И я отправился повидать Крафта здесь, в подвале Джонса. Я нашел его в
начале длинного коридора, дальний конец которого был забит мешками с песком.
К мешкам была прикреплена мишень в виде человека.
Мишень была карикатурой на курящего сигару еврея. Еврей стоял на
разломанных крестах и маленьких обнаженных женщинах. В одной руке он держал
мешок с деньгами, на котором была наклейка "Международное банкирство". В
другой руке был русский флаг. Из карманов его костюма торчали маленькие,
размером с обнаженных женщин под его ногами, отцы, матери и дети, которые
молили о пощаде.
Все эти детали были не очень четко видны из дальнего конца тира, но мне
не надо было подходить ближе, чтобы понять, что там изображено.
Я нарисовал эту мишень примерно в 1941 году.
Миллионы копий этой мишени были распространены по всей Германии. Она
так восхитила моих начальников, что мне выдали премию в виде десяти фунтов
ветчины, тридцати галлонов бензина и недельного оплаченного пребывания для
меня и жены в Schreibenhaus [Schreibenhaus (нем.) -- дом для писателей.] в
Ризенгебирге. Я должен признать, что эта мишень была результатом моего
особого рвения, так как вообще я не работал на нацистов в качестве
художника-графика. Я предлагаю это как улику против себя. Я думаю, что мое
авторство -- новость даже для Института документации военных преступников в
Хайфе. Я, однако, подчеркиваю, что нарисовал этого монстра, чтобы еще больше
упрочить свою репутацию нациста. Я так утрировал его, что он был бы
смехотворен всюду, кроме Германии или подвала Джонса, и я нарисовал его
гораздо более по-дилетантски, чем мог бы.
И тем не менее он имел успех.
Я был поражен его успехом. Гитлерюгенд и новобранцы СС не стреляли
больше ни в какие другие мишени, и я даже получил письмо с благодарностью за
них от Генриха Гиммлера.
"Это увеличило меткость моей стрельбы на сто процентов, -- написал он.
-- Какой чистый ариец, глядя на эту великолепную мишень, не будет стараться
убить?"
Наблюдая за пальбой Крафта по этой мишени, я впервые понял причину ее
популярности. Дилетантство делало ее похожей на рисунки на стенах
общественной уборной; вызывало в памяти вонь, нездоровый полумрак, звук
спускаемой воды и отвратительное уединение стойла в общественной уборной --
в точности отражало состояние человеческой души на войне.
Я даже не понимал тогда, как хорошо я это нарисовал. Крафт, не обращая
внимания на меня в моей леопардовой шкуре, выстрелил снова. Он стрелял из
люгера, огромного, как осадная гаубица. Люгер был рассверлен до двадцать
второго калибра, однако стрелял с легким свистом и без отдачи. Крафт
выстрелил опять, и из мешка в двух футах левее мишени посыпался песок.
-- Попытайся открыть глаза, когда будешь стрелять в следующий раз, --
сказал я.
-- А, -- сказал он, опуская пистолет, -- ты уже встал.
-- Да.
-- Как ужасно получилось.
-- Да уж.
-- Правда, нет худа без добра. Может быть, мы все смоемся отсюда и
будем благодарить Бога за то, что произошло.
-- Почему?
-- Это выбило нас из колеи.
-- Это уж точно.
-- Когда ты со своей девушкой выберешься из этой страны, найдешь новое
окружение, новую личину, ты снова начнешь писать, и ты будешь писать в
десять раз лучше, чем раньше. Подумай о зрелости, которую ты внесешь в свои
творения!
-- У меня сейчас очень болит голова.
-- Она скоро перестанет болеть. Она не разбита, она наполнена
душераздирающе ясным пониманием самого себя и мира.
-- Ммм... мм, -- промычал я.
-- Как художник и я от перемены стану лучше. Я никогда раньше не видел
тропиков -- этот резкий сгусток цвета, этот зримый звенящий зной.
-- При чем тут тропики? -- спросил я.
-- Я думал, мы поедем именно туда. И Рези тоже хочет туда.
-- Ты тоже поедешь?
-- Ты возражаешь?
-- Вы тут развили бурную деятельность, пока я спал.
-- Разве это плохо? Разве мы запланировали что-то, что тебе не
подходит?
-- Джордж, -- сказал я. -- Почему ты хочешь связать свою судьбу с нами?
Зачем ты спустился в этот подвал с навозными жуками? У тебя нет врагов.
Свяжись ты с нами, Джордж, и ты приобретешь всех моих врагов.
Он положил руку мне на плечо, заглянул прямо в глаза.
-- Говард, -- сказал он, -- с тех пор, как умерла моя жена, у меня не
было привязанности ни к чему в мире. Я тоже был бессмысленным осколком
государства двоих, а потом я открыл нечто, чего раньше не знал, -- что такое
истинный друг. Я с радостью связываю свою судьбу с тобой, дружище. Ничто
другое меня не интересует. Ничто ни в малейшей степени меня не привлекает. С
твоего позволения, для меня и моих картин нет ничего лучше, чем последовать
за тобой, куда поведет тебя Судьба.
-- Да, это действительно дружба, -- сказал я.
-- Надеюсь, -- отозвался он.