Как сложится наша судьба?




Мы отступаем

Дороги Прибалтики забиты войсками и беженцами. Над землей висят густые плотные облака пыли. Ею покрыты кузова автомашин, стволы орудий, армейские двуколки, обмундирование и лица бойцов. На солнце можно смотреть, как через закопченное стекло, не щуря глаза. Ветра нет - душно.

Голоса людей, выкрики ездовых, рокот моторов, лязг гусениц, тарахтенье походных кухонь – все слилось в тысячеголосый, раскатистый гул, напоминающий шум весенней реки. Да и сам этот поток из людей и машин похож на бурную реку, нивесть откуда хлынувшую на спокойные и тихие поля Прибалтики, лежавшие до этого в сладкой июньской дреме.

Полуторка прыгает на рытвинах и выбоинах, скрипит кабиной, надрывисто и хрипло сигналит. В кузове – ребята нашей роты. В кабине – командир взвода техник-лейтенант Воробьев.

Наш милый обжора командир танка Николай Медведев верен себе. Этот низенький двадцатидвухлетний парень весело поглядывает по сторонам, будто все, что творится сейчас вокруг, его мало касается. Он единственный среди нас человек, который не унывает. Пальцами-коротышками не спеша развязывает вещмешок, извлекает оттуда аккуратно завернутый в пергамент кусок шпига, пачку галет, раскладывает все это на коленях и обводит нас взглядом.

- Закусим что ли?..

- Убери! – зло произносит башенный стрелок Борис Царин. Красивые карие глаза его немного печальны, тонкие губы плотно сжаты.

Медведев виновато и часто моргает жиденькими, белесыми ресницами.

- Зачем злишься? Не хочешь, так не бери. А подкрепиться следует, трое суток не ели. Умирать с голоду не собираюсь, мне воевать надо…

Он усердно жует. Под одубевшей на ветру и солнце кожей равномерно, как два маленьких жернова, ходят желваки. Николай по-прежнему смотрит озорно и весело, облупленный от загара нос-пуговка покраснел и похож сейчас на раннюю редиску.

В том, что Медведев не ел трое суток, нет ничего удивительного – такая доля досталась не только ему.

Три дня наша танковая дивизия вела бои недалеко от границ Восточной Пруссии. Дрались день и ночь. Некогда было даже прожевать сухую галету, освежить рот глотком воды, раскурить папиросу. Оглохшие от артиллерийской канонады, пропахшие насквозь порохом и бензином, обросшие до бровей колючей щетиной, танкисты не знали ни минуты отдыха.

Пылали немецкие и русские танки, ветер разносил по земле едкую гарь и трупный запах. Люди умирали от ран, заживо сгорали в танках, а враг бросал в бой все новые и новые полки. В течение трех дней дивизия потеряла все машины.

В последнем бою загорелся и мой танк. Башенный стрелок был убит. Из горящей машины меня вынес механик-водитель Василий Блинов. Когда я очнулся, то увидел Василия. Он грозил кулаком, матерно ругался.

- Подождите, ублюдки! Не тех затронули! Передавим, как вшей! – кричал Блинов с перекошенным от злости лицом.

Рядом горел танк. Внутри его рвались снаряды.

Потом Блинов склонился надо мной, помог подняться, и мы ушли с поля боя в обнимку: Василий поддерживал меня, не давал упасть. Ноги мои предательски подкашивались в коленях, голова раскалывалась от адской боли, в ушах стоял сплошной шум. Так в первые дни войны я приобрел друга, который спас мне жизнь.

А ведь до этого я немного недолюбливал Блинова за его холодную сдержанность, внутреннюю замкнутость, скрытность. Мне все казалось, что этот невысокого роста, смуглолицый парень не очень-то ценит человеческую дружбу, принадлежит к тому сорту людей, которые предпочитают идти в жизни особняком, не полагаясь на помощь и участие других…

Войска отступают.

