостиную приоткрылась, но оттуда не доносилось ни звука. Сидевшие там два человека притаились, как испуганные мыши. Они боялись пошевельнуться, переменить положение ног, чтобы не скрипнул пол, боялись дышать. А мамаша Риекстынь даже не предложила посетителям сесть — так она была занята. Время от времени она открывала дверцу духовки, переворачивала кусок тушившейся свинины. Неловкое молчание продолжалось до прихода Риекстыня.
— Отец, вынеси ребятам по стопочке. У нас сегодня небольшое семейное торжество, день рождения отца. Милии нет дома, она ушла в театр. Вы ее сегодня не дождетесь. Старик, пойди же вынеси стопочку.
Риекстынь с готовностью поспешил в комнату, заботливо закрыв за собою дверь. Тишина. Звякнула бутылка, зазвенели стаканы. Волдис с волненьем следил за Карлом: он понимал, какая буря бушевала в душе его друга. Но Карл держался мужественно. Он слегка прищурил глаза, и чуть заметная усмешка скривила его губы. Нет, он не пал духом. Это была улыбка превосходства. Возможно, его развеселила растерянность старых Риекстыней.
Риекстынь вернулся с бутылкой вина и тарелкой, на которой стояли два стакана и лежали какие-то сладости.
— Значит, Милии нег дома? — громче, чем здесь было принято говорить в этот вечер, спросил Карл. Его голос прогремел на весь дом, подобно раскату грома.
— Нет, девочка надумала пойти в театр. Ну, выпейте по стаканчику, а то вам скучно болтать с нами, стариками.
Старый Риекстынь протянул им налитые стаканы. Волдис не торопясь взял один и взглянул на Карла. Тот как будто не замечал стаканов.
— Ну что же ты, Карл? — кивнул ему Волдис.
— Спасибо, я не буду пить! — сказал он, и усмешка, кривившая его губы, стала еще злее.
— Если ты не пьешь, тогда и я не стану! — Волдис поставил стакан обратно на тарелку. — Извините, господин Риекстынь и госпожа Риекстынь, может быть, мы вам причиняем беспокойство, но…
— Нет, нет, нет, какое беспокойство? Но почему вы отказались от вина?
Карл с издевкой посмотрел на Риекстыней.
— Вы не обижайтесь, но я никогда не пью того, что приготовлено не для меня. Если захочу пить, куплю себе сам. На что это похоже — пить вино, которое кто-то принес, чтобы угостить даму сердца. Пойдем, Волдис! Спокойной ночи!
В комнате скрипнул диван. Старики смущенно и пристально разглядывали носки башмаков. Со двора слышались шаги уходивших. Собака злобно лаяла и гремела цепью.
Друзья уже успели обогнуть угол дома, когда опять раздался скрип стремительно открывшейся двери, она с силой ударилась о стену. Кто-то выбежал во двор. Друзья ускорили шаги и дошли до калитки.
— Карл! — робко прозвучало в тишине, и голос оборвался. — Карл! — затрепетал опять в ночной тиши нерешительный женский голос — и смолк.
Спокойно, не спеша запер Карл на крючок калитку, и они застучали каблуками по деревянному тротуару. Ушли не оглядываясь.
Милия выбежала в одном платье. Вечерний воздух был прохладен. Несколько минут она стояла неподвижно, прислушиваясь, пока в отдалении не стих звук шагов. Озноб охватил все ее тело, она вздрогнула, затем, скрестив на груди руки, мелкими шажками направилась к дому.
— Пойдем куда-нибудь! — сказал Волдис, когда они с Карлом уже сидели в трамвае. — В «Сплендиде» сегодня очень интересная программа.
— Во всяком случае не интереснее той, что мы сегодня видели. По мне, как хочешь. Мне все равно.
— Как ты себя чувствуешь после этого холодного душа?
Карл беззвучно рассмеялся.
— Хорошо! Я не такой уж теленок, чтобы портить себе настроение из-за длинноволосого соперника. Нет, милый Волдис, я с собой ничего не сделаю. Но я не сдамся. Этот смокинг не так уж неотразим.
— Ты будешь за нее бороться?
— Странно, что ты этому удивляешься. Почему я не должен бороться?
— Если женщина сама не может сделать выбор, ее не стоит добиваться.
— Ты опять запел старую песню. А я все же люблю ее. Понимаешь, люблю. И не отдам тому длинноволосому.
— На свете много хороших девушек, которые совсем не требуют, чтобы их завоевывали.
— На свете есть только одна Милия.
— Милия далеко не самая лучшая.
