Гелон сидел на рослом массагетском скакуне, но и под Будакеном был такой же сильный, высокий жеребец. Конь был чужой и горячился. Будакену дали длинное тонкое копье. В его корявых руках оно сейчас же переломилось. Один из сакских богатырей уступил ему другое копье, потолще. Будакен повертел им и усмехнулся:
– Сойдет!
Когда Тамир зазвенел бунчуком, оба всадника с яростью бросились друг на друга. Кони помчались легкими прыжками, клубы пыли вылетали из-под копыт. Гелон сидел изогнувшись, прикрываясь щитом, и поднятая рука делала круги, готовая метнуть копье.
Будакен, широкий, плечистый, прикрывая щитом голову, высматривал из-за него, прижав копье локтем, стараясь предупредить тохарскую уловку.
За несколько шагов до встречи копье Гелона вылетело из его руки и понеслось навстречу Будакену. Оно ударилось в грудь ниже соска. Глаза всех метнулись на спину Будакена, откуда должно было показаться острое стальное жало.
Но копье Гелона отскочило от груди Будакена с обломанным концом и упало на землю.
Оба всадника пронеслись мимо, и толпа с криками шарахнулась в стороны от разъяренных коней.
Теперь счастье склонялось уже на сторону Будакена: у него оставалось в руке тяжелое копье.
Всадники повернулись снова лицом друг к другу. У Гелона в правой руке был короткий меч, щитом он прикрывался, готовый отбить полет смерти.
Вдруг раздались громкие женские крики.
– Убей его, не щади! – кричал кто-то, но в гуле толпы Будакен не мог разобрать слов.
Он увидел свою дочь Зарику. В красной одежде примчалась она на черной кобылице и, пробиваясь сквозь толпу, продолжала кричать: «Убей его!» Но кому кричала Зарика – своему мужу Гелону или отцу?
Теперь всадники выехали не с такой быстротой. Оба были настороже.
Кони приближались коротким наметом. Будакен завертел копьем, перевернул его тупым концом вперед и, припав к шее коня, яростно набросился на Гелона.
Мелькнули ноги Гелона, конь его сделал прыжок в сторону и без седока понесся на толпу, а Гелон, выбитый тяжелым копьем, ударился о землю, как бурдюк с кумысом. Ошеломленный, он с трудом приподнялся на руку, пригнув голову, ожидая последнего, смертельного удара.
Будакен теперь мог по закону прикончить противника и затоптать его конем. Но он видел ожесточенное, кричавшее лицо своей дочери и решил, что она умоляет пощадить ее мужа.
Он повернулся к Гелону, поднял копье и остановился, готовый пригвоздить его к земле.
Гелон протянул руку к ногам коня, к своим губам и ко лбу: он признавал себя побежденным и просил пощады.
Зарика подлетела к Будакену.
– Добей его! Зачем щадить? – кричала она. – Он ограбил всех. Он не даст и тебе пощады, дай мне копье – я сама прикончу его.
Гелон уже встал, глаза его наливались кровью, и он снова был готов к нападению.
– Зачем ты не сказала этого раньше? – спросил Будакен.
Зарика махнула рукой и, стегнув кобылицу, умчалась в облаке пыли.
Гелон, хромая, приближался к Будакену.
– Я нарочно не нанес смертельного удара, – говорил он, стараясь улыбаться. – Я же знал, что ты в кольчуге, но я хотел доказать народу, что ты совсем не старик, что ты легко владеешь копьем и можешь быть, как и раньше, вождем племени… – Он протянул руку к поводу коня Будакена, чтобы провести его к кургану Совета.
Но Будакен ударил двухвосткой по шее массагетского скакуна, приподняв его на дыбы, и воскликнул:
– Из золы не бывает горы, и ты, предатель, не станешь героем!
Бычья шкура
Будакен поскакал к кургану, взлетел на его вершину и остановился около костра Совета. Шумная толпа окружила его со всех сторон.