По обочинам шоссе понуро идут беженцы. Мужчины, женщины, старики, дети. За плечами – узлы с домашним скарбом. Некоторые везут свои пожитки на небольших тачках. Собрано все это наспех, в страшной торопливости, в том нервозном состоянии, когда трудно заставить себя судить здраво и расчетливо. На тачках часто видишь такие вещи, которые вряд ли пригодятся человеку, тронувшемуся с насиженного места в далекий и тяжелый путь.

Машина поравнялась с высоким сухопарым стариком. Он толкает тачку, на которой примостилась русоволосая девочка лет шести. Она испуганно оглядывается по сторонам, прижимает к груди небольшой узелок. Большие серые глаза ребенка застыли в недетской тревоге.

Сквозь гул и шум доносится голос девочки. Она что-то просит. Сухопарый старик останавливается, огромным красным носовым платком вытирает вспотевшее лицо, потом долго и натужно кашляет. Трясутся костлявые плечи, под рубашкой дрожит тощая грудь. Но вот старик откашлялся. Он роется в вещах, брошенных на тачку, находит большой термос, долго отвинчивает трясущимися руками крышку и протягивает термос девочке.

Василий Блинов соскакивает с машины, бежит к старику и девочке, на ходу развязывая вещевой мешок. Выкладывает на тачку мясные консервы, кусок шпига, пачки галет, сахар – весь неприкосновенный запас.

- Возьмите, пожалуйста! В дороге пригодится…

Старик ловит руки Блинова, силится что-то сказать, но, поперхнувшись на полуслове, начинает долго кашлять. Снова трясутся его худые плечи, ходуном ходит впалая грудь; в водянистых, выцветших глазах набухают слезы. Приступ кашля проходит.

- Спасибо, товарищ, - благодарит латыш.

Девочка молчит. Она даже не взглянула на подарки.

Василий Блинов бросается вдогонку полуторке, ловко прыгает в кузов.

Минуту-две едем молча. Лицо Василия Блинова задумчиво. Темно-серые глаза смотрят, не мигая, в одну точку.

- Вот она, война, - говорит Василий. – Идут люди, убегают от немцев, а успеют ли? Успеет ли уйти и этот старик с девочкой? Что будет с ними? И почему они одни? Где мать и отец девочки?

Никто не отзывается.

А войска и беженцы все идут на восток. Немилосердно жжет солнце. Где-то впереди заухали зенитные пушки, застрочили пулеметы. По колонне проносится команда: «Воздух!»

Низко над землей пролетают немецкие пикировщики. Бросаемся из машины, залегаем по обочине шоссе в густую, мягкую, нагретую солнцем пыль. Рядом с нами лежат беженцы.

По обеим сторонам дороги рвутся бомбы. Время от времени по спине пробегают взрывные волны. Они рвут гимнастерку, обжигают затылок и уши.

Отбомбившись, самолеты уходят на запад. Колонна снова трогается.

Возле небольшой речушки машины останавливаются надолго. Саперы чинят мост, на котором провалился и упал в реку танк «КВ». Он стоит сейчас по самую башню в воде. Ствол орудия погружен в воду, и кажется, что танк пьет и никак не напьется и что ему нет дела до суетни людей на мосту.

Теперь уже беженцы обгоняют машины. Этот пестрый поток тянется медленно, нет ему ни конца ни края, словно все города и местечки, села и фольварки Прибалтики вышли на дороги, чтобы испытать на себе неизведанные доселе муки и горе.

Поравнялась с нами и тачка старика. Девочка по-прежнему сидит неподвижно, безучастная ко всему. Старик приветливо улыбается Блинову, как старому знакомому, кивает головой.

Снова воздушный налет. Враг все более наглеет.

Немецкие истребители с тонким металлическим свистом проносятся над шоссе. На этот раз вражеские самолеты штурмуют колонну особенно ожесточенно и долго. Опять лежим в кювете. Рядом со мной и Царин. Он что-то кричит, куда-то указывает рукой. Вижу, как Царин опрометью бросается прочь от дороги, в поле, в сторону березовой рощицы.

Противно и стыдно лежать в придорожной пыли, лицом к земле. Представляю, как жалко мы выглядим, если посмотреть на нас с высоты. Пожалуй, враг смеется сейчас над нами, над нашим страхом. Эта мысль нестерпима.

