Ром Харре, профессор философии Оксфордского университета (Великобритания), занимает особое место в ряду европейских социальных психологов, изучающих феномен социальных представлений. Являясь специалистом в области философии языка, Харре разрабатывает собственный подход к изучению социальных представлений, рассматривая их под углом зрения локальной социолингвистической практики. Интерес Харре к теории С. Московичи, автора концепции социальных представлений, обусловлен, в первую очередь, его собственными исследованиями в области социолингвистики. Его занимает проблема "грамматики и лексики" социального сообщества как "векторов" социальных представлений. С Московичи Харре объединяет также интерес к структурным параметрам коллективной ментальности и к проблеме социальных значений, вырабатываемых в ходе социальных интеракций. В данной статье Р. Харре излагает свои критические соображения по поводу понятия "социальные представления", которое, как онполагает, в интерпретации французских коллег "все еще являет собой версию индивидуализма".
Изучение социальных представлений в его современном, прежде всего французском, варианте Харре считает частью более широкой европейской психологической традиции, противостоящей ярко выраженной асоциальности и механицизму психологии североамериканской. В рамках этой традиции индивидуальное сознание выступает скорее социальным, нежели естественным продуктом, а социальная группа наделяется когнитивными атрибутами. "Когнитивной сущностью", приписываемой в этой традиции социальному пространству, как раз и выступают социальные представления. Однако содержание этого термина все еще слишком узко. Необходимо так трансформировать данное понятие, чтобы в него можно было включить представления, которые "вообще не зависят от индивидуального сознания". Такая трансформация, позволяющая "полностью социализировать сознание", открывает перспективы для осмысления представлений как "основанных на действиях и знании"
С этой целью Харре предлагает пересмотреть содержание обоих компонентов понятия "социальные представления". Прежде всего, он считает неадекватным перевод французского "representation" как английского "representation" (представление). Словарь современного английского языка предлагает три взаимосвязанных тол кования слова "representation": а) физическое сходство, портретная репродукция; б) помещение некоторого факта перед другим (другими) посредством дискурса, т. е. индивидуально-психологический акт представления чего-либо сознанию или воображению; в) образ (понятие или идея), таким образом представленный. Идея представления, воплощенная в понятии "социальное представление", отвечает толкованиям а) и в). Очевидно, что главным здесь является принцип "симулякора", т. е. видимого подобия, копии. Термин, употребляемый Московичи, также акцентирует идею подобия. Однако французские психологи, говоря о "representation", в большинстве случаев имеют в виду нечто концептуальное, т. е. "интеллектуальную копию". Такая интерпретация плохо стыкуется с английским толкованием слова "представление", поскольку "копия теории" не может обладать конкретными (ощущаемыми) свойствами. Правильнее было бы в данном случае говорить не о представлении, а о "версии", под которой Московичи обычно подразумевает дилетантскую версию научной теории. По сути дела, французские исследователи приписывают социальным представлениям психологические функции, аналогичные тем, которые философы науки, занятые известной проблемой взаимовлияния теории и фактов в процессе научных изысканий, отдают научной теорий, участвующей в "создании данных". Как показывают новейшие исследования в этой области, взаимовлияние теории и данных (или, в терминах Московичи, выводов и посылок) имеет место не на уровне восприятия (я вижу), а на уровне веры (я вижу, что...).
Далее, продолжает Харре, неадекватным представляется толкование понятия "социальное" самим Московичи и его единомышленниками. В их работах определение "социальный" в словосочетании "representation sociale"'принадлежит не группе, а одинаковым представлениям, распространенным среди разных индивидов. Социальное всегда включает идею множества, однако это множество может быть как группой, так и совокупностью индивидов. В последнем случае перед нами — дистрибутивное множество, т. е. множество, каждый член которого обладает аналогичными атрибутами. Группа же — это коллективное множество, ее свойства носят надындивидуальный характер и не сводимы к атрибутам ее членов. Французские психологи используют термин "representation sociale" именно в качестве дистрибутивной характеристики множества индивидов. Социальные представления не принадлежат группе как таковой, они распределяются между отдельными индивидами, потому они суть "распространенные индивидуальные представления".