Гелон тоже подошел, и за ним шли, сжимая рукоятки мечей, его слуги-тохары и сторонники, ожидавшие милости и подарков от богатого князя.
Будакен, оставаясь на коне, обратился к толпе:
– Здесь на меня хотели навертеть аркан лжи. Я, Будакен, стою перед вами и говорю, что видел Двурогого царя в ущелье Железных ворот. Он ехал в колеснице, запряженной четверкой персидских коней. Был я в одежде пастуха, руки мои были связаны, и только поэтому проклятый явана колотил меня палкой. Вот все подарки Двурогого, которые я еще чувствую на своих плечах. Но я все вытерпел, чтобы увидать, какие силы у наших врагов. И остался я жив потому, что меня подобрали крестьяне и помогли вернуться сюда, в наши степи, где вы на меня лаете, как собаки на чужеземца. И я скажу: бойтесь Двурогого, но не потому, что его воины сильнее наших богатырей, а потому, что он сам нападает, сам ищет чужого горла, чтобы его перерезать. Ему помогает не его сила, а трусость тех, кого он гонит. Двурогого не остановят ни горы, ни реки; его задержим и раздавим только мы, саки, если бросимся на него и будем биться, пока не погоним обратно. А те шакалы, которые кричали, что я изменил родному племени, они сейчас будут биться со мной все по очереди. Я готов.
Скифы замолкли, переглядываясь, и тихий смешок, как отдаленный рокот грома, покатился по рядам черных остроконечных шапок. Кому хочется испытать участь Гелона и попасть на острие тяжелого будакеновского копья?
– Кто же кричал, что Будакен изменник? Выходите! – послышались голоса с разных концов кургана.
– «Длинное ухо» разнесло эту ложь по степи! Никто толком ничего не знал. Верим тебе, Будакен! Слезай с коня. Садись на войлок Совета племени, выпей с нами чашу кумыса!
Но Будакен в знак отказа дергал головой кверху и цокал: он продолжал сидеть на беспокойно плясавшем жеребце. Когда затихли голоса, Будакен крикнул:
– Я вам еще раз говорю – побеждает тот, кто нападает, а не тот, кто ждет. Саки, готовьтесь к набегу! Я с вами не сяду пить кумыс, когда надо точить ножи. Я сяду на бычью шкуру и зову всех идти со мной!
– И я сажусь на бычью шкуру, – зазвенел голос Кидрея, укротителя диких лошадей. – Готовьтесь к набегу на Мараканду. Яваны пьянствуют там, нажравшись, как тигры, согдской кровью, и теперь не могут двинуться. Тамир, веди нас на Мараканду!
Крики разом смолкли, и глаза скифов впились в старого Тамира. От движения его тонких восковых рук зависело, будет ли война или тревожный, неясный мир. Но руки неподвижно лежали на коленях, а Тамир глядел на яркое созвездие, горевшее над тополями Яксарта.
– Постойте, послушайте гонца из Сугуды!.. – раздался голос из задних рядов.
Расталкивая сидевших, шагая через их плечи, к костру пробирался оборванный человек. Он был молод и плечист. Красная повязка была закручена вокруг головы. По запыленному лицу текли капли пота, и он тяжело дышал. Озаренный красным светом костра, прибывший стоял перед старейшинами Совета.
– Саки! – наконец начал он. – Я сейчас прискакал из Мараканды на трех сменных конях. Яваны идут на Мараканду. Они доберутся и сюда, и до цветущей долины Чача.[147]Яваны тянутся по большому караванному пути, как громадная ядовитая кобра, сжигая и уничтожая кругом селения и избивая крестьян. Но наши охотники умеют ловить и змей, пригвоздив их хвост к земле. Скоро голова яванов заглянет сюда, в наши степи, – вот тут-то и надо заставить кровожадную змею попятиться назад. Дайте мне молодцов, чтобы перерубить хвост яванам. Нас уже собралось сотни четыре всадников, и мы начали захватывать по дорогам обозы яванов. Наш отряд – это крестьяне, у которых яваны вырезали жен и детей, сожгли их скирды хлеба. Но нас мало, и у половины из нас нет мечей – наши воины дерутся топорами и дубинами. Вольные саки, придите нам на помощь!