— Я это знаю, но мне нужна именно она, со всеми ее недостатками и слабостями. Я люблю только ее. Для этого я всю долгую зиму откладывал деньги, отказывал себе во многом, работал по воскресеньям и праздникам. И теперь, когда можно осуществить свою мечту, разве я уступлю ее какому-то худосочному молодчику в смокинге? Нет, дружище! Не уступлю! Я был первым…
«Милый, наивный простофиля…»
Волдис сочувственно посмотрел на друга. Куда девался смелый зубоскал, сильный рабочий парень? Униженный чужими людьми, он хотел еще сам унизить себя, себя — смелого, строптивого. Хотел себя бросить, точно половик, под ноги распущенной девке! Он знал — и в то же время не желал знать, видел — и делал вид, что не замечает того, что уже наступил день и сны кончились. Наперекор всему, он продолжал еще грезить, боясь жестокой минуты пробуждения.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
В то время когда Карл Лиепзар и Волдис Витол сплавляли лес, в Рижском порту вспыхнула стачка — одна из самых больших стачек в Латвии за вторую половину двадцатых годов. Она продолжалась несколько месяцев, наглядно показав, что большинство портовых рабочих — сознательные люди, не боящиеся жертв и борьбы, когда надо защищать интересы своего класса. Ошибались все те, кто думал, что портовики — неисправимые пьяницы, драчуны и хулиганы. Рядом с несознательной, отчасти деклассированной темной массой пьяниц и подхалимов в дни борьбы явственно выделилось революционное ядро портовых рабочих, и его влияние на остальных было так велико, что испугало стивидоров и их подручных. Люди, составлявшие это революционное ядро, не проводили свой досуг в кабаках, не покупали работу за бутылку водки. Они никогда не боялись сказать правду в глаза эксплуататорам и угнетателям, интересы своего класса они ставили выше личного благополучия. Многие из них сидели в тюрьмах, многие находились под зорким наблюдением охранки, подозревавшей, что у них есть какая-то связь с коммунистической партией. Их решительные действия и ясный ум влияли на массы и способствовали тому, что многие молодые рабочие вступили на правильный путь, каким шли смельчаки и борцы.
Существовало два порта: один, который видели и знали все, и другой — о котором знали не все, но его сила и целеустремленная работа сказывались и чувствовались в решающие моменты, когда сталкивались интересы эксплуататоров и эксплуатируемых.
Началось это так. Каждую весну заключался коллективный договор между работодателями — стивидорами и профессиональным союзом портовых рабочих. В этом году при заключении договора представители рабочих потребовали повысить тариф на двадцать пять процентов, так как за истекший год стоимость прожиточного минимума поднялась почти наполовину. Стивидоры категорически отказались вступать в какие-либо переговоры о повышении заработной платы и отвергли требования рабочих. Тогда рабочие порта объявили стачку.
В порту скопилось много судов. Грузов хватало, и фрахт был высок. Каждый потерянный день причинял судовладельцам и стивидорам большие убытки, но они решили сорвать стачку и любой ценой доказать, что Латвия — не та страна, где стачки побеждают.
Стивидоры вербовали штрейкбрехеров, собирая отовсюду всяких проходимцев, и проводили погрузку под охраной полиции. Пароходы месяцами простаивали в порту: штрейкбрехеры работали втрое медленнее, чем настоящие портовые грузчики. Стивидоры, пароходные компании, торговые фирмы терпели убытки, но они скорее согласились бы все добро пустить с молотка, чем отступить перед бастующими. Старые портовые рабочие бродили по берегу и наблюдали, как чужие, неопытные люди выполняли их работу, поедали их кусок хлеба.
Для усмирения бастующих правительство выслало воинские части. На пароходах, под охраной вооруженных солдат, работали сыновья кулаков и торговцев, студенты и гимназисты, ремесленники, мещане и солдаты — люди, совсем не нуждавшиеся в этом случайном заработке и исчезавшие из порта сразу после прекращения стачки.
В то же время разные темные и грязные личности пытались сыграть на трудностях. Когда прошло уже почти два месяца забастовки, внезапно появились какие-то хромые, уволенные в бессрочный отпуск лейтенанты, крайне реакционно и националистически настроенные. По их мнению, рабочие для того только и существовали, чтобы служить хозяевам; если при этом хозяин давал за работу еще и кусок хлеба — хорошо, не давал — это тоже хорошо и правильно. Каждое проявление непокорности, всякий протест, забастовка были, по их мнению, нарушением нормального жизненного порядка, и если где-нибудь происходило что-либо подобное, лейтенанты считали необходимым вмешаться. У этих лейтенантов-инвалидов была своя организация, объединявшая так называемых национальных воинов запаса.
С ведома и благословения министерства внутренних дел и охранки лейтенанты являлись к стивидорам и предлагали свои услуги. Чтобы разгромить профсоюз портовых рабочих, они предложили учредить новый союз работников транспорта, который находился бы под их контролем и обеспечил стивидорам желательный курс в порту. Вполне попятно, что стивидоры приняли их с распростертыми объятиями. Лейтенантам предложили основать новый профсоюз и предоставили его членам монопольное право на все работы в порту.
Старые портовые рабочие подтянули ремни потуже, питались сухим хлебом и грызли селедочные головы.
Они перебивались теперь разными случайными заработками: некоторые уехали на сплав, другие заготовляли крепежный лес, но многие остались без работы. Они поняли, что стачка проиграна. Трудно бороться за свои права рабочим в стране, где царит безработица, где на каждого работающего приходятся десятки голодающих безработных и где власть принадлежит имущим классам.
С разрешения стачечного комитета бастующие портовики понемногу, небольшими группами, потянулись в новый профсоюз, которым уже успели окрестить «Черной бомбой».
***