Такое толкование, считает Харре, все еще не свободно от индивидуализма. Различие между индивидуалистическим и коллективным подходами к анализу социальной ментальности хорошо иллюстрируют новейшие работы в области социологии науки. Согласно традиционной точке зрения, преимущества научного мышления над обыденным сознанием обусловлены врожденным или' приобретенным в процессе обучения различием интеллектуальных потенциалов их носителей. С позиций социологии науки данное различие обусловлено спецификой социальных конвенций, руководящих дискурсом. Рациональность научного дискурса возникает посредством глубоко социального процесса, в котором участвуют индивиды, обладающие разными социальными ролями (исследователи, теоретики, лаборанты, обозреватели, рецензенты и т. п.). Рациональность и иррациональность как свойства научного дискурса обусловлены не столько особенностями индивидуального мышления, сколько принятыми правилами и социальными ролями.
Французская школа Московичи описывает не реальные (структурированные) группы, а идеальные (таксономические) образования, считает Харе. Таксономические группы не обладают подлинным социальным бытием; это совокупности индивидов, сформированные посредством.аналитической (классификационной) деятельности стороннего наблюдателя, акцентирующего общий признак входящих в них индивидов. Структурированные группы реальны, так как формируются на базе реальных отношений людей, которые при этом различаются своим положением в сети социальных ролей. "Representations sociale", которые рассматривает Московичи, — это дистрибутивные представления, распространенные среди индивидов, образующих идеальные совокупности индивидов. Между тем исходная идея Дюркгейма состояла в изучении именно коллективных представлений, т. е. представлений, присущих структурированным сообществам людей. В заключение Харре анализирует способы, посредством которых "представления как нечто коллективное могли бы быть размещены в реальных социальных коллективах", — в противовес позиции французских психологов, занятых изучением "путей умножения и распределения этих представлений в границах людских совокупностей".
Каким образом та или иная теория, а точнее ее локально релевантная версия, оказывается "представленной" в группе? Это может происходить двояким образом. Во-первых, посредством очевидного (явного, недвусмысленного) присутствия теории (ее "версии") в системе верований каждого из членов локального сообщества. Во-вторых, что гораздо интереснее для социального аналитика, версия теории может "имплицитно присутствовать в действиях людей, неявно участвуя в их социальной или материальной практике". При некоторых обстоятельствах имплицитное присутствие теории может стать очевидным. Выявления этих обстоятельств, т. е. поиск теории (т. е. социального представления), руководящей практикой (например, конверсационной), но не получившей отчетливой формулировки, составляет, по мнению Харре, одну из интереснейших задач социальных психологов.
В качестве примера Харре приводит социальную практику присвоения прозвищ. Среди многих функций, которые несет в себе этот обычай, можно выделить неявное распространение и поддержание локально принятых стандартов поведения и внешнего облика. Имплицитное поощрение стандартов осуществляется посредством отрицания: наделяя кого-либо обидным прозвищем ("верста коломенская", "смерд" и т. п.), мы подразумеваем явное отклонение от неявной нормы, ибо самая эта норма никак не присутствует в практике своего имплицитного утверждения. Индивиды, участвующие в присвоении прозвищ, не формулируют в явном виде ни позитивных, ни негативных стандартов, однако эти стандарты в виде социальных представлений о "надлежащем" направляют весь ход данной социальной практики.
Для разработки теории коллективных (социальных) представлений Харре считает полезной идею "системы верований, приписываемой коллективу как надындивидуальному образованию". Эта идея будет выполнять роль, аналогичную той, которая традиционно отводится "полезной фикции" в естествознании. Автор предлагает следующую гипотетическую параллель. Естествоиспытатель, изучающий падение капель, пользуется "фикцией" отдельной капельной оболочки, используя понятие, которому ничто не соответствует в реальном мире. (Отдельная оболочка каждой капли существует только в когнитивном аппарате ученого). Социальный психолог, изучающий социальные представления, имеет дело с реальным существованием их локализованных, индивидуальных ипостасей. В качестве "фикции" он, напротив, принимает идею коллективного когнитивного содержания (или целостной системы верований коллектива), воплощенного в социальной практике. Практика (например, конверсационная) как некоторая целостность существует реально; система верований как "целостность", или коллективный (надындивидуальный.) когнитивный ее компонент, — это "удобная фикция", которую использует социальный психолог.