Гул прокатился по рядам:
– Мы никогда не воевали с согдскими крестьянами! Уже сколько лет мы не щипали согдских купцов!
– Кто этот молодец? Не он ли на скачках Будакена укротил вороного Буревестника? Это Шеппе! Конечно, это Левша-Колючка!
Грубые голоса кричали отовсюду:
– Тамир, веди нас на яванов! Наши копья ржавеют без дела!
Тамир, кивая седой козьей бородкой, поднял восковую руку. Гул постепенно затих…
– Благоразумие требует, – сказал Тамир, – чтобы мы были готовы броситься на того, кто хочет перебить нам хребет. Но мы ничего не должны делать поспешно, неразумно. Сперва мы вышлем посольство: надо заглянуть Двурогому в глаза и понять, что он замышляет. Двурогий не смеет переплыть сладких вод нашей пограничной реки. Если он попробует ступить ногой на правый берег Яксарта, на нашу вольную землю, он услышит рычание тридцати скифских племен. Если наши богатыри хотят расправить плечи и перерубить хвост яванской кобре, пусть собираются в набег вместе со смелым охотником Шеппе-Тэменом. Желаю каждому заработать в бою вражескую кольчугу. А мы будем готовы поддержать их. Зажигайте огни на курганах!
Радостный грохот прокатился по равнине:
– Саки, на коней! Точите мечи! Собирайтесь в поход на яванов!
Барабанщики бросились к своим коням и, вскочив на них, заколотили палками по ослиной коже, туго натянутой на глиняных и деревянных котлах, которые были подвешены по обе стороны.
Со всех концов неслись крики: на боевой клич глашатаев скифы разбивались на роды и колена. Все окружили своих молодых удальцов и стариков, споря, кто поведет отряды, кто будет доставлять баранов и зерно.
Будакен, видно, давно думал о бычьей шкуре: Кидрей издалека пригнал широкогрудого рыжего быка с длинными изогнутыми рогами и налитыми кровью злыми глазами.
Жрец, обвешанный побрякушками, с бубном в руках, закружился вокруг быка, выкрикивая песни, захлебывался и взвизгивал, изображая, как кричат духи, ожидающие бычьей крови. Бык ревел, опускал голову, пятился и рыл копытом землю.
Жрец еще не успел отдышаться, а бык уже лежал на спине, подняв кверху все четыре ноги, и опытные скифы быстро отделяли кривыми ножами его шкуру от дымящихся мышц. Кровь была собрана в кожаный турсук, и жрец с заклинаниями поливал этой кровью широкое кольцо вокруг костра Будакена.
Когда рыжая шкура была снята и растянута на земле, Будакен, скрестив ноги, сел на темной полосе вдоль бычьего хребта. Рядом с ним сидела его дочь Зарика. Ее лицо побледнело, черные глаза горели гневом и ненавистью. Она бросала быстрые взгляды по сторонам. Усевшись рядом с Будакеном, а не с Гелоном, она объявила племени, что возвращается к отцу и боится нападения Гелона и его слуг.
Кидрей рассекал мечом тушу на части, ходил вокруг, косолапя носками внутрь, и, разинув рот, с блаженной улыбкой посматривал на Зарику, за которой он когда-то гонялся на скачках Будакена. Теперь она опять свободна. Неужели укротить дикого коня легче, чем гордую сакскую красавицу?
Спитамен сидел за другим костром. Под ним была разостлана шкура пегого быка, и его новые товарищи, взявшись за руки, ходили, притопывая, кругом, плясали и пели сакские боевые песни.
Отряд Спитамена должен был ударить близ Мараканды в хвост двигавшейся армии Двурогого.
