«Столкновение цивилизаций» (англ.: clash of civilizations) — концепция, связанная с именем С. Хантингтона, опубликовавшего в 1993 г. в журнале «International Affairs» статью с одноименным названием, а затем более подробно изложившего свои идеи в книге «Столкновение цивилизаций и переустройство мирового порядка» (Huntington S.P. The Clash of Civilization and the Remaking of World Order). Согласно С.Хантингтону, цивилизация представляет собой некоторую культурную общность. Это самый широкий уровень культурной идентичности людей. Цивилизации определяются наличием общих черт объективного порядка, таких, как язык, история, религия, обычаи, и субъективной самоидентификацией людей. Цивилизации представляют собой определенные целостности. Границы между ними редко бывают четкими, но они реальны.
С.Хантингтон рассматривает конец «холодной войны» как исторический рубеж, разделяющий старый мир, где преобладали национальные, межгосударственные противоречия, и новый мир, характеризуемый столкновением цивилизаций.
В мире после холодной войны, считают С.Хантингтон и его сторонники, самые важные различия между народами не идеологические, политические или экономические, а культурные. Люди начинают идентифицировать себя не с государством или нацией, а с более широким культурным образованием - цивилизацией, ибо цивилизационные различия, сложившиеся столетиями, более фундаментальны, чем различия между политическими идеологиями и режимами. Религия разделяет людей сильнее, чем этническая принадлежность. Человек может быть полуфранцузом и полуарабом и даже гражданином обеих этих стран. Куда сложнее быть полукатоликом или полумусульманином. С.Хантингтон выделяет шесть современных цивилизаций - индуитскую, исламскую, японскую, православную, китайскую и западную. В дополнение к ним он считает возможным говорить еще о двух цивилизациях - африканской и латиноамериканской. Облик нарождающегося мира, утверждает С.Хантингтон, будет определяться взаимодействием и столкновением этих цивилизаций. Это создает радикально новый по сравнению с прежним мировой порядок, в котором конфликты между различными цивилизациями преобладают над конфликтами внутри отдельно взятых цивилизаций.
Межцивилизационный конфликт принимает две формы.
На локальном уровне возникают конфликты по линиям разлома - между соседними государствами, относящимися к различным цивилизациям, между разноцивилизованными группами внутри государства или же между группами, которые пытаются создать новые государства на развалинах старых. Конфликты по линии разлома особенно часто возникают между мусульманскими и немусульманскими странами.
На глобальном уровне возникают конфликты между сердцевинными государствами различных цивилизаций.
Война между сердцевинными государствами может начаться из-за изменения глобального соотношения сил между цивилизациями; война может вспыхнуть между локальными группами по мере того, как конфликт по линии разлома эскалирует, а соплеменники, в том числе и сердцевинные государства, сплачиваются для поддержки локальных воюющих сторон. Однако для сердцевинных государств противостоящих цивилизаций такая перспектива является сильнейшим стимулом к сдерживанию или разрешению конфликтов по линии разлома.
Глобальная война с участием сердцевинных государств основных мировых цивилизаций весьма маловероятна, но не исключена полностью. Такая война может возникнуть из-за эскалации конфликта по линии разлома между группами стран, принадлежащих к различным цивилизациям; причем, скорее всего, в нее в качестве одной воюющей стороны будут втянуты мусульмане, а в качестве другой - немусульмане. Причины конфликта между исламом и христианством проистекают из природы этих двух религий и основанных на них цивилизациях. С одной стороны, конфликт породили различия, и прежде всего понимание ислама как образа жизни, выходящего за пределы религии и политики и объединяющего мусульман; это противоречит западнохристианской концепции отделения Богова от кесарева. Однако конфликт проистекал и из сходных черт двух религий. Обе они монотеистические и, в отличие от политеистических, не могут с легкостью принимать новых богов, обе описывают мир в дуалистических понятиях «мы» и «они». Обе универсалистичны и претендуют на роль единственно правильной веры, к которой могут присоединиться все люди. Обе религии - миссионерские по характеру и основаны на вере в то, что их последователи обязаны обращать неверующих в эту одну единственно истинную веру. По мнению С.Хантингтона, вероятность эскалации возрастет, если сердцевинные мусульманские государства начнут соперничать между собой в оказании поддержки своим выстроившимся в боевые порядки единоверцам. Она окажется меньшей, если отдаленно родственные страны не будут заинтересованы в том, чтобы быть втянутыми в войну.
Чтобы избежать в грядущую эпоху крупных межцивилизационных войн, по мнению С.Хантингтона, сердцевинным государствам следует воздерживаться от вмешательства в конфликты, происходящие в других цивилизациях. Второе условие – правило совместного посредничества – сердцевинным государствам следует вести друг с другом переговоры о сдерживании или прекращении войн по линии разлома между государствами или группами, входящими в их цивилизации.
Мировая политика и международные отношения. Ключевые слова и понятия. Москва - Нижний Новгород, 2000, стр.177-181
TASK 42. Below are exсerpts from an interview given by one of the most prominent American diplomats. Practice a two-way interpretation of the interview.