Черт возьми, мы же солдаты! Нам положено стрелять, драться!

Вскакиваю, ищу глазами Блинова. Он тоже на ногах. Оба тупо смотрим на дорогу. Рядом с разбитой тачкой лежит знакомый старик. Голова его запрокинута, глаза открыты и неестественно расширены. Изо рта тонкой струйкой стекает на асфальт кровь. Девочка прижалась к груди деда и плачет. Тут же, на шоссе, валяется расколотый на пополам термос. Молоко смешалось с человеческой кровью.

Подбегаем к девочке. Василий подхватывает ее на руки. Блинов оборачивается ко мне.

- Айда в машину! Там ручной пулемет!..

Мы в кузове полуторки – Василий, девочка, я. Девочка забилась в угол возле кабины, как затравленный зверек. Мой друг хлопочет возле пулемета. Прилаживает диск, устанавливает прицел.

Самолеты делают новый заход. Подожжено уже несколько машин. Черный дым почему-то стелется по земле, как в дождливую погоду. Василий, приложив упор пулемета к плечу, следит за самолетами. Вот один из них пикирует прямо на нас. От его плоскостей отделяются языки пламени – немецкий летчик бьет из пулеметов.

Блинов нажимает на спусковой крючок. Пулемет вибрирует, сильно отдает в плечо. Василий расставляет ноги пошире, чтобы найти устойчивое положение, и продолжает стрелять почти одной оплошной очередью. Диск делает быстрые обороты, на дно кузова летят горячие, дымящиеся гильзы.

- Бей короткими очередями, иначе расплавишь ствол! – кричу над самым ухом Василия.

- Хорошо! Подавай новый диск!

Лицо Василия побледнело – в нем ни кровинки. По щекам стекают грязные струйки пота. В глазах спрятано что-то недоброе, тяжелое, как свинец. Вот также они глядели тогда, когда он стоял возле нашего подбитого танка, грозил врагу кулаком и матерно ругался.

Немец снова и снова повторяет атаки. В тот момент, когда «мессершмитт» показал нам свое желтое брюхо, Блинов вогнал в него длинную очередь. Самолет накренился на одно крыло, рванулся в сторону, потом, объятый пламенем и дымом, рухнул на землю в полукилометре от шоссе.

- Отвоевался, сволочь! – захлебываясь от ярости и восторга, кричит Василий.

Василий осторожно кладет пулемет на дно кузова, рукавом гимнастерки вытирает грязное лицо. Оборачивается к девочке, и на лице его появляется что-то страдальческое, растерянное. Блинов протягивает к девочке руки и как-то неестественно, жалко улыбается, будто сам он повинен в той трагедии, которая отняла у ребенка близкого человека.

Девочка не отвечает на ласки Блинова, отстраняет от себя его руки, по-прежнему тупо и бессмысленно глядит на мир большими серыми глазами.

- Что мы будем делать с тобой, малышка? – обращается к ней Василий.

- Вот именно, что делать… - раздается голос подошедшего к машине Бориса Царина. – Отдай любой беженке.

Блинов поморщился.

- Не торопись, Борис. Надо придумать что-нибудь получше. Сейчас мы в ответе за ее судьбу. Лучше организуй ребят и похороните старика, как подобает.

Хоронили старика недалеко от дороги. Опустили в могилу, дали короткий залп из наганов…

Не дождавшись, когда саперы починят мост, колонна тронулась в объезд, по проселочной дороге. Предвечернее солнце уже не жжет, как днем. Дует легкий северо-западный ветер. Он приятно освежает лица, приносит прохладу, запах созревающих хлебов и зелени.

Полуторка уже не прыгает на рытвинах и выбоинах, она идет по мягкому грунту. Иногда кто-нибудь из нас, не в силах сдержать всего, что накипело на сердце за эти дни, нарушает тягостное молчание какой-либо незначительной фразой.

- Говорят, что только здесь отступаем. На других фронтах совсем другое дело.

- Ты откуда взял такое?

- У разрушенного моста сам слышал. Артиллеристы говорили. Они радио слушали.

- Твои слова да богу в уши.