Вокруг разгорались костры, и все поджаривали на остриях копий куски бычьего мяса. Каждый скиф, вздевавший на копье кусок мяса и входивший в общий круг, этим самым зачислялся в отряд, идущий на войну, и обещал вернуться с черепом врага или не вернуться вовсе.
Часть восьмая
Битва скифов
Наших стрел прирученная смерть
Настороженно спит в колчане…
Из песни Саксафара
Двурогий жжет Сугуду
Великий Совет саков постановил не разъезжаться и следить за тем, что делается в Сугуде. Старый Тамир передвинул свою стоянку на берег Яксарта; около нее выросли шатры Гелона и других князей. Отсюда летели гонцы ко всем родам с приказами.
Два скифа, побывавшие раньше в плену у согдов и умевшие вести дела с чужестранцами, были посланы в Сугуду, к своим гостеприимцам-купцам. Они для вида повезли на продажу связки соленых бычьих кож, но им поручено было договориться с купцами, чтобы те приезжали с товарами на крайние курганы и передавали сторожевым сакам все, что услышат о Двурогом.
Через одиннадцать дней уже прибыли первые новости о Двурогом. Его воины ограбили и сожгли все селения вокруг города Наутаки. Жители бежали в горы, забрав самое ценное имущество. Но Двурогий сам во главе воинов погнался за беженцами, отнял у них все имущество, и воины поделили его между собой.
Много людей прибежали оттуда с большими от страха глазами; они говорили, что видели самого Двурогого. Он дрался среди других воинов и ударом меча рассекал беженцев наискось от левого плеча до правого бедра. Среди согдов, бросавших с гор камни на яванов, был один ловкий стрелок: он пускал стрелы в Двурогого, и три стрелы сломались об его грудь, покрытую железной броней, но одна стрела пронзила неприкрытую голень, и оттуда полилась кровь, такая же красная, как у всех рожденных женщиной, и Двурогий упал на колено. Его подхватили воины и унесли на плаще.
Тогда все стали говорить, что Двурогий не бог и так же боится смерти, как ее боялись все персидские цари, хотя они тоже называли себя сынами Ахурамазды.
Гонцы беспрерывно скакали от согдских крепостей к холму Великого Совета. Они привозили кожаные свитки, и ученый раб с тавром князя Тамира на левой щеке читал вслух Великому Совету, что делалось в Сугуде, когда-то счастливой и мирной. Теперь страна была потрясена горем, и кровь смочила ее пыльные дороги. Купцы сообщили, что Двурогий уже вошел без боя в Мараканду и теперь его стража стоит у всех ворот и берет плату с каждого входящего и выходящего из города.
Наконец гонец привез последнее донесение: разъезды Двурогого показались перед городом Курешатой. Вдали был виден густой дым, кругом горели селения. Воины Бесса бросали вооружение, переодевались в одежду поселян и смешивались с толпой. Князь Оксиарт и другие князья бежали с семьями в горы, а некоторые из них позорно поехали принести покорность Двурогому.
В этот день ярко вспыхнули костры на всех скифских курганах. Донесения из Сугуды от купцов прекратились. Скифские разъезды видели, как клубы черного дыма поднимались один за другим над пограничными крепостями, – это шли яваны, оставляя за собой закоптелые развалины.
Один отряд яванов показался в степи, он приблизился к сакской сторожевой вышке и остановился, подавая сигналы медной трубой. Сакские всадники держались на расстоянии, проносясь по степи. Но от яванов отделились трое и медленно поехали навстречу скифам. Один из них кричал по-сакски, чтобы их не боялись, а выслали тоже троих для переговоров. От саков отделился Кидрей на пегом коне и еще двое. Они приблизились на сто двадцать шагов и стали кричать друг другу.
– Кто вы? – спрашивали яваны. – Мы воины непобедимого царя Азии, перед которым вы должны покорно упасть на землю.
