В продолжение этого времени моего земного мытарства, я виделся со многими прежними моими знакомыми и родными, и еще познакомился с некоторыми хорошими людьми, принимавшими во мне живое участие. В числе их был обер‑прокурор синода граф Протасов и статс‑секретарь Владимир Иванович Панаев, человек умный, высоко образованный, с которым впоследствии, много лет спустя, в 1859 году, я проводил очень приятные часы, когда мы оба пользовались минеральными водами в Пятигорске и Кисловодске. К сожалению, он тогда уже страдал предсмертною болезнью и на возвратном пути не доехал до Петербурга и умер в Харькове.
В ноябре возвратился из‑за границы граф Киселев. Он был раздосадован высылкою его жены пред его возвращением из Петербурга за какие‑то ее проделки, и потому находился в дурном расположении духа. Ко мне он, казалось, благоволил по прежнему, был очень приветлив, ласков, относился с большим участием, но я вскоре заметил его макиавелизм и эгоизм. Он давал мне деликатным образом понять, что не может для меня сделать ничего, потому что Государь не любит, чтобы министры помещали у себя тех высших чиновников, коих не желают иметь другие министры, где они состояли на службе; и также не любят, чтобы они защищали таковых чиновников, сколь бы им ни была известна их невинность. Одним словом, он боялся высказать Государю правду, из опасения, чтобы не подвергнуться за то кривому взгляду. Хорош патриотизм государственного человека![72]
Таким образом, я провел эти три месяца, испытав на опыте справедливость изречения пророка: «не надейтеся на князи и сыны человеческие!» – Ибо почти и во всех других Петербургских магнатах, встречавших меня прежде с проясненными лицами, видел теперь только одну холодность. Да я и не искал в них ни поддержки, ни участия. Большое утешение в это тяжелое время доставляло мне чтение Часов благоговения Цшоке, и с тех пор эта книга сделалась у меня настольною.
Некоторые из моих знакомых советовали мне просить производства общей ревизии Саратовской губернии, дабы доказать фактами несправедливость ко мне Перовского; но я был уверен, что это ни к чему не поведет. По достоверным сведениям. Перовский тогда пользовался у Государя большою милостью. А потому, в первых числах января наступившего 1846 года, я подал прошение об увольнении меня от настоящей должности и через несколько дней получил его, прослужив в должности Саратовского губернатора пять лет без трех месяцев.
Никогда я не искал и не помышлял об этой должности, но не смел не повиноваться высочайшему назначению. Как человек, я мог ошибаться, но могу сказать, что действовал во все это время по крайнему моему разумению и внушению совести, стараясь выполнять мою обязанность безукоризненно. Не было на меня ни одной жалобы, ни одного доноса, основательность коих бы оправдалась. В течение шестнадцати лет, проходя неоднократно в свободные минуты все служебные мои действия в это пятилетие, я не нахожу ни одного, за которое упрекала бы меня совесть. Я не нравился Перовскому, потому что был избран не им, а определен по рекомендации графа Киселева; меня нужно было сменить, чтобы очистить вакансию фавориту министра Кожевникову[73]; и другой причины мне не мог объяснить сам директор канцелярии Перовского, фон‑Поль, при моем увольнении.
Перовский уже лежит в могиле. Я против его памяти не питаю лично никакого негодования. Но последствиям от моего увольнения совершившимся, готов даже отслужить за него панихиду, – за то, что он открыл мне случай переменить должность губернатора, неимоверно хлопотливую и неблагодарную, на должность спокойную и безответственную. Но не могу и теперь, положа руку на сердце, не сказать, что он обидел меня жестоко и несправедливо. Что в отношении меня он следовал внушению предубеждения и произвола, которые происходили кажется, частью и от того, что считал меня фаворитом графа Киселева, с которым был не в хороших отношениях, – par rivalité de metier, и что в сем случае он совершенно отстранился от беспристрастия, долженствующего руководить наперстником царским.
По многим подобным случаям и с другими, я знаю, что у него какое‑либо снисхождение и внимательность к участи тех чиновников, которые ему не нравились, вовсе не входили в его расчеты; он считал их презренными червями, давить коих совсем не полагал дурным делом. Я упоминаю о всем вышесказанном только вследствие того, что теперь проявляются иногда личности, которые бы желали произвести Перовского вместе с Аракчеевым в великие люди. Истинно великие люди бывают прежде всего благодушны, а такого качества в обоих этих господах вовсе не водилось. Рабское их стремление прежде всего выслужиться, выказать себя перед Государем необыкновенными государственными умами, пламенными ревнителями дела и единственно посредством лишь строгих взысканий, мер необдуманных и преждевременных. – вот в чем заключалась вся их пресловутая деятельность. И последствия доказали, что эта их деятельность не принесла никакой пользы государству.
