{Танец цветов}
{Цветы}
Растактак под кровом медноты теперь их чашеличикам, и у всякаждой есть хватоножка для себя, и пушок на их рыльцах в их запыльчивости открыт, насколько вiну вонможно, и солонцеглядит прямышом или по шторонам, в соодежствии с этициклами разных женоподробностей, гелиопоклоннически по направлюбию к нему, чтобы им плодхватить в свои брючашечки, всякогда они идут своими тропами, те зонтычки из его мушкоспособного пестика, ведь он может взорглядеть сквозь них, на их самоцвета, внесмотря на их обертонкие бумаги (имея в виду шелковитые планы, время яблокороста цветов, осторожную фигуру речи и разнообразие ароматов, сшитые в бракострочку, и всё так прочным-напрочно), с лётностью покатушек (боже, о милмисс! боже, помилмасс! ой же, сердценно неотследимая!) пока, росотропные как чудолюдин донны, все прислушивалистки пробовали его эликсир. Любойный!
{Девушки соблазняют Вожждя}
И они сказали ему:
– Уколкованные, дорогой милый Станославс, юный исповедник, дорого дражайший, мы туто востро, полузардеты, о небоцезарь, приветствоим. Тезопокровитель нашей неискушённости, китчмейстер, доставщик любозаписок, вокруг света за сорок писем, кошёлку, ремень и лучший луч, наш ребяписарь, наш парясыпарь, с той панпипкой в вашем дальнеполом, святслужка, когда вы закончите все ваши видосмотры, и звукослухи, и духонюхи, и вкусопробы, и нежностные касания по всему Дачегаллу, пошли нам, вашим очаровницам, раз ты такой пресвещённый, мудрое «а ливайте полонписьма» о любом вашем зачинении, кельткелейный кавалерчик, из вашего главпостштаба, раз вы церемониально установили наши имена. Вы не нечистый. Вы не отверженный. Стан Прокажино, где волоки карманские, не бледнел от нашего загрязнения, и ваш контакт на девяноста аршагах не оскверняет. Неприкасаемый не чучеловек для вас. Вы чисты. Вы чисты. Вы в своём мальчистотишестве. Вы не приносили зловонные члены в дом Амуртес. Икчур Олеб, Омим Кодох, мы зовём их в Зал Чести. Вашей головы коснулся бог Акша-Мора, и ваше лицо просияло благодаря богине Олым-Ежок. Возвращайтесь, благодушенный вьюнош, чтобы вновь ходить среди нас! Дожди Зовтрала весьма и осень валшибны, как и во время водно. Вот терраса вся в цвету. В руце тучная пора. Это как лить даждь. Наш прихлебалмазный класс делает, меж хлюпов мысля, пасс. Гурувозлебога жаждет. Значит, нам рассчитывать по кудаходикам. Великий Гоготун возвращается вновь. Чтотолизатор, Авель-лорд всех наших галаистых, мы (говоря, врозьножно, чуть девформальнее, чем скользко было бы неподходимо), вязкие филомелки вместе с магдленками, не скрывающие свои парталанты с двумя перьепросветами, BVD и BVD с точкой, так хотим ротполезные рвилеты до почтсмерти (как вы это расцениваете?), чтобы быть исто деликатными, если в исабилии, и чтобы быть истинно дендиделикатными, если в иззобелье, под и с, на и в, по и к, от вас. Пусть контрудар путеуводно спешит, пока у послания не было времени сорваться с места, выйдет тем наиболее своевольный нежнособойчик, если грядущее преступление сможет проявить наши трепетени перед собой. Мы духмаем, фто мы ефть ещё хде-хто, бухто эхто не поччиняется нашим перочуфствам. После собственных робких личностей больше всего мы любим стыдливиц. Ведь они те ещё Анжелы. Кирпич, беж, жонкилия, побег, флот, ноктюрн, смеющийся синяк. Ведь вместе они вылитый анжельский венок. Мы будем постоянны (что за слово!), и блажен да будет день, на целые часы