- Разве не может быть такого положения?

- Все может быть…

- По-моему, артиллеристы не врали, - говорит Царин. – Вот ударят наши войска там, на центральном направлении, не успеем опомниться, как кончится война.

Через минуту добавил мечтательно:

- Скорее, бы конец этой свистопляске!

Тонкие нервные губы Царина застыли в неопределенной блуждающей улыбке. Всегда чисто выбритые щеки заросли густой черной щетиной. Время от времени Царин проводит ладонью по лицу и морщится.

Солнце опускается к горизонту. От деревьев, выстроившихся вдоль шоссе, ложатся длинные тени.

Девочка уже не дичится Блинова. Она уселась у него на коленях и доверчиво прижалась к Василию. Но по-прежнему не произносит ни слова. Ни разу не вспомнила про деда, не спросила, где он, что с ним случилось.

- Трудную задачу ты себе задал, - обратился к Блинову Царин. – Я понимаю тебя, что ты жалеешь девочку. Все мы потрясены тем, что с ней случилось. Но не кажется ли тебе, что ей будет лучше, если отдать ее на какой-нибудь фольварк. Ведь ты солдат, тебе воевать надо. Не пойдешь с ней в атаку…

- Нет, Борис, не будет по-твоему, - спокойно отзывается Блинов. – Никому не отдам. Не знаю, добрыми или злыми будут люди, которым мы ее отдадим…

Девочка прислушивается, очевидно, догадывается, что мы говорим о ней, и поэтому еще теснее прижимается к Блинову. Платье ее в нескольких местах порвано, на нем следы грязи и крови. На худых тонких ножиках – хлопчатобумажные носки, когда-то белые, а теперь серые от грязи и пыли. Обута в туфельки, подбитые войлоком.

Впереди встречаем препятствие. Проселочную дорогу пересекает ручей. Место болотистое, топкое. Машины буксуют. В ручей летят доски, кусты можжевельника, верхушки молодых деревцов, порожние канистры, куски брезента. Этот наспех сооруженный настил, как тесто, расползается под колесами автомашин.

Нет ничего хуже таких вынужденных остановок. Люди нервничают, в воздухе висит брань. Особенно изощряются в ней шоферы.

На западе, позади нас, нарастает гул. Кое-кто опасливо посматривает в ту сторону, откуда доносится канонада.

- Так можно до утра провозиться. Немцы на танках, да на мотоциклах враз догонят, - слышится рядом.

- А ты боишься? – выкрикивает неожиданно появившийся механик-водитель нашей роты Степан Беркут, которого мы считали погибшим.

- Ты боишься? – повторяет свой вопрос Степан Беркут, подступая к рослому, атлетического сложения пожилому пехотинцу.

Шинель у незнакомого бойца не по росту: полы не закрывают колен, из рукавов торчат почти до локтей длинные ручищи, сжатые в кулаки. Не кулаки, а двухпудовые гири. Лицо бойца простодушно, открыто и привлекательно. Чуть вздернутый нос, голубые глаза, маленький рот и пухлые губы придают этому лицу детское выражение.

Пехотинец пятится от наседающего танкиста, озирается на обступивших его и Беркута бойцов, точно ищет у них поддержки.

- Да не испугался я! Просто так сказал, не подумал. Что ты к слову цепляешься, - оправдывается великан.

- В боях ты был? Видел фашистов? Стрелял в них? – не унимается Беркут. Степан без пилотки, густые рыжие волосы расползлись по сторонам, закрывают лоб до самых бровей.

- А как же! Мы, строители, укрепления на границе возводили. Нам и пограничникам досталось…

- Где же твоя часть?

- Нету части. Весь батальон там полег, - махнул рукой в сторону запада пехотинец.

- Значит, ты один жив остался? Так тебя понимать?

- Понимай, как знаешь. У тебя свой разум.

- Вот так все паникеры и дезертиры оправдываются. Мол, полк погиб, один я остался…

Лицо пехотинца бледнеет.

- Ты слов не бросай на ветер, - полушепотом произносит великан. – Значит, по-твоему, я дезертир? Что ты пристал ко мне, дьявол рыжий? Что я поперек дороги тебе стал?