По получении мною увольнения, я перед отъездом зашел к графу Киселеву проститься. Он, вероятно опасаясь, чтобы я ему не намекнул о прежних его многократных обещаниях дать мне место директора одного из его департаментов во всякое время, коль скоро не пожелаю оставаться на губернаторстве, принял меня довольно холодно, поручив только по возвращении в Саратов сказать моему зятю Витте, управлявшему, как выше сказано, образцовой учебной фермою, чтобы он не ленился. Я ему хотел сказать, что если бы все его подчиненные столько и так добросовестно трудились, как Витте, то у него дела по государственным имуществам шли бы гораздо лучше, чем теперь. Но промолчал, и только пристально, внимательно посмотрел на него и, поклонившись, вышел из его кабинета. Должно быть взгляд мои затронул у него что‑нибудь в душе неожиданно для него самого. Он догнал меня в передней, схватил меня за руку и сказал, что будет стираться, как бы помочь моему положению, сделает все, что зависит от него, все, что возможно, и что уже подкрепил мое письмо к князю Воронцову и своею просьбою, чтобы он поместил меня у себя. Я вновь не отвечал ему ни слова, поклонился и вышел вон.
Выехав 23 января 1846 года из Петербурга, я возвратился в Саратов 2‑го февраля. Здесь я застал сына моего, вернувшегося из своей поездки на Кавказ, здорового, бодрого как всегда духом, и нашел в кругу моего семейства, в нескольких добрых приятелях, и могу сказать, почти в общем участии ко мне всего Саратова. – утешение в несправедливости людей[74]. Меня беспокоила лишь мысль о том, буду ли я иметь средства и возможность в будущем быть полезным моим детям; но вслед затем возлагал надежду на Бога, что он не оставит меня, – и эта надежда меня не обманула. Чрез месяц, по возвращении моем, я получил весьма лестное и благодушное приглашение от князя Воронцова занять при нем должность члена совета главного управления Закавказского края[75].
Должность эта была и по званию и по содержанию в той же степени, как и губернаторская. Дальний переезд с семейством, всем домом, конечно представлял некоторые затруднения и был не без расстройства, но эти неудобства частью вознаграждались выдачею годового жалования на переезд. Меня с женою смущала только разлука с дочерью Екатериной, ее мужем и внуками, но я надеялся, что это продлится недолго, что князь Воронцов, по своему благорасположению ко мне, не откажет дать моему зятю место в Тифлисе, и скоро мы снова соединимся все вместе. Разумеется, я с благодарностью принял это предложение.
Кажется, что совесть графа Киселева беспокоила его за образ его действий в бытность мою в Петербурге. Почти одновременно с получением письма от князя Воронцова, я получил и собственноручное письмо от графа Павла Дмитриевича, следующего содержания:
«Князь Михаил Семенович Воронцов пишет ко мне об ответе, Вам сообщенном, относительно желания Вашего служить под его начальством. Мне кажется, что предложение его весьма выгодно; и я с своей стороны ныне же отвечаю ему, что лучшего выбора для заведывания делами по министерству государственных имуществ в Кавказском крае, сделать невозможно. Почитая определение Ваше решенным, мне приятию, любезнейший Андреи Михайлович, с сим Вас поздравить и поживать только скорейшего вступления в должность. Коль скоро представление его поступит в Кавказский комитет, то постараюсь утверждением ускорить и Вас немедленно уведомить, а до того прошу принять уверение в совершенном моем почтении и преданности. Киселев. 9‑го марта. 1846‑го года».
Отправив благодарственный ответ князю Воронцову на его предложение, я начал прилежно читать все, что имел и что мог достать в Саратове о Закавказском крае, дабы предварительно ознакомиться с ним.
С наступлением лета, мы, по обыкновению, переехали на дачу, купленную незадолго перед тем у Панчулидзева купцом Масляниковым, который любезно просил меня провести на ней лето, как и всегда. 22‑го мая семейство наше увеличилось рождением внука Александра (второго сына дочери Екатерины). теперь, спустя двадцать лет, славного молодого человека, отличного офицера, поручика Нижегородского драгунского полка[76]. В июне мы всей семьей ездили погостить на ферму к зятю моему Юлию Федоровичу Витте, где я с удовольствием провел около двух недель. Все хозяйственные заведения, конечно по краткости времени существования этого образцового учебного учреждения, далеко еще не достигли до своего окончательного вида, но уже та степень их развития, в какой они находились, доказывала полное знание и добросовестный труд их основателя; тем более, если принять во внимание, что еще так недавно на этом месте ничего не было, кроме голой, безжизненной степи. Я всегда любил деревню, вольный воздух: мне нравилась сельская жизнь; но никогда мне не привелось ими вдоволь попользоваться: обстоятельства постоянно меня привязывали к городам. Зять мой старался, чтобы мы по возможности приятнее проводили у него время, устраивал прогулки, поездки по полям, даже охоты, из коих одна волчья охота продолжалась почти целый день: конечно, я в ней не участвовал, предоставив это зятю и сыну моему, а был только пассивным зрителем, сидя в экипаже, да и вообще она мало занимала меня; но зато, по вечерам, для меня составлялась партия в бостон, – маленькое развлечение и отдохновение от дневных забот и дел.