Возможно ли исключительно коллективное (сверхиндивидуальное) существование когнитивного, содержания социальной практики и, соответственно, социальных представлений? Еще раз прибегнув к аналогии из области естествознания, Харре указывает на известный факт "совпадения" прежде разрозненных научных положений, которые в совокупности позволяют обнаружить более глубокий пласт знаний (например, "совпадение" законов электричества и магнетизма, повлекшее за собой открытие электромагнитного поля). В социальной практике конверсации совпадение высказываний независимых участников может указать на имплицитное социальное представление, т. е, на такую версию теории, которая существует на уровне верований, но еще не получила ясной формулировки. Очевидно, что имплицитное присутствие социального представления в данном случае возможно только благодаря развертыванию коллективного дискурса, в котором коллективное когнитивное содержание не сводимо с составляющим его "совпавшим" утверждением.
В ответной статье С. Московичи подчеркивает, что критические замечания Харре следует рассматривать как "приглашение к диалогу" со стороны британских ученых, работающих в близком направлении. Размышления Харре побуждают не столько отстаивать концепцию социальных представлений, сколько систематизировать изложение некоторых ее аспектов, которые, как выясняется, не столь очевидны даже для единомышленников. По мнению Московичи, данная теория и основанные на ней исследования носят "идиосинкразический характер применительно к магистральной социальной психологии и, вероятно, сохранят его в будущем". Тем более не следует трактовать теорию социальных представлений как еще одну социально-психологическую парадигму, претендующую на исчерпывающую всеохватность. Изучение социальных представлений — "это один из возможных вариантов анализа социальной ментальности", существующий наряду с прочими когнитивными подходами. Строго говоря, в социальной психологии вообще невозможны парадигмы в естественнонаучном их понимании. Смена метатеоретических моделей, которая происходит в социальной психологии каждые десять лет, означает не что иное, как замену одного "одинокого мифа" другим. Здесь не происходит радикального разрушения парадигмы, господствовавшей прежде, очередная модель не обещает заметного обновления проблематики или новых ответов на старые вопросы. Она ни с кем не вступает в спор, поскольку лишена предшественников и преемников. В смене социально-психологических парадигм, таким образом, не прослеживается ни малейшей преемственности, каждая из них "смело, выходит на сцену и тихо ретируется за кулисы, когда к ней пропадает интерес". Поэтому модели социальной психологии не могут претендовать на истину в последней инстанции, сама природа социально-психологической реальности предполагает сосуществование параллельных и даже противоречивых описаний, объяснений и понятий.
Итак, теория социальных представлений — это еще один "одинокий миф", который, однако, имеет долгую, хотя и прерывную традицию. Беглый обзор этой традиции, считает Московичи, позволяет прояснить причины перехода "от коллективных представлений к социальным", который вызвал недоумение Харре.
Первым исследователем, осознавшим важность изучения коллективных представлений, воплощенных в языке, обычаях и общественных институтах, был Дюркгейм. С его точки зрения, осмысление природы и генезиса коллективных представлений (радикально отличных от представлений индивидуальных), или "анализ коллективного формирования понятий, — это первостепенная задача социальной психологии. Эта позиция близка Московичи, который также считает, что "представления образуют ядро социальной психологии, ее задача — разработка адекватной им теории". Однако первоначальный успех (особенно у антропологов) нового понятия сменился почти полувековым его забвением. Утрата интереса к этому понятию и соответствующему ему пласту социальной реальности объясняется двумя обстоятельствами. Во-первых, социальные аналитики увлеклись марксовой теорией идеологии с ее разрушительно-критическим пафосом. Во-вторых, теория Дюркгейма не предполагала никаких конкретных способов анализа коллективных представлений, которые, таким образом, оставались многообещающей абстракцией.
Этот пробел восполнили Пиаже и Фрейд, которых Московичи считает продолжателями дюркгеймовской традиции. Первый проследил процесс интеллектуального развития ребенка, открыв путь к изучению интеллектуальной структуры представлений; второй показал связь детских сексуальных теорий и образов с культурной традицией, продемонстрировав, как посредством "интернализации" ребенок овладевает образной структурой своей культуры. Тем самым Пиаже и Фрейд подготовили почву для изучения социальных представлений как психологического феномена, подпадающего под привычные процедуры психологического исследования. Кроме того, они продемонстрировали связь и преемственность индивидуальной и коллективной ментальности, сделав ненужным противопоставление "коллективного духа" и "рационального мышления", на котором настаивал Дюркгейм.