даже, да, на распродаженъ векъ, пока мы гнездимся в здании мира нашего волшебялюбия, тот день, в который вы явились ужасным соблазном! Теперь намобещайте, без ценмнения, что вы продолжите игнорировать всё, что услышите, и, хотя бы покамест раздевание на гране риска (делволя нейдёт раббогу для бразд негбрюк!), опустите завесу до нашего следующего раза! Вы против, чтоб дошло до вперсибитья, но вот ейжбогу, коль дойдёт-с! Подможет быть. Мыслишкой серьёзной. Сколько месяцев или сколько годов до мириаднопервого отстало! Застенчивость пусть покроется! Он мял ея, омял ея, обмял теньмягчайше он ея! Зайцем погонишься, ни татарвахи не поймаешь. Это рототваримо. Согласно закону. Послушайте! Лихая Кружевка, деввзращенка, и Белла Шортонишка, её противопослушница, достали своего болванмерного финбарона, герцога ван Веленьтона, затем я и майдружка крумка, моя поюродная голубка, и машенские хорошие три случастника, насдружки, после Бунапартий. Вашмысленная улыбка мая, моё целокупное успение, они начто без меня, как мы близнь ея, которую я люблю как самолюб себя, как смитлительные робинсны, как бес болезный малоджонс, как голубизна неба, только я преклонюсь, что следили меж моих как белишь их ног. Начали дуэльно, закончили третейски! Ух вощёнка для Сурда Глува, дула дон-дон для иридских ружбанов, маткопилкучение сотнями в их соты для вполержинок. Взоромой возлюбленный! Гудьба в меду, где респонд только пчелодумает. Мы ульем трутиться ещё обнимуточку просто из-за того эффекта, что вы так пыльзлащены собой. Ойжемой! Худокудай! Нам кажется нерассказанно безрассудным всё это, тут, среди Зельегазельего Мрака бамбукового раздетсадика, поэтому будьте добры тортобщаться с греходальшим духом, пока мы просто умонастраиваемся, как распускаться. Что означает милиярды септиметров, мёртвопропавших или затерянных из-за них, зато, мастер змей, мы можем кожменяться в надкус нямблока, пока не соло нам казалось, вмёртвую знать-то, что вы живой. Через лаз ваших глаз мы очно окинуты, когда вы отнимали опрос с вашей колоханью лютниста в округе Монахмессельки. И всегда, когда вы позрякидаете своей удочкой, мы сразу запутываемся в наших соблазниточках. Это уловка, машерочка, идите прочь с вашим пластьишками! Хвостпарим с сердцем! Се рабу исподних! Куда ни инокинь, мы будем считаться вашими на спетость, но придёт долгом данный день, когда мы будем крутиться зайками. Тогда ты увидишь, смотрящий, зрелище. Так хватит дракосочетаний! Нет, хватит всё разрешать зватьболь! Её задушевный вместо его знакомой, и тот сотоварищ ваших после того будет спутник наших. Свет для лапочки, свят от галочки!
{Девушки выбирают ангела Вожждя}
Время вышло брыком: да будем вне постольку! Когда будет травля голодом на жесточь и, к кромке того, перемены для полных, съешь на земле пищ жегомых. Когда у всякой пересудомоечной Клитти со всеми дворохозяюшками будет право голосовотировать за каприза бы ни было, что пой в требнике, что влезь в нужники. И когда все мы, рыбские котолирики, станем раз и завсехда особожданными. И мир отсвободжён. Как мнежиться. Ну его, этого Его Могуществласть! Со всеми его распорождениями. Так что, пока Кокетта не звала Кокотту, показать Зайке Курли, как наказать Киску Кудри, и премировать Сонетку, чтобы примять Ла Шерочку, хотя в чертогдыре он с нами в ныне бысть, чего никто не знал опричь Марии. По вот чему мы готовы раззвонить руки в руки в вальсе вихря вихренцов.