– А мы – саки, которые тоже непобедимы. Но нас много непобедимых, а у вас непобедим только царь.
– Что вы здесь делаете? В этой степи видны лишь ящерицы и саранча.
– Мы можем жить везде, как ящерицы, и, как саранча, перелетать с места на место. Как саранча объедает все листья, так и мы, если захотим, примчимся в Сугуду и отберем у вас все ваши мешки, которые вы набили чужим добром.
– Суньтесь к нам, и мы тогда увидим, кто кого обдерет.
– Что вам нужно? Зачем вы сюда приехали? – кричал Кидрей. – Не хотите ли вы попробовать нашей соленой воды или конского мяса, распаренного под потником?
Яваны пошептались и ответили:
– Хотим. А мы вас угостим чем-нибудь получше. Посидим вместе на ковре дружбы и поговорим о «козьей шерсти». Пусть ваш начальник выйдет вперед и скажет свое имя. Наш начальник тоже выйдет к вам. Его зовут Пенида, и он имеет на руке перстень с изображением царя.
Кидрей положил на землю потник своего коня и уселся на нем, скрестив ноги, а два других скифа отъехали с его конем на сорок шагов.
– Подходите! – крикнул Кидрей.
К нему подошел тот, кого звали Пенида; на нем был медный панцирь и шлем яванов, а штаны с пестрыми вышивками были, видимо, содраны с согда. С ним подошел старый перс-переводчик в войлочном колпаке, похожем на тыкву. Он нес ковер, кувшин и мешок. Пенида уселся на ковре против Кидрея, а переводчик стоял позади него.
– Не хочешь ли попробовать нашего вина? – сказал Пенида, налив из кувшина в бронзовую чашу. – А еще у меня есть хорошие яблоки. Их поднесли нам согдские купцы, благодарные за то, что они попали под крепкую руку нашего храброго царя.
– Я бы выпил твоего вина, – сказал Кидрей, – но не очень ли оно пропахло дымом от тех костров, на которых вы подпаливали благодарных согдских купцов? Не лучше ли выпить нам кислого кобыльего молока – оно в жару лучше утоляет жажду?
– Не будет ли это молоко опасным для нашего непривычного желудка? – ответил Пенида.
И так оба, и Кидрей, и Пенида, пили каждый свой напиток.
– Где находится ваш главный начальник? – спросил Пенида.
– Он находится и здесь, и везде, – ответил Кидрей, – вырастает из земли там, где нужно бросить на врагов сакских богатырей.
– А много ли сакских воинов?
– Столько же, сколько песчаных холмов в степи.
– Я приехал к вам объявить волю нашего царя, который есть царь над царями. Он приказывает передать вашим князьям, чтобы вы, скифы, не смели переходить на ту сторону реки Яксарт без его разрешения. Передашь ли ты это вашему царю?
– Царя у нас нет, а есть Великий Совет племени, и он будет знать сегодня же твои слова, – ответил Кидрей. – А что сделают саки, перейдут реку или нет, – это столько же знаю я, сколько знает орел, летающий в небе.
Пенида встал и поднял руку:
– Помни же твое слово! Передай еще, что те скифы, которые попытаются перейти через реку, будут считаться врагами: их схватят и убьют.
– А вы также помните, что если вы перейдете через реку на нашу землю, то будете раздавлены копытами сакских коней, – ответил Кидрей.
Пенида повернулся и пошел к своему отряду. Переводчик поднял ковер и пошел за ним. На месте встречи остались глиняный кувшин и мешок с яблоками.
Скифы подъехали, осмотрели его, но, боясь коварства яванов, разбили кувшин и разбросали яблоки.
Когда Кидрей, сменив по пути несколько коней, прискакал к холму Совета племени, туда примчался другой гонец. Он сообщил, что передовые отряды яванов прибыли к берегам Яксарта и заняли пограничный город Ванкат,[148]где была главная переправа для караванов на большой дороге к городу Чачу. Гонец полагал, что сам Двурогий приехал вместе с отрядом, так как около стен города появились не только кожаные палатки воинов, но также красные и пестрые шатры, и некоторые из них особенно велики и нарядны. За первыми отрядами движутся другие воины, пешие и конные.