Отличительная особенность психологической традиции, восходящей к Дюркгейму, продолжает Московичи, состоит в том, что главный интерес здесь сосредоточен на разнообразных содержаниях сознания, а не на формах ментальных процессов. "Только отталкиваясь от этого специфического содержания (теории, рассказы, легенды, правила) во всем богатстве его оттенков, мы можем надеяться, что сумеем вывести общие психологические принципы и механизмы". До сих пор процессы познания, осязания, зрения, научения и т. д. рассматривались в психологии как существующие независимо от общего культурного содержания того, что мыслится, воспринимается или оценивается посредством интеллектуальных усилий. Между тем "не существует механизмов, свободных от содержания, или коллективных способностей, которые можно было бы произвольно отделить от их ментального контекста и социальных условий". Следовательно, социальные психологи должны работать в самом тесном контакте с антропологами, историками и специалистами в области детской психологии. Короче говоря, логическое развитие дюркгеймовской традиции предполагает, что социальная психология обретает статус исторической и антропологической науки.
Зачем же в таком случае потребовалось переосмысление центрального понятия теории Дюркгейма, которое до сих пор применяют антропологи? Развитие этой традиции потребовало введения в научный оборот более широкого и одновременно более конкретного понятия для описания социальной ментальности — понятия, которое позволило бы подняться над уровнем межличностных отношений и отказаться от каузальной интерпретации социального поведения.
Замена коллективных представлений социальными сразу снимает вопрос о противопоставлении коллективной и индивидуальной ментальности, поскольку на первый план выходит осмысление их взаимодействия. Далее, в трактовке Дюркгейма термин "коллективное" имел весьма специфическое значение, имелась в виду совокупная принудительная сила, или власть над индивидом, которая, собственно, символизировала саму природу коллективных представлений. Представления выступали некой трансцендентальной инстанцией, довлеющей над индивидом, не осознающим этого давления. И хотя, считает Московичи, действительно "традиции излучают силу, против которой бессильны и наши верования, и наши идеи, и наши чувства", все же нельзя сбрасывать со счетов "автономию настоящего" и тот вклад, который каждый член общества вносит в создание и распространение верований и поведенческих моделей. "Другими словами, важна не отдельность индивидуальных представлений, а та трансформация, которую индивид навязывает групповым представлениям, и наоборот". Именно эту трансформацию и призвана изучать социальная психология. Дефиниция "социальные" применительно к представлениям должна означать, что эти представления суть результат бесконечного межличностного внутреннего и внешнего диалога, в ходе которого отражаются или дополняются представления индивидуальные. Главные определяющие функции социальных представлений — это коммуникация и действие; говорить о социальных представлениях имеет смысл только в контексте коммуникативных действий. Их вторичные функции — групповое объединение и сплочение. Термин "социальное" означает, таким образом, создание самими индивидами посредством коммуникационных действий своего ментального и реального универсума.
Кроме того, продолжает свои разъяснения Московичи, содержание коллективных представлений у Дюркгейма трактовалось крайне широко: оно включало в себя и науку, и мифологию, и религию, и здравый смысл. Сегодня для всякого очевидно принципиальное различие таких социальных реалий, как верования и научное знание, или мифы и здравый смысл. Следовательно, необходимо закрепить за понятием "социальные представления" более определенное, конкретное содержание, превратив его в специфическую категорию для обозначения тех знаний и верований, которые "возникли в повседневной коммуникации и обладают соответствующей структурой". Это структура, которую имеют все типы повседневных верований и знаний, разделяемых большим числом людей.
Наконец, социальные представления (в отличие от коллективных) предполагают изучение ментальности современных (нетрадиционных) обществ. В таких обществах нет мифов и даже здравого смысла в прежнем их понимании, это скорее метафоры, за которыми скрывается сугубо современный процесс "распространения оригинальных систем понятий и образов... большинство из которых имеют научное происхождение". Все, что подлежит распространению внутри группы и обретает доминирующий характер, должно принять облик подобной системы.
Задача социальной психологии, настаивает Московичи, состоит сегодня в описании и систематизации социальных представлений. Необходимо создать архив, эмпирических социально-психологических данных, подобных тем, которыми уже располагают антропология, этология, история. Только тогда можно будет приступить к разработке общей теории. Нынешняя социальная психология страдает крайней узостью теорий и подходов. Она исповедует своего рода "эпидермическую" версию индивидуального бытия, объясняя поведение человека ссылками на какой-либо единственный механизм (атрибуция, социальное научение) или единственную потребность (достижение цели, равновесия). Социальная психология более преуспела в описании примитивных народов и прошлых эпох, чем в осмыслении человека модерна. Изучение социальных представлений дает этой дисциплине шанс "понять современного индивида в его современных воплощениях", акцентируя его аутентичное социальное проявление, считает Московичи.