{Дьявол Глубб в могиле}
Эти светврученицы, согласговоренные, они вальсировали вверх по их склонности с их принцлестным прекрасным ангелом-вождителем, пока в тех адкрестностях обычным путём пробирается (что это должно заначить, неизвестно, где голуби носят огонь, чтобы вскипятить место, утлую склоку, выбулькость и травм далее), с бранью за смехом, с тыком за рыком, когда ветрозевнул и жжётся адски, разгрехклятый и лицесвергнутый серзлейший сфероносец. Рольки ярки, полкопадки! Леньдетский пост сбрючило в слизь, и его хужей не теремостят ни прикол, ни в строчку ребус. И хотя бубном бубнили бубенцы, но стух ты, бесперодух. Скушал Яша сырдольку и кашу. Не пуста его чаша, у горького Яши. А вы хотите объединиться с нашей вечеринкой с михником. Никаких почётных постов на нашем специолистке. Глуббырь уж сбит он странным сном, над ним бугор насыпан был, ан жаль, укор забытым быть.
{Глубб рассказывает о Горбе}
Затем внизмайте, юноши, тому, как он встаёт на исподводь с его мокротоскованием в глазах и его безумешностью в гуллоск. Питьзал! Откройптах! Экзамен угрызений сознания, пока он, в меру своей памяти, схемалился. Больше никакзнак не ступать на сиденья. С его футляром акводичности в плезир его зудместа. Больше никакого пения целый дзень в его сидяхоре. Главное, рукой задать до встречноруки. От троичных нравов – грязно под сводом, в общем-то пробданный грех. Самохозяин, плешак, лицчинка, рождённый от племени головорезов в породе афёрных чернописцев, тёмнодум, отдеканивающий альбытгенезисные ересилы. Он, с гласоборения слепышных, совестьрешает покаяние и управляется энтернатурально. Он, самонастоятель, гнездокомандующий, игроколориссимус, несмотря на пыльсметную муку в его лавострастных глазах, прирожденец делать злачные рыжики (благо ценить королеву колосом дюжего Открика! в пору королю Зуденья!), из бьянконок, прыгал вприбежку, как всякий нужвноварварод по всей Террукуте. Хватит разбрасываний злобственностью, принятия всех лобызательств, обращений к унии и умилений вектроичностью. Он, хвала Святому Каламбурну, признается от всей груди добренькой девочки, из тех, что пьют молокосуп из лажицы, елебешеный любимчик из папье-мамье, что был от Финтиста Флинта, где прут и пустынный вереск. Он пойдёт на каталузку, и всё равно он выдаст его. Тот бокоборец он снимет с него все взмахмаченные доляегошние наручи, и всё равно он выдаст всё про него, как и что тот делает. К нему, через воблаканические связи, имел отношение этот поразрительный благоугодник, Анакс Андрум, парлиглот и чистокровный иевусуит, на столь процентном эйрерумском городящий. Браглекарская вкладовая. Вдох спальным крыльцом. Открыт совсем по серденёчкам. Он, А.А., в персикинских чесучах, возможно, по правде говоря, несмотря на далекопрошлые обманы и что он заметно раздувался с белугодарением после яствутрясения, чтобы в выглядывании его улыбающегося мыслазурного взора было больше прокрока. Он (повторяйте о нём словно он праведен иной, коль он спрошал о бритье и стрижке людей) говорил, что он с лица коземорда, где он просто был овцой Бозебога с прикрышкой поверх. Прыг. Неправда, как хроники преподносят, что его букважник приамбросался картофеликими. Большие крыборыкие канавокопатели говорят постфеатрум, даже падая жертвой лососилия от кого-нырнуть там, что он самонавязывался пеннисребряными офертвованиями анисофруктов со сладенцами в подарочки на Бабкружской Аллее даром с лилитпутными моддивушками, чтобы те утёрли его узопытку за него с чистострастными негообрачными немерениями, с его специфискальным питкреплением для эффектного вверхозенкского горечавкания на долговолне из-за страждающего хроника и преизбитости