Степан Беркут горячится, брызжет слюной.

- Вот именно поперек дороги стал. Такие, как ты, панику сеют, людей с толку сбивают. Услышит где-нибудь выстрел и уже кричит: окружили, спасайся, ребята. Да я бы вас расстреливал сразу на месте, без всякой судебной волокиты.

- Почему сам драпаешь, почему не стреляешь? – парирует пехотинец. Он расправляет плечи, выпячивает богатырскую грудь и, в свою очередь, наступает на Беркута. – Зачем немцам спину показываешь?

Степан Беркут, не ожидающий такого, ошеломлен. Он с удивлением смотрит на пехотинца, точно видит его впервые, зачем-то ожесточенно трет кулаком небритый подбородок, кусает почерневшие губы. Молчит, прерывисто и тяжело дышит, собирается с мыслями.

- А ведь это правда… Зачем мы отступаем?! Танки мы потеряли, но у нас есть оружие. Можно бить сволочей из пулемета и винтовки, зубами горло врагу грызть. Надо наступать!

И он обводит взглядом бойцов.

- Всему свое время, товарищ красноармеец, - раздается знакомый всем голос.

Мы оборачиваемся и видим командира дивизии подполковника Черняховского. Расступаемся, пропуская его в центр круга. Он высок и строен, в синем комбинезоне танкиста. На смуглом лице – усталость. Темно-карие глаза покраснели от недосыпания. Лицо комдива, как всегда, чисто выбрито, из-под ворота шевиотовой гимнастерки выглядывает узкая полоска белоснежного подворотничка.

- Всему свое время, - повторяет Черняховский, обращаясь к Беркуту. – Будем и мы наступать, будем идти не на восток, а на запад.

Произнес он это буднично, приглушенным голосом.

Подполковник Черняховский принял командование нашей дивизией в мае 1941 года. Конечно, мы не могли сразу определить, хорош или плох новый комдив, но по тем порядкам, которые он наводил в полках, мы догадывались, что к нам прибыл строгий, но справедливый и умный начальник. В первых же боях он показал себя человеком неробкого десятка, был в самой гуще сражений, и мы постоянно чувствовали его волю, его проницательный командирский ум.

- Вот о паникерах вы правду сказали, - продолжает Черняховский тем же тихим будничным тоном. – Есть такие люди, у которых глаза выпучены от страха. Плохие люди. С ними боролись и бороться будем. Но вот послушал я вашу перебранку с товарищем пехотинцем, и мне стыдно за вас. Вы незаслуженно оскорбили человека. Вам, товарищ танкист, надо извиниться. Как ваша фамилия?

- Степан Беркут.

- В боях были?

- Так точно. Машина сгорела. Командир и башенный стрелок убиты. Сам контужен, чуть не сгорел, вытащили ребята соседнего танка.

- Почему тогда не в медсанбате?

- Уже везли туда, товарищ комдив. Очнулся в санитарной машине и выпрыгнул на ходу.

- Значит, удрали?

- Так точно. Как догадался, что меня в тыл везут, все нутро перевернулось, подумал, что затеряюсь, не попаду обратно в роту, не увижу друзей. Вот и выпрыгнул.

Глаза Черняховского теплеют. Комдив осторожно трогает Беркута за рукав.

- Извиниться перед товарищем пехотинцем все-таки надо.

Степан смущенно хлопает рыжими ресницами, потом протягивает руку незнакомому красноармейцу.

- Извини меня, товарищ. Зовут меня, как ты уже слышал, Степаном Беркутом. По должности – механик-водитель сгоревшего танка. Словом, капитан без корабля. Кстати, и это уже знаешь.

- Ничего, в горячке все можно сказать, - добродушно произносит пехотинец и называет свое имя: - Петро Зленко, сапер.

Великан поворачивается к комдиву, и лицо его расплывается в добродушной, счастливой улыбке.

- Спасибо, товарищ генерал, что помирили. До беды было недолго, мог не сдержаться я…

Черняховский раскатисто хохочет.