Резюмируя свой исторический экскурс, он подчеркивает, что исходная категория Дюркгейма, бессистемно объединявшая под видом "коллективных представлений" все типы человеческих верований и знаний, трансформировалась в более узкое, специфическое понятие. Это понятие обозначает "систему концептов и образов, характерных для нашего общества". Задача состоит теперь в том, чтобы показать, как все эти разнообразные лики науки, идеологии и религии становятся представлениями, наполняя собой пространство современной социальной и ментальной жизни.
Как справедливо отмечали многие критики, термин "социальные представления" все еще недостаточно четко определен, "его легче схватить на интуитивном уровне, его значение проще выявить при непосредственном использовании". Вряд ли значение данного термина прояснится по мере накопления эмпирических данных, полагает Московичи. Скорее всего, социальные представления разделят судьбу многих социальных и даже естественнонаучных понятий, "столь же пленительных, сколь туманных". Строго говоря, этот термин не более расплывчат, чем большинство устоявшихся понятий социальной психологии. Его преимущество состоит в целостности осмысления социальной ментальности, тогда как традиционные категории "нарезают хлеб реальности на тончайшие ломтики" и за деревьями не видят леса. В этой фрагментарности и состоит главный грех нынешней социальной психологии, разобщающий ее с прочими поведенческими науками.
Не принимая упрека в туманности исходного понятия, Московичи согласен с Харре в том, что его единомышленники по большей части изучают дистрибутивные представления и "таксономические" группы. Однако такой подход оправдан в той мере, в какой подобные слабоструктурированные совокупности людей существуют в социальном мире. Кроме того, изучение дистрибутивных представлений позволяет проследить "ментальную географию" той или иной системы идей и образов, почти "эпидемический" характер ее распространения в разных социальных стратах, специфику ее функционирования в тех или иных сегментах общества.
В эмпирическом архиве науки о социальных представлениях накоплены и некоторые материалы о "структурированных" группах. Так, изучая феномен психоанализа во Франции, автор провел контент-анализ коммунистической и католической прессы — с тем, чтобы выяснить особенности формирования нового социального представления в каждой из этих идеологически влиятельных групп. В целом же продуктивным представляется изучение социальных представлений в обоих типах социальных сообществ: "таксономические" группы позволяют увидеть личностную специфику социального представления и разброс его индивидуальных вариантов; структурированные группы демонстрируют его социальную однородность.
В заключение Московичи выделяет некоторые существенные, по его мнению, точки соприкосновения исследований Харре и собственной работы в области социальных представлений: а) идея научного происхождения социальных представлений в современном обществе; б) невозможность социальной "tabula rasa" и "наивного" социального субъекта; в) наличие теснейшей коммуникационной сети; присутствие в настоящем прошлого опыта; в) содержательная трансформация социальных представлений как фокус изучения социального познания, в котором индивидуальные информационные процессы играют второстепенную роль. Обмен идеями, облеченными в слова, перевод с одного иностранного языка на другой, переход от языка науки к языку обыденного знания, трансформация религиозных символов в политические — все эти виды коммуникативной деятельности означают изменение содержания социальной ментальности, т. е. рождение, трансформацию и исчезновение определенных социальных представлений.
Итак, "трансформация содержания оказалась источником социальных представлений... Эта трансформация возбуждает в обществе определенные образцы, идеи и язык, которые делают возможными коммуникацию и действия. Возникают новые сущности (харизма, бессознательное, расщепление мозга, комплексы), которые обогащают онтологию общества и придают "реальности" новую форму. Тем самым человечество находит все новые и новые ответы на вечные вопросы бытия.
Как и Р. Харре, Ян Паркер (факультет психологии и патологии речи, Манчестерский политехнический институт, Великобритания) считает основным недостатком теории социальных представлений ее "скрытый индивидуализм". Критические замечания Паркера, которому близка метатеоретическая позиция социального конструкционизма в психологии (Р. Харре, К. Джерджен), носят более жесткий и безапелляционный характер, чем размышления его коллеги из Оксфорда. Паркер ставит в вину Московичи "стремление обойти проблему индивидуализма и редукционизма", которая остается камнем преткновения для социальной психологии с момента ее возникновения. В результате сводятся на нет заявленный "социологизм" и видимая антипозитивистская направленность позиции Московичи, которую многие англоязычные психологи поспешили отождествить с новой парадигмой в социальной психологии.