домашними деликтояствами. Колоск родомантики не стронет борзновая ложь. Школица, факт и он, больная белая подлобжимка, ходят у неё во сне его хрюсказательными мальцами, что тянут пудпесят пунктов. Так мала её бесразмерзлость, что велика лишь приветствовать его необнятность. Скок столько они сусядутся, её глазда как его залатайухи. Эхкавардруг! Как тут можно классически? Тут нельзя с дрожью критически. Вдуйтрений светочек только для восхитительющей гарной цевки, его Мисс Изморпенье, с кипорослыми локонами, с жизнебелым жидкоподобием, с ногами слажения, после окорока вынутомии главдоктора Талопа. Шапковина, святой бальзам авемарических смирностей, он не хуже любой горы или кого угодно, а что можно найти о его господинах, он знал Мейстраля Викингсона, пухслаженного нордволнского кампандана, с комплекцией румяного доломита, овеваемого окозонскими ветрухами, что никарбас не видел своего путькованного прафатера и никогдас не встречал свою свекромавру, получил своё прозорище от перводанного писания быть Мастером Млечко, наиэдаким человеком срединочёрного кралешефства, и, силнебеспомощный, как он нашёл детей. Другие обвиняют его как морёноногого утомленника, с дурью в набалдешнике, что весь в перьелитьсольке после роматизма, просто совершенно вспомнить адкость. И пусть курдбаром скоптятся все бербероты с их бедолигами! И ещё она износилась на просвет перед всеми его соседетинушки в среде сеней купальниевых. Ни хорошлях, ни зазгрош! Те платьемолочные лоскудницы, две Китессы из Моря Обмана, те поскудоблюдные стрелки, три Дромадера из Песков Клеведонии. Которым надо стоя его тылоподжатия! Ну ж, сестражда, на шёлк их! Так настаро рупорты вкладываются ради ещё сарко, атаклже лаврушки. Машерушенные жертвы! Растакая девка, всё супросив заусюдошней Лотты Карссенс. Они обликовали свои линзы прежде, чем негоциировать шумлитер от его содалитов. Обратно ему и в самом дельном, о чём Рубископ Бэбвитс даёт снимательские показания в его «Праве мерности великнигами», этот г-н Гирр Асессер Нильсон, из всебедного слуходурства, с мертвоболью, до покументов с аденоиками, тожно слабо всем от гущи, после прыжка лососем в неизвестное отставному семейному сложителю, очень аккуректный во всём вещем, от грошценного купола до барокупщицкого подвала, живёт во взгорницах со счастливой семёркой (проснулся, прыгулял, процессировал, праходелся), в чёрном бархате с геолгианским долгом опосля многия годины, его тыл на лейнском полотне, скрывая оный автонавтом с приложениями, и нажил дуркоценный зайзияющий зуб в толщину штык-ложки, что тоже как будто спешил на нарсеть, боже прав ты, в 81. Вот почему все оживлённо паркокрашиваются у его дедпушканна. Вот почему эксклизскиацтки и премьер-криминалистры проповедуют ему утрами и выдумывают уйму пустяковощей из его притчи злоязыцех. Вот почему он, прямоходяга, мышьякоистый глаукоромлянин из видных фертов, для суда присяджулий, в поднебесной шляпе от солнца, двумя кошельками взбалаболтывая свой необычайник кочающей тряской, довольно нетсвязно, от одной 18 до одной 18 другой, юные робкие яркие юнги. Прочностно бы преддонести до стопримечайниц, что нужно спрятать их в лёжку ромашки и рваться не дать им в тени. Старый великий тутти-трогатель юных поэтографий, он краснеет вдруг да около по-староидеалически, словно слышит раскомплексованный поток, кто-то издаст коль звук. Ушёл в последний пуск, Гигантик, прощай же да всех благ! Откровение! Факт. Акт утверждён. Женской коллегией присяжных. Дрязг к дрязгам, гари к гарюшкам. И, не замащивая в долгий камень и не выставляясь напроказ с мешным видом, сей Человече прошёл все беспутья до самых Женобытных Околиц.