Возвратясь в город, я начал немного беспокоиться о замедлении моего назначения, верность которого впрочем не подлежала никакому сомнению. Между тем, я собирался с силами для вступления на путь нового рода жизни и службы. Сбросив с себя иго Перовского с его ревизорами, избавившись от тяжелой, неблагодарной службы, успокоившись на счет своего будущего, я, казалось, вдвойне чувствовал цену нравственного покоя, и удовольствия своих мирных домашних занятий, интересного чтения, приятных прогулок на даче, где жил, сообщества моего семейства и близких, преданных мне людей. И так незаметно прошло для меня время до того дня, в конце июля месяца, когда я получил высочайший указ о моем назначении и вслед затем снова письмо от князя Воронцова, в котором он меня сердечно поздравлял с этим назначением, изъявлял свое удовольствие по этому поводу и просил поспешить прибытием в Тифлис.
С тех пор меня заняли приготовления к переезду Мы уезжали втроем, с Еленой Павловной и дочерью Надеждой, кроме чиновника, состоявшего при мне, и прислуги. Сборы в дорогу, множество мелочных хлопот, прощальные визиты, мои и ко мне, наполняли последние дни перед отъездом. Наконец, 15‑го августа, в первом часу дня, я оставил Саратов. При прощании со многими добрыми знакомыми не обошлось без слез с обеих сторон. Особенно меня тронул наш добрый архиерей Иаков, который, не смотря на наши частые препирания о раскольниках, искренно оплакивал мой отъезд. Все это несколько расстроило мои нервы, не совсем еще окрепшие после моих Петербургских потрясений[77]. Дети провожали меня до ночлега. Верстах в двадцати‑тридцати от города, в деревне помещика Мачинского, нас встретили некоторые из наших Саратовских друзей, с приглашением на прощальный обед, тут‑же в саду. Обед оказался многообильный, продолжительный, шампанское лилось рекой, и мы едва к вечеру успели выбраться снова в дорогу. На другой день очень тяжело и грустью нам было расставаться с детьми на неопределенное время. Отправившись далее, но всему пути, до самой границы Астраханской губернии, меня встречали, провожали и сопровождали чиновники, местные власти, помещики, граждане, как бы я и не оставлял губернаторского звания, что меня не мало утешало, доказывая их доброе ко мне расположение.
Мы решились с Еленой Павловной ехать от Сарепты до Астрахани водой, полагая, что это будет для нас удобнее и покойнее, нежели в экипажах по почтовой дороге. Поэтому мы остановились на несколько часов в Царицыне, чтобы нанять небольшую барку, называемую асланкой (так как тогда еще не было правильного движения пароходов по Волге, и распорядились отправить ее вперед, ожидать нас в Сарепте, куда мы к вечеру поехали ночевать[78]. На другой день, рано утром, перегрузив на асланку наши экипажи и вещи, мы распрощались со всеми нашими любезными провожатыми и добрыми гернгутерами, и при самой благоприятной погоде поплыли вниз по Волге в Астрахань. День был прекрасный, наша асланка шла быстро и спокойно, мы радовались, что выбрали этот способ переезда. Однако наше удовольствие продолжалось недолго: подул какой‑то боковой ветер и мы поплелись чрезвычайно медленно, раздумывая о выгодах и невыгодах судоходного путешествия по Волге… Затем пошли опять быстрее, а к ночи следующего дня ветер совсем стих, и мы всю ночь простояли на якоре. К утру начали опять двигаться, сначала потихоньку, потом получше. Проехали Черный Яр, Енотаевск, вечером достигли владений князя Тюменя, где я велел причалить к берегу и пошел навестить князя. Старик обрадовался мне до слез, упрашивал погостить у него, хоть переночевать, но я не согласился и, просидев с ним до двенадцатого часа ночи, возвратился на асланку и поехали далее[79]. Поднялся противный ветер; мы едва двигались, и, чтобы вовсе не стать, пошли бечевою, что нам казалось необыкновенно скучно; потом, проплыв немного, должны были опять бросить якорь возле какого‑то острова. Мы вышли на берег острова, довольно пространного, покрытого песком и поросшего вербами, на коем пробыли весь день, обедали, гуляли и ночевали, а более всего скучали и досадовали. Вспоминали Робинзона Крюзо, но нисколько не завидовали его участи. С утра оказалась возможность продолжать плавание, но снова поднялся противный ветер и тогда, потеряв уже всякое терпение, поровнявшись со станцией Петропавловской в 47‑и верстах от Астрахани, я велел выкатить наши экипажи, и мы поехали на почтовых, хотя и очень скверной дорогой, но восхваляя судьбу за избавление от асланки. Впрочем и от нее осталось одно интересное воспоминание, если не для меня, то для моей Елены Павловны и дочери: это превосходные, жирные стерляди прямо из воды и свежая икра, составлявшие наше главнейшее питание на Волге.