Тамир и другие члены Великого Совета сейчас же разослали приказы, чтобы сакские дружины стягивались к Могульским горам против Ванката.
Скифские послы
Двадцать скифских всадников выбрались из прибрежных высоких золотистых камышей и по растрескавшимся солонцам въехали гуськом на отлогий холм.
Вдали показались давно им знакомые утопавшие в садах грязно-желтые стены города Ванката. Река так же стремительно несла свои взбаламученные мутные воды, сжатые узким руслом. Так же безмятежно в дымчатой дали подымались высочайшие зубчатые хребты гор, покрытые вечным снегом. Они окружали долину с тучными посевами трудолюбивых дахов и согдов.
Но что за шум, что за грохот, звериный рев и вопли неслись с равнины, всегда покрытой тихими, радостными рощами абрикосов, зарослями высокой джугары и квадратами желтой пшеницы?
С холма скифы видели, откуда неслись крики: по дороге вокруг нее, прямо по зеленым посевам, метались толпы людей. Женщины в ярких желтых и красных одеждах, с детьми на руках бежали куда попало, падали и снова подымались – все оглядывались в одну сторону, откуда надвигалась опасность.
Десятка три чужеземных воинов шли цепью, держа копья наперевес. Перед ними отступала толпа крестьян, в руках мелькали топоры, ручные пилы и лопаты. Они швыряли в подходивших камнями и комьями земли. Воины приближались твердыми шагами, неумолимые и безмолвные.
– Это Двурогий царь наводит порядок, – сказал один из скифских всадников. – Сейчас яваны перебьют этих мирных, как быки, крестьян, забывших, как надо бороться. А женщин и детей потом пригонят в свой лагерь для продажи.
– Нам нечего здесь смотреть – едем дальше! – Тамир махнул рукой, и всадники спустились с холма.
Узкой тропой между затоптанными посевами направились они к стенам города.
Вся равнина вокруг города и весь берег пестрели палатками всех цветов – и черными арабскими, и пестрыми персидскими; больше всего было низких палаток из растянутых бычьих шкур.
На берегу реки, на холме, выделялись и величиной, и ярким алым цветом несколько шатров. Возле них было особенно много людей и стояли правильными рядами кони всех мастей.
Воины, пешие и конные, двигались во всех направлениях. За ними бежали полуголые рабы. Они тащили мешки с зерном, узлы, гнали ослов, нагруженных хворостом.
Несколько македонских часовых копьями перегородили путь скифам. Среди скифских всадников один заговорил по-гречески.
– Откуда ты знаешь наш язык? – спросили воины.
– Я киликиец из Тараса, – ответил всадник. – Здесь я был рабом одного из сакских князей, князя Будакена. Теперь я состою переводчиком при этих послах от народа саков.
– К кому вы едете и зачем?
– Нам нужно видеть вашего царя, – ответил молодой красивый скиф, сидевший на высоком легконогом жеребце.
– Вы должны слезть с коней, оставить оружие и идти пешком, – сказали часовые. – А мы узнаем, захочет ли наш царь с вами говорить.
– Наши кони и мы, саки, – это одно, – спокойно сказал старый, сгорбленный высохший скиф. – И мы можем только на конях проехать к шатру вашего царя. Если же вы не хотите пустить нас, то мы повернем обратно и встретимся с вами только в поле.
Воины пошептались и ответили:
– Если обычай повелевает вам оставаться на конях, то проезжайте.
Одни из часовых побежал к красным шатрам, другие, окружив скифов, медленно двинулись вместе с ними.
Скифы ехали, сохраняя достоинство, приличествующее послам, но глаза зорко присматривались к окружающему. Они прикидывали в уме, сколько здесь собралось войска, сколько сил надменные яваны могут выставить против саков.