{Глубб рассказывает об Анне}
И о его мясотоварище – этой тоге перемётной, его пёстрой гусоматушке, о лаотличницзе, о женщине, которая смогла – он рассказывает принцам века. Не разражайтесь на меня, судьи! Допустим, мы приукрасимся. Цари те! Берегитесь магмосели, Авенлиф, вся живородящая из лаза дракольдов. Она не менее ублатнённая, чем он плиблёсткий. Сколь топь бы ни истекала, её досок рой сметания встанет на свои места. Строки вьются, псалмольются, апокрифмой вдалеке! Его родинка Аллафа на реки и ворвеки её общецелое, а его Куран никогда не научал её быть владельцем твоей себя. Поэтому она не променяет её улусный дым на Замок Говардена, Великембритания. Знать, кляну эринежной содержавчиной на его спичечном весткамзоле, это очерталия брошьбронзы для его зимних мехов пойнтерфикcа. Кто же не знает её, то Мадам Клушка-Курочка, прорекательница для лэрда взымания, когда впервые выступает на сцены, более как стоблазнительснасть аннуихльет зазря, прочно на плаву и как пеноход в устье, оклеветанная Чтотознайкой (магратище-наградище, он столнёс стуказание за ту прежнюю группу), и в деньлейшем Ани Мама и её сворох расплатников напуганы горнорными гномадами и умирают от пылания вернуться в своё лественное ложе сна? Ойа, она бояспугнула всеусопших бойколачиванием и у неё живiтельная болка от пробелведных в их простобрани. Несмотря на все лжестикулирования вокруг неё насчёт его бедственности из-за паннеллизма и грязьвступления, что он дал ей пристанище, когда она была незамужней, её верханский ордвелитель и жанрал-дзярминатор, и привёл её к античной колечной славе и принудил её во время супружества, тогда она не могла воровать у него, даймык или госволы, тогда, если она обездолена куринобыльоной смертью, раз оба были участниками поглощения, то Гетману МакКуйлу платить за похороны. Емвременем она пиркармливает его смежно из её милостырской тарелки, на завстряк и объед заедно с кружином под романсический стенор Господина Лисса, чтобы вызудить слуховички из его ухованн, как потягиваящая котёлочка, подтягивающая оклики, когда его любимицы были взъерошены на нём, а её собственные непожелалки тылосдвигались, вот такой бредобрый день. Вецер выл всё взбалмощнее, словно ветряная вертихвостка. Так почему, лишь он куснёт и заткнёт свои трубахусы, готовый отрыкаться от дьявлинов во всех их барделах, уздержать каждый далепрокатный стан от подобных зачумлений и млечный гнездопой от вскарбливания мёдвощины и умдержать Аля Бухала от продажи сирых разбитнолис, она массдарит объеденежье с её вкусыстинным делозамесом и прославляет свой светлокаштановый придантельный одеждар для Мамзельи Вероники, вешается в Остманнграде у Святого Мегана и больше не занимается замуженственностью перед махатмами или мусулюдьми, зато будет волнообразничать своим сахароголым убором от Альпожиличей с циркованной хвалой и золотеческим вострицанием как какая-нибудь принцесса пурпурного кардинала или женщина твёрдого слова для папского легата из Ватукума, Монтеньёра Раввинсына Крестов, вместе со жбанкой мулока для его скотоварища и потрохлятами по случаю всего, что он аквебучил во славу Ромла и наций по насестству от него, а также мезоскудный доход для Свят Бурса Златокрала, который дал Луиз-Марию Джозефу их куролесный разгул, вознося миссистерию вместо славусловий для вдовевших.
{Родители зовут детей домой}
Услышьте, о векконечность! Кроха краснограй! Залесья, о, сторожно! Деликатлес, в складчину!
А кто это там идёт со свечой на шестке? Тот, кто разжигает наш копьеносный факел, месяц. Несите отламковые ветви глиняным хижинам и мир шатрам Скедрским, Неомения! Приближается праздник проставления гущей. Точкоставь. Гиберния! Хором в храме благовесточки басят. Синекдохотворение в стихогоготе. Для всех в Еликобриттстане. И проруха, которую ледименуют Полилицеймейстерша, шустрит со своей улицы. Так быстрей, дитяткам пора до хаты. Младенцыпы, к нам ау детсядь. К нам в аул детсядь, младенцыпушки бежать, волковраг идёт пужать. Побежали со всех ног, и во весь дух, и наутёк, где-бысь горят гекатокомбы!