Мы приехали в Астрахань в одиннадцать часов ночи, на четвертый день по выезде из Сарепты. Здесь старые паши знакомьте и бывшие мои подчиненные приняли нас чрезвычайно радушно и гостеприимно. Многих из прежних не доставало: Тимирязев выбыл, как я уже говорил о том; архиерей Виталий умер; Стадольский вышел в отставку и уехал; Кузьмищева перевели в Архангельск и т. д. Но и с теми, которые остались, мы провели несколько дней очень приятно. 28‑го августа мы отправились в дальнейший путь по Кизлярской дороге; местами тащились по глубокими, пескам, местами задыхались от пыли, иногда голодали, и 2‑го сентября доехали до Екатеринограда. Там я узнал, что князь‑наместник находится на водах в Кисловодске, а потому, оставив моих в Екатеринограде, в тот же день отправился к нему в Кисловодск. В Георгиевске я встретил директора канцелярии князя, С. В. Сафонова, которого знал с детства в Екатеринославе и рад был с ним увидеться так же, как и он со мною. Переночевав в Пятигорске, рано утром выехал в Кисловодск и тотчас уке по приезде явился к князю.
После кислых и высокомерных фигур Перовского и графа Киселева, я был истинно утешен обворожительным приемом князя Михаила Семеновича. Я не сомневался в хорошем приеме и на этот раз не ошибся в моем ожидании. Он меня принял как нельзя лучше, обнял, расцеловал, и когда я начал благодарить его за определение к нему, он не дал мне договорить и сказал, что «не я, а он должен меня благодарить за доставление ему удовольствия служить со мною».
Князь оставил меня у себя, и я провел у него почти весь день. За обедом и вечером слышал много интересного, видел много новых лиц, познакомился с генералами Завадовскпм и Коцебу, начальником главного штаба. В последующие дни виделся со многими давнишними знакомыми, князем Владимиром Сергеевичем Голицыным, Эрастом Степановичем Андреевским и другими, и с большим удовольствием прожил там несколько дней. Получив бумаги и поручения от князя Воронцова, я откланялся ему и, вернувшись обратно к своим в Екатеринодар, с ними без замедления отправился по направлению в Тифлис.
Отдохнув немного во Владикавказе, мы по военно‑грузинской дороге въехали в горы, с большим любопытством, но, признаться сказать, с не совсем покойным чувством, по причине случавшихся иногда в то время нападений горских хищников и обвалов с гор, нередко заваливавших узкую дорогу, висевшую над бездонными безднами, а с тем вместе и проезжавших по ней путников, – что, впрочем, бывает и до сих пор[80]. Много занимали нас, особенно жену мою, страстную любительницу природы, новые места, поражающие красотою своего дикого, сказочного величия; трудность переезда забывалась перед фантастической грандиозностью видов, с их бесконечным разнообразием, с бурным Тереком, стремившимся каскадами внизу, грозными, гигантскими скалами, нависшими на них вечными снежными вершинами. Первый день мы добрались только до Ларса; второй, Дарьяльским ущельем в полдня успели сделать всего шестнадцать верст до Казбека и ночевали в Коби. На третий, путь до Кашаура оказался самым трудным. Через Гуд‑гору мы перебирались целых пять часов: большую часть я шел пешком или ехал верхом, и ночь провели в Пассанауре, от которого по берегу Арагвы дорога уже пошла лучше и ровнее, так как мы здесь выбрались из гор, хотя чрезвычайно каменистая и неудобная. В Анануре заходили посмотреть старинную церковь, замечательную своей своеобразной архитектурой; проехали чрез городок Душет и к вечеру доехали до Гардисквари, последней станции и последнего нашего ночлега в этом странствии, где, не смотря на наступившую осеннюю пору, мы уже ощутили действие благорастворенного южного климата, потому что от жары и духоты почти не могли спать. Выехав рано, проездом чрез Мцхет, древнюю столицу Грузии, мы осматривали собор, постланный в пятом столетии, в котором похоронены грузинские цари, и довольно сносною сравнительно с оставшейся за нами дорогою, по берегу Куры, прибыли благополучно в Тифлис 12‑го сентября 1846 года.
Конец I‑й части