Они также заметили, что вдоль всего берега привязана длинная вереница плотов и крестьяне под присмотром погонщиков с плетками связывали бревна и жерди, надували воздухом мокрые бурдюки и спускали их в воду.
Скифов остановили около большого малинового шатра. Вокруг него стояли одетые по-боевому часовые в латах, с очень длинными копьями, в три раза длиннее скифских, и проходили начальники, закутанные в просторные белые плащи.
Скифы сошли с коней и сами привязали их к кольям палаток. Степные лохматые кони фыркали и поджимали зады, готовые ударить каждого, кто к ним приближался.
Из шатра вышел высокий красивый явана с искусно завитыми кудрями, в светлой безрукавке, подпоясанной золотым поясом. Благоухая ароматами, как лавка согдского лекаря, он приветствовал скифов и ввел в шатер. Переводчик объяснил, что это начальник Гефестион – друг царя Азии.
Вошли несколько военачальников яванов, один из них был в персидской одежде. Рослый черный слуга-нубиец внес складной стул с бронзовыми ножками и парчовым сиденьем. Одетый в персидскую одежду сел на стул, а яваны стали по сторонам.
– Садитесь, – сказал переводчик. – Царь Азии готов слушать вас.
Все скифы сели рядом вдоль стенки шатра на ковровых подушках и уставились на сидевшего.
Так вот он какой, Двурогий! Верно ли это? Не смеются ли яваны над малосведущими кочевниками и не одного ли из телохранителей царя посадили вместо него, боясь нападения чужеземцев?
Сидевший был молод, с бритым лицом и ростом пониже других. Длинные рыжеватые волосы падали почти до плеч, и среди них никаких следов рогов не было. Один глаз был светлее другого и слегка косил.
Надменным, холодным взглядом обвел он сидевших скифов и несколько задержался на старом Тамире, который вглядывался подслеповатыми хитрыми глазками.
Царь был одет в длинную, ниже колен, персидскую оранжевую рубаху, расшитую золотыми цветами. На кожаном поясе – золотая пряжка со знаком персидских царей: колесо среди распростертых соколиных крыльев. На ногах широкие красные шаровары, заправленные в персидские сафьяновые сапоги.
Скифы долго молчали, рассматривая царя иноземцев, прошедшего с боем через всю Персию. Сакский князь Мавак и другие его товарищи уже имели схватки с ним,[149]когда Дарий попросил саков помочь защищать старую Персию.
Первым заговорил старый Тамир. Его слова вполголоса переводил высокий юноша, стоявший, наклонившись, около Двурогого. Два писаря-раба в длинных, до колен, рубахах опустились на ковер и быстро записывали палочками на деревянных навощенных дощечках.
– Царь Македонии! – сказал Тамир, и все затихли, только слышно было, как шуршали палочки писарей. – Ежели бы боги захотели создать твое тело таким же великим, как твоя тщеславная душа, то целый свет не вместил бы тебя. Тогда бы ты коснулся одной рукой востока, другая возлегла бы на запад, а потом и этого тебе показалось бы мало, и ты захотел бы проникнуть еще туда, где ежедневно в море скрывается блестящее солнце. А потом, если ты покоришь весь род человеческий, ты начнешь воевать с лесами, выступишь против холодных снегов, разливающихся рек, бурных ветров и, наконец, против диких зверей…
Базилевс переложил ногу на ногу и, слегка наклонив голову, с любопытством смотрел на сидевшего крючком Тамира. Его рука слегка похлопывала по колену, и на пальце вспыхивал голубыми искрами драгоценный камень в золотом перстне. Не на руке ли персидского царя Дария был этот перстень и не Бесс ли затем снял его с руки заколотого им царя?
Тамир продолжал, и никто не мог догадаться, куда направляет свою речь хитрый вождь скифов.