{Темнеет, таверна открыта}
Уже темнеет (цветотень-тон), весь этот наш фантанимальный мир. Тот блатопруд, где дорожная марь, посещаем волной. Пресвятая водовольница! Мы завёрнуалированы неяснастьями. Человек и лютшие тварищи. От них есть желание заниматься неделанием или ничего такого. Или только до изморосей. Премогну зоомёрзло! Дрр, дров клал ли он? И, пжж, зовите нас пирессой! Хохма. Где же наша высоко честопочтенная приветствуемая супругосновательница? Самая глупая из всего семейства внутри. Хохмать! Умура, а где другой? Он дома, слава берлоге. С Неженкой Рукоместных. Отчеловек! Гончий бежал через лаврберинт. Довстречий! С сироволка не сводят свисающих ушей. Ни пуха, ни руна! И овсабедные звоночки зоввянут задыхаясь. Всем. След Нэша ещё не различим, как камнепот, по холмам, по ярам, горный путь приблудных. И звёздное тело ещё не одето серебристым поясом. В какой вехе нашей Эйре? В давнопозапрошедшей. Прощай, звездлунье! Стращай, безлунность! Отчаль в безднлунку! Олунь! Каквообщег!? Нуегой?! Не мает звёздночка в поле совьем. Покачивающиеся пути-дороженьки паучьих стрекозней замерли с остростинкой. Тишина возвращает свои собранные поля. И тихомирные благодарят. Рос свидания. В Еленерайске, послабленные, успокоенные, сочленённые, освобождённые, пташки, дважды пиликальщицы, тише водоплавок. Птички над й. Левитун? На лету! Речерок истро прошёл. Теперь утихотворение. Пока Лорд О'Пард смотрит рысью. Время наложничества сна придёт, как и вуалирующая нiчь, и вот уж крикорекут осиянье Авроры. Пантермонстр. Креслокати груз ранозавтрием. Покуда левдом без овчин. Эль-Инфант носпоёт в триумбон «Велика Элефанта Магистродонтская», и после коленной молитвы благочестия за бегемонта и мухомота мы освободим его от трудов бивняковки. Салямсалейм! Носоклык рыла не выше, знать, он дошёл до острочерты. Крикикризис. Гоппопосон. Бить по зверью! Никакой подёнщины ищеек и франтирования павлинов, никакого поения верблюдов и бурмотания обезьян. Паж, лучежарьте агня! Ярчики остаются с ярочками. Не без лампы ханукаливания. Куда ругая гонят серну, к новолетию всё вспомню. Юны маки ея, так сияет она, о, любуй, чтобы приветствовать тех арких на береге аметиста; верхнеяркостный сапфиресцирующий синемецкий соблизко и к вестборту ватерфронта всех хукруких. А теперь, когда вырывская братцелисичья сивосказка зайвершилась, нитки радосторгнуты, а узлы таргумалишённы, рыбёшечки в чаше Лиффийеты прекратили извиваться около Юоны и рыбопита, чертвигторианства, галькской неисчислимости и ихтиождении витого курса. А если бы лизоблудник приложил своё слухальце к речь-рыбе, то кроме жарогона и добрыдзиня, что не прекращаются на его холме знания (возвышенус), он не услышал бы хлоп-шлёп даже в Кильляндии. Стоволхв, смотришь ночи? И началось, иначе нет, и нате ночь, ничуть и не. Идёт. Так не пойдёт. В темнопалках ведут вкладчиво лечь. Раззявелла у своего колодца желаний. Скоро подвоеманящие будут гулять навтюромыжку, а потроеохочие будут шагать мушкетёрствуя. Шармдвойка красавушек, дворшайка щукголей. Самый сущий способ тешиться трусцой. Зрянастырная галиматерия вялопоседы. Держитесь! И его дрожачих дражачих вальсцев вихрь. Ночнись! Затем что никакое схождение схожих так не преджаждится. Гесперантно! А если вы держите прут на