Лейтмотивом проведенного Паркером анализа теории социальных представлений выступает идея "неверного использования социологии в социальной психологии". Углубляясь в истоки концепции Московичи, он сопоставляет ее не только с точкой зрения Дюркгейма (как это делают сам Московичи и большинство его комментаторов), но и с позицией Вебера. "Хотя Московичи и дает нам понять, что он в долгу у социологии Дюркгейма, — пишет Паркер, — он склонен имплицитно поддерживать индивидуализм Вебера". Параллельно с этой линией рассуждений автор стремится также показать, что реабилитация концепции социальных представлений в рамках новейшей модели социального когнитивизма (против которой, по-видимому, не возражает Московичи) наносит ущерб имиджу этой концепции как "подлинно социальной" дисциплины.
Теория социальных представлений ознаменовала собой "заметный шаг вперед в развитии социальной психологии". Она высветила особенности европейской версии этой дисциплины, ее отличия от доминирующей американской исследовательской традиции, которая опирается на эксперимент и является глубоко индивидуалистической. Благодаря работам Московичи и его коллег индивид переместился в центр социального контекста, и, таким образом, появилась возможность проследить, как происходит "включение социального' мирз, в сферу субъективных процессов". Тем самым новая концепция подтверждала актуальность развивающейся в русле психологии конструкционистской позиции с ее критикой позитивизма и индивидуализма. Московичи предложил подход, который позволял обратиться к анализу интерсубъективных структур социального мира, считает Паркер. Социальные представления — это образы и понятия, разделяемые определенным социальным сообществом, члены которого используют их для организации своего социального мира. Люди прибегают к самым разным "словарям" социальных представлений, что позволяет им осуществлять значимые действия в разных социальных контекстах. Проникнуть в мир социальных представлений — значит понять "формы мысли" различных социальных миров, постичь разнообразие "туземных" (локальных) психологии. Этот аспект исследования сближает концепцию Московичи с этогенической (конструкционистской) позицией Харре, подчеркивает Паркер.
"Благоприятный результат кроссдисциплинарной инъекции в социальную психологию кросскультурного измерения состоит в том, что на первый план выдвинулось многообразие социального опыта". Другими словами, "был брошен вызов гомогенизации социального мира, которую, под видом науки, отстаивала старая, экспериментальная парадигма". Таким образом, теорию и исследование социальных представлений можно было бы рассматривать как составные части новой модели дисциплины, где лаборатория уступает место реальному миру. Солидаризуясь с конструкционистской критикой позитивизма и индивидуализма в психологии, эта теория стремится использовать некоторые аспекты социологии, чтобы продемонстрировать содержательное разнообразие индивидуального бытия в социальном мире.
Однако при этом Московичи и его последователи уходят от ответа на вопрос о соотношении индивидуального и социального уровней социально-психологического анализа. Обращаясь к изучению символических аспектов социального бытия, Московичи настаивает на сохранении индивидуального измерения в социальном анализе. Эта противоречивая установка порождает массу разночтений данной теории, особенно среди англоязычных единомышленников Московичи. Одни, подобно Р. Харре, берут на вооружение "сильный" вариант теории социальных представлений, который близок новой, неиндивидуалистической психологии. Другие, прежде всего представители социального когнитивизма, пытаются утилизировать "слабый" вариант этой теории, который благодаря "латентному индивидуализму" вполне укладывается в рамки позитивистской парадигмы.
Двусмысленность положения, в котором в 80-е годы оказалась теория социальных представлений, в значительной степени объясняется неверным образом психологии, сложившимся у социальных психологов, полагает Паркер. Так, Московичи настаивает на преемственности своих идей и социологической позиции Дюркгейма. Между тем объективно ему гораздо ближе социологический индивидуализм Вебера, подхваченный и развитый социальным когнитивизмом. Как и Вебер, Московичи противопоставляет подлинно духовное бытие человека, возможное только в "консенсуальном" мире, и бытие в мире материализованном, или "воплощенном" (в научных законах и категориях). Консенсуальный мир социальных представлений — этот мир феноменальный, он подлежит описанию и интерпретации в субъективных (некаузальных) категориях. Дюркгейм же отстаивал право социологии на объективное изучение "социальных фактов". Социальный когнитивизм попытался "спроецировать социальные представления в головы веберовских социальных актеров". Эта проекция в определенной мере задана работами самого Московичи и, в особенности, его коллег, занятых изучением (в том числе и экспериментальным) дистрибутивных социальных представлений. В результате реанимируется тот самый психологический редукционизм, против которого изначально был направлен замысел Модели социальных представлений.