– Царь Македонии, разве ты не знаешь, что большие деревья растут веками, но один порыв бури исторгает их, как соломинку, из утробы земной? Часто сам лев служит пищей маленьким зверям и ржавчина поедает несокрушимое железо. Нет ничего столь крепкого, что не могло быть разрушено слабейшим.
Базилевс вскочил, отошел в сторону и пробормотал несколько слов.
Высокий переводчик сказал громко:
– Царь Азии спрашивает, зачем вы приехали к нему. Не для того ли, чтобы учить его?
Тамир съежился в комок, как хорек, готовый вцепиться в морду затравившей его собаки.
– О чем нам спорить с тобой, царь Македонии? Никогда нога нашего народа не была на земле твоей родины. Разве мирным обитателям пространных степей наших не позволяется узнать, кто ты такой и откуда и зачем пришел к нашим границам?
– Еще что ты хочешь знать? – спросил Двурогий и снова опустился на парчовый стул.
– Мы, саки, не хотим никому повиноваться, но и не желаем ни над кем властвовать. Но для того чтобы ты узнал нас, степных кочевников, скажу тебе, что небо дарит каждому из нас: ярмо волов, стрелу, копье и чашу.
– Что небо вам дарит? – переспросил царь, и усмешка скользнула по его гладко выбритому лицу.
– Ярмо волов, стрелу, копье и чашу, – невозмутимо повторил Тамир. – Мы ими пользуемся и с друзьями, и с врагами: с друзьями мы разделяем плоды земли, получаемые трудами наших волов, с ними же из чаш возливаем вино в жертву богам нашим; стрелами пронизываем врагов своих издали и копьем поражаем их вблизи. Таким образом мы победили самого Куруша, царя персов и мидян, и кони наши прошли весь путь до самого Египта… – Тамир замолчал и сидел настороженный, и его козья бородка дрожала.
Александр протянул руку с блистающим голубым светом перстнем:
– Там, в далеком Египте, сами боги признали меня своим бессмертным сыном, и македонские кони пили сладкую воду величайшей реки Ливии, как пьют они и сейчас из реки Яксарт, стоящей на пороге к вашим степям…
– Перейди только эту реку, и ты увидишь, сколь обширны наши степи, – добавил молодой красивый скиф.
Он давно беспокойно двигался, желая вмешаться в разговор.
– Помолчи, Гелон, пусть говорит один Тамир, – шепнул ему его сосед.
Тамир продолжал:
– Наши владения обширны, и тебе никогда не завоевать их. Наша бедность – наша сила. А твое войско, обремененное богатствами стольких народов, которых ты ограбил, теперь с трудом движется, как тигр, который тащит в свою берлогу задранную корову. Наши необъятные равнины, где мы ничего не имеем и ничего не желаем иметь, нам милее и дороже, чем самые богатые города и самые тучные нивы. Только те народы, земли которых ты не обагрил горячей кровью, могут в знак верности обменяться копьями и сделаться твоими добрыми друзьями.
Гелон опять вмешался:
– Между равными и свободными может быть заключена тесная дружба, а равными мы считаем только тех, с которыми нам не пришлось испытать острия нашего копья.
Александр сделал знак Гефестиону и шепнул ему:
– Этого молодого скифа надо придержать, он, видимо, сам навязывается мне на службу.
Затем царь громко обратился к скифам:
– Но разве побежденные мною народы не благословляют моего имени?
Один из сидевших с краю скифов, одетый беднее других, резко ответил:
– Не полагайся на дружбу побежденных тобой. Между господином и рабом нет и не может быть дружбы… Порабощенный народ всегда имеет право восстать, даже во время безмятежного мира.
Лицо Александра исказилось, светлый глаз закатился под лоб.
Базилевс встал, отвернулся от скифов и сказал своим товарищам, которые затихли, вглядываясь в глаза своего вождя:
– Эти варвары вместо покорности навязывают мне свои советы. Не они ли подстрекают согдов и бактрийцев к восстанию? Пусть войска садятся на суда. Мы переходим на скифский берег!