Устьелиф, путешастальщик, пока джимолость устилает Остров Жаксона, тут не прячется, кроме колоколобалобоя, никакой жезлодарственный привет. Пих. Пох. Пахпох. Грохомолния! Вас одолели колики, а нам не хватает медовухи? Господи ж ты! Божьей правдой, нет! Будь вы мирокраля скуцых или лишь Хрестиен Последний (ваше здоровье, Крис! величество, припадаем!), ваш мат насмарку, вам лучше с оным, вот двустопузые кружки и трёпкроватные комнаты с опилками, рассеянными при покашливаниераме для одобрениерамы через изложениераму вашей информациярамы, г-н Рыцын, кружкабатчик, бухмистер; его пабонька ему по бедро. Ведь Помянин Лукавва присматривает за всеми ополаскиваниями, и не стоит списывать с миссчетов Кейт, что задаёт тон метлономом, не покладая брусков. Знак «А» и номер «1». Там, где залесский перехватчик просит чарку, а Паримпурим стоит на поводке. Старий будинок на кирходворi. Так что, кто бы ни пришёл на Умин Делятницы, им придётся сладить с кутьёй в совиньете.
{Отец зовёт детей}
Но чу! В нашей тридцатиминутной войне утишье. На повалах Гори без перемен. Между звездофортом и густолесным медным замком с агоньцами бараньих свеч. Тихота, горн! Гог ты мог! Бог Однобог? Главасемьи зовёт вызывающе. Из Бурга Братьденьгторрга. То, что доктур асписал. Под грозовотучным париком. Блуждающие моргнии полыхают от пальца. Чес-слово, вот ей-боже, а он ещё будет чесать язык за зубами, чтобы задать трёпку и гонку в могилу! Анзабгхотша тычет в свой перегонный куб, чтофу соусмотреть, говяж ли пуп, и послышать всё, о чём поведают пузыри: грядущий муж, будущая женщина, еда, что надо собрать, что он сделает с пятнадцатью годами, кольцо у неё во рту, этом стражнике радости, крошки-звёзды звездокрошкой. Тронклятие для оного, злоусник для оной и женочерпальные ложки для взорвлеченца. Затем что ядин и двоимые совсем не то что тры. Итак они подошли к финалу, ведь он дал слово. И перед панной Леоной стоит выбор всех её жизней между Джозефином и Марио-Луизом, для кого надеть лилию Богемий, Флорестана, Тадеуша, Хардресса или Майлса. И веди растленников в плен их. Готовность! Как Финн к фазанкам в тень. А теперь – к белому поколению! Избелальда!
{Подготовка к борьбе братьев}
Универсидвери открыты для них. Бой боя бойче, убойно, молоток! Дети останутся лютьми. Как громится. И вот, аты-баты, шито-круто, марширантки шли попутно. Вверхподковный магниат тянет в своё поле, и копилки меняют курс! Институтки из Сорренто, эти хорошознайки всезнают свою Улицу Вико. Отряжен отряд, кто брались на брань, у тех старых оранжегор, в Ущелье Долли. Ведь они не наравне, эти близнецы, брадпряжные, от самой пыталии при Лобтерлоо, когда Адам был Ловтрус и чёрт побрал наших отстающих, отдарив её своей айнанасабелькой, и не будут настроены на борьбу без правил и без конца, и тот преступник противопостат, и этот дружка добродей, Тесав и Инаков, Имь или Ян, хотя счастливые вины не наблюдают и вред стоит того, чтоб лечить, но Брюн не франтузник у Годрожданны. Догонялы и состязайки, все они для разных тенцон. Мягкая жесточь. Ведь она должна выйти. Должна, но с кем? Взордлявас. Вздордлявас. Вздёргдлявас. Два. Иначе есть опасность. Одиночества.
____
James Joyce. Finnegans Wake [2_1.236.33 – 246.35]
Перевод: Андрей Рене, 2018 (c)
https://samlib.ru/r/rene_a/
andrey.rene@mail.ru