Mr. Diplomat
Standing more than 6 feet tall in his black wingtips, Ambassador Thomas Pickering looms over most of his interlocutors in much the same way as he towers. over the landscape of U.S. foreign policy. Over the course of what the Washington Post has called "the most dazzling diplomatic career of his generation," Pickering has, among other things, helped to conclude successfully the Gulf War, contend with the outbreak of the Palestinian intifada, face down death squads in El Salvador, and orchestrate U.S. relations with Russia through a staccato series of crises and meltdowns. Yet for all the superlatives attached to his name, Pickering remains—by choice, perhaps - a virtual unknown outside his profession. Here, in a May I conversation with FP Editor Moises Naim, Pickering traces the trajectory of U.S. power from Cold Warrior to Benevolent Hegemon and offers his views on how that power has been wielded, shaped, expanded, and constrained.
“Форен Полиси”: Среди большого числа назначений у Вас были такие, как посол в Израиле во время интифады, посол в Сальвадоре во время гражданской войны в этой стране, представитель США в ООН во время войны в Персидском заливе, посол в России во время многочисленных кризисов. В какой из множества Ваших дипломатических ролей Вы считаете, что внесли самый большой личный вклад?
Thomas Pickering: Probably at the United Nations during the Gulf War. It's the kind of environment in which the U.S. ambassador plays a significant personal role. Working with my own team and members of the Security Council, we were able to pass the 12 resolutions on Iraq leading up to the conflict. The other area where I felt that our team in New York made a significant contribution was U.N. Security Council Resolution 687, which created UNSCOM, the commission designed to oversee the destruction of Iraq's weapons of mass destruction.
ФП: Если бы я сказал Вам 10 лет назад, когда война в Персидском заливе была “успешно” завершена, что Саддам Хуссейн будет во главе страны в 2001 году, Вы бы очень удивились?
TP: Well, probably not. 1 didn't accept the thesis that defeat in the Gulf War would naturally lead to the early, if not instant, demise of Saddam.
ФП: Вы сказали, что решающим фактором в создании коалиции, которая выгнала Саддама Хуссейна из Кувейта, было “лидерство”. Вы считаете, что постепенный развал этой коалиции представляет собой провал американского лидерства?
TP: I think that stronger, more consistent leadership might have helped to preserve larger pieces of the coalition. But an even more important factor over the last eight years has been the failure to focus on working more closely with the Arab states, particularly in dealing with Arab public opinion. Saddam Hussein has done very well in convincing people in the region that the United Slates and the United Nations are to blame for the situation in Iraq, not Saddam.
ФП: Все считают, что Вы – воплощение настоящего дипломата. А что, по вашему мнению, Вам удалось сделать правильно?
ТP: I tried to do a number of things I thought a diplomat ought to do well. First, to understand the situation. I learned very quickly there were two sides to every case, sometimes more, and that if you didn't understand the case, you were less well equipped to resolve the problem. Second, I tried hard to get into the heads of my opponents to understand what was driving them. If they were driven by religions motivations, resolving the problem was going to be hard. If they were driven by practical circumstances, or even by domestic political imperatives, I could sometimes, figure out how to gain my point by persuading them that a certain series of steps or a certain series of moves would be extremely useful in helping them to resolve the problem on grounds that were mutually acceptable.
ФП: Я уверен, что вы читали, как Том Липман из “Вашингтон Пост” однажды написал, что интервью с Вами является дипломатическим эквивалентом китайского обеда: через час снова ощущается голод. Ваша хорошо известная способность избегать ответа на трудные вопросы – это предмет гордости для Вас?
TP: (laughing) No, but 1 think that it is extremelу important in recognizing that you have a role as a government official in explaining what's going on.
ФП: Но сейчас Вы не играете такую роль. Приведите мне пример какого-либо политического курса, с которым Вы были не согласны, но которому надо было следовать, а Вы просто ждали случая, чтобы изменить его.
TP: I had very strong feelings about Israeli treatment of the Palestinians.
ФП: Речь идёт примерно о 1987 годе?
TP: 1986, 1987. I made a speech in Jerusalem that resulted in my being called the unfriendly ambassador of a friendly country. In some ways, that remark was sort of an accolade, given who made it. But nevertheless, I worked very hard to make my views clear. I didn't think we had the full support of senior members of the administration. I did what I could as an ambassador in the field to pull, push, and stretch the policy in my conversations with leading Israelis; a public expression of concern by an American ambassador in Israel is not an easy thing to achieve.
ФП: А всегда вы были согласны с политикой США по отношению к России, когда вы были послом?
TP: Тhere were occasions when 1 disagreed with tactical matters; I didn't disagree with the fundamentals of our policy toward Russia.
ФП: Приведите мне пример несогласия по тактическим вопросам.
TP: Well, it was not so much a disagreement as a discuss on leading to agreement in an area of uncertainty.
ФП: (смеясь) Эта фраза является превосходным примером, показывающим, почему люди называют Вас “волшебником”.