Еще больший урон престижу новой теории как праобразу социологической социальной психологии наносит свойственное когнитивизму увлечение формальными аспектами ментальных процессов. Если "сильный" вариант концепции Московичи акцентирует содержание социальных представлений, то "слабый" вариант, заимствованный когнитивизмом, напротив, сконцентрирован на изучении форм социальной информации в их индивидуальном восприятии. "Вместо изучения символической сферы человеческого бытия наблюдается сдвиг в сторону экспликации индивидуальных информационных процессов". К сожалению, пишет в заключение Паркер, именно "слабая" версия теории Московичи, вполне укладывающаяся в рамки традиционной психологии, приобретает все большее число сторонников в англоязычном мире. Поэтому было бы преждевременно относить данную концепцию, которая на самом деле является "еще одним островком в архипелаге одиноких парадигм", к разряду неиндивидуалистических моделей социально-психологического знания.
Ивана Маркова и Патриция Уилки (Стерлингширский университет, Шотландия) продолжают обсуждение концепции социальных представлений в терминах индивидуализма/социологизма. По их мнению, существует опасная тенденция толкования этого феномена по аналогии с устоявшимися "темами" психологического исследования (атрибуция, аттитюды, групповое поведение и т. д.). Нередко о социальных представлениях говорят также как о "понятии, которое ищет свою теорию". Последнее замечание можно было бы считать справедливым, если только разработка и развитие теории социальных представлений будет осуществляться в направлении, некогда указанном Дюркгеймом. Дюркгейм стремился к построению научно обоснованной социальной теории знания. Большинство же современных социально-психологических концепций страдает эпистемологическим индивидуализмом, унаследованным от европейской философии Нового времени.
На рубеже ХIХ-ХХ вв. все чаще стала обсуждаться идея социального происхождения знания, которое должно изучаться в качестве социального феномена. Одним из первых социальных психологов, отстаивавших эту идею, был Дж. Болдуин. Согласно Болдуину, "знание — это не частная собственность, а общественное свойство"; как индивидуальное суждение, так и концептуальная идея имеют своим источником общество, а не индивида. Несколько позже близкие идеи высказывал Дж. Г. Мид. С его точки зрения, познание и логическое мышление суть продукты социальной интеракции, следовательно, индивидуальная мысль не может быть интеллигибельной вне породившего ее контекста социального взаимодействия. Принцип социальности знания стал центральным в концепции Э. Дюркгейма, который выступил против доминировавшего в те годы эпистемологического индивидуализма (как в рационалистической, так и в эмпиристской его формах). Несмотря на многовековое соперничество эмпиризма и рационализма, эти философские традиции имеют единую отправную точку — индивидуальное состояние сознания, которое объясняется ссылками на физическую природу человека, утверждал Дюркгейм. Между тем понятия и категории индивидуального сознания — это коллективные представления, следовательно, индивидуальный разум несводим к индивидуальному опыту. Теория познания, полагал Дюркгейм, должна быть переосмыслена как социальная теория знания, сочетающая в себе преимущества эмпиризма и рационализма.
Краткий исторический очерк показывает, пишут Маркова и Уилки, что социальные (или коллективные) представления и связанные с ними проблемы познания и концептуального мышления составляют ядро социально-психологической науки. Решение этих проблем возможно только с позиций социальной эпистемологии. Построение же такой эпистемологии предполагает долгий путь кропотливого описания, изучения и сравнения самых разных срезов социальной реальности и их восприятия. В качестве одной из ступеней, ведущих к зданию теории социальных представлений, авторы предлагают свою интерпретацию СПИДа как современного ментального феномена. Анализ строится на сопоставлении рационального понятия о СПИДе и его социального представления.
История коллективного восприятия СПИДа — это история иррационализации понятия, которое из сферы научной рациональности уверенно перемещается в область эмоционального отрицания. За недолгий век с<