- Вы уж и в генералы меня произвели. Об этом только мечтаю, а пока лишь подполковник.

- Так будете генералом, - смело выпаливает пехотинец. – Слышал я про вас…

- Что ж слышали?

- Хорошо говорят люди про комдива Черняховского…

- Вы, оказывается, мастер на комплименты…

Петро Зленко искренне огорчен.

- Напрасно так говорите. Какой мне прок комплиментами сыпать. Говорю от искреннего сердца.

- Не обижайтесь, - просит комдив. – Наши танкисты, действительно, люди отважные. Живите с нами в дружбе. Вместе будем врага бить, так сказать, в тесном взаимодействии.

- Обязательно вместе. Не поздоровится фрицу. Быстро в бараний рог согнем… - вторит Зленко.

- Может быть, и не так быстро, товарищ красноармеец, - произносит Черняховский. – Враг сильный и хитрый. Техники у него много. Но придет время, и мы пойдем в большое наступление. Приготовьтесь только воевать не месяц и не два, а побольше. Все будет зависеть от нас с вами.

Комдив обводит взглядом танкистов.

- Кто сегодня сбил немецкий самолет?

Выталкиваем вперед Василия Блинова.

- Так это вы? Помню, помню. Это я вам объявлял благодарности за искусное вождение танка? Фамилия, кажется, Блинов?

- Так точно, товарищ подполковник.

Черняховский жмет руку Блинова.

- Спасибо, товарищ красноармеец, за подвиг!

- Служу Советскому Союзу! – чеканит слова Василий.

Командир дивизии замечает возле Блинова девочку.

- Откуда здесь маленькая солдатка?

Блинов вкратце рассказывает о том, что произошло сегодня на шоссе во время налета вражеской авиации.

Черняховский хмурится, долго смотрит на девочку, молчит. Наконец, произносит:

- Еще раз благодарю вас, красноармеец Блинов! Благодарю за то, что не оставили ребенка в беде. О судьбе девочки, позабочусь, сделаем так, что никто не будет в обиде – ни вы, ни девочка.

Черняховский идет к бронеавтомобилю своей обычной походкой – размашистой, быстрой. Но у самой машины замедляет шаг, сутулится, и только в эту минуту каждый из нас замечает, как устал командир дивизии. Словно какая-то тяжесть придавила его широкие плечи.

Солнце заходит. Небо в багрянце: значит, завтра будет ветреный день.

- По машинам! – раздается команда, ее подхватывают десятки голосов.

Как сложится наша судьба?

Останавливаемся на небольшом фольварке. Здесь будет ночевка. Вокруг приземистого кирпичного жилого дома и хозяйственных построек шумят липы, в их густых кронах хлопочут грачи. Все здесь мирно и тихо. На фольварке остался один старик. В годы гражданской войны он дрался за Советскую власть в красногвардейских отрядах. Под Псковом был ранен, лежал в госпитале, где и женился на русской девушке. Потом уехал с молодой женой в родную Латвию. Перед самым воссоединением прибалтийских республик с Советским Союзом умерла жена.

Дочь с зятем жили на хуторе. Как только разразилась война, они быстро собрались в дорогу, чтобы уйти на восток. Звали и отца, но он наотрез отказался.

- Куда мне нести старые кости? – объясняет хозяин фольварка. – Меня по старости не тронут. Другое дело они. Активистами были. Зять – коммунист, дочь – организаторша женщин. Вот и остался на хозяйстве. Надо же присмотреть и за домом и за скотиной. Вернутся мои дети не к разбитому корыту. Все сберегу.

У старика – слезящиеся, подслеповатые глаза, худые костлявые руки, тощая жилистая фигура. Узнав историю латышской девочки, он растрогался и засуетился. Принес молоко, творог со сливками, сахар, домашнее печенье. Девочка от всего отказалась.

Хозяин фольварка пытается разговаривать с ребенком по-литовски, даже по-немецки. Результата – никакого. Девочка испуганно смотрит на людей, не по-детски хмурит брови, прижимается к Василию Блинову и молчит.

На кухне аккуратного домика кипит работа. Ребята подогревают консервы, варят молочную пшенную кашу