ТP: (laughing) No, I'm trying to define precisely for you the circumstances, because I think—
ФП: Да вы послушайте себя и попытайтесь перевести то, что Вы только что сказали, на нормальный английский.
TP: In English, 1 mean that at the time of the Yeltsin confrontation with the communists at Russia's parliament building in October of 1993, there were questions in the minds of a number of people in Washington about whether Yeltsin was doing the right thing. Was this something we should support? I made it very clear — for example, in a number of conversations with Strobe Talbott, the ambassador-at-large and special adviser on the new independent states - that we ought to support him. Given Yeltsin's willingness in effect to put his future on the line with a follow-on election in the Duma, this was not a time for the United States to waffle.
ФП: Что было главной ошибкой, которую совершили США в отношениях с Россией?
TP: I think we made a number of mistakes. It was always hard to know precisely how far and how fast the Russian system could go. It was always hard for us to understand that we were not empowered to make decisions for the Russians. It was also very clear that we only understood in the broadest generalities all of the political forces at play inside Russia. We had failures of intelligence. We had failures of advice, some on the economic side and some on the political side. But you know at the end, fundamentally, Russians themselves made the big mistakes.
ФП: Во время кампании перед выборами президента советник по национальной безопасности Кондолиза Райс критиковала правительство Клинтона за “романтический ” подход к России. Что бы Вы сказали в ответ на это обвинение?
TP: Not guilty. I think that we had, and increasingly have, a very realistic view about what has happened in Russia. The point is — and I think that the new administration is finding this just as the old administration found - that it's not a question of realism or romanticism but of very hard choices. And those hard choices are not presented by a script, by a drama thesis, but by what's happening on the ground. President Clinton did beautifully in dealing with the Russians. I think he worked very hard at it, and I never saw anybody who was able to manage difficult foreign leaders as successfully as he did. I also think that in the shaking-down period of the new administration, we see basically a sense of greater understanding day by day of the complexities of the international situation, and the need to try to deal with them on a realistic basis rather than on a presumption about particular theses of romanticism, ideology, or otherwise.
ФП: Каковы три самые главные угрозы для США, идущие извне?
TP: I hadn't thought about it in such stark terms. I'd start by identifying the top economic threat to the United States — which is not necessarily a major threat to American peace and security — and that is the potential for new financial crises or collapses in various areas of the world similar to the Asian financial crisis. The second is an accidental nuclear exchange, the probability of which is way down from the Cold War. The third that I think we need to pay serious attention to is perhaps the growing realization that there are a series of major environmental threats out there that need to be dealt with; global warming, for example.
ФП: Десять лет назад ответ на этот вопрос базировался бы на географии.
TP: Yes. Russia, China.
ФП: Если бы я попросил Вас назвать три страны, которые США должны опасаться в XXI веке, какие страны Вы бы выделили?
ТP: I'm not being predictive or catastrophic, but Russia, China, and then the European Union as a whole — the last not as a military threat but as an economic competitor. But these are all fairly benign threats compared to the Cold War.
ФП: А какие страны нельзя недооценивать в XXI веке?
TP: China.
ФП: Почему?
ТP: Large size. Growing economy. Significant regional military power. I wouldn't yet characterize it as a global military power. It's a country where a political system vastly different than our own still holds sway. And, as a result, there's the potential for a combination of misunderstandings or potential clashes over everything from nonproliferation to trade tо human rights.
ФП: А как Вы считаете, у США сейчас больше или меньше свободы в использовании своей силы, чем это было десятилетие назад?
TP: (Chuckles) I think now we have probably as much or more power on the world stage than we've ever had. We are unrivaled militarily, we are unrivaled economically. At the same time, there are a broad set of countervailing considerations. We are, in the eyes of many, the hegemon. Our friends in Russia and China are strong advocates of multipolarity, which is a code name for finding ways to constrain the United States. Moreover, there is clearly not an appetite on the part of the United States to become militarily involved in many places.around the world. Just look at the struggle over peacekeeping deployments in Africa, for example; or over our commitments in Bosnia and Kosovo, where we have troops on the ground; or the congressional attitude toward budgets for foreign affairs and foreign assistance. There is strong domestic resistance to active international involvement, even with us al the peak of our power. Perhaps compared to 10 years ago, at the time of the Gulf War or shortly thereafter, we now face more restraints. But at the same time, we probablу have an even more significant global edge in terms of pure strategic power.
ФП: А как по Вашему мнению, современная сеть международных институтов, таких как ООН и МВФ, является для США препятствием или рычагом в использовании силы?
TP: The projection of American power is different than the projection of American interests. These organizations help because we share the bulk, if not the totality, of their interests. They don't really hinder us in the exercise of power, because they are basically nonmilitary. One exception, of course, is the U.N. Security Council, which I think plays from time to time a difficult and unhappy role in addressing humanitarian tragedies. As long as you have one or two parties whose general view is that no humanitarian intervention is justified under any circumstances, then in these situations the Security Council will remain an imperfect instrument.
(To be continued in the next unit)
Foreign Policy, July/August 2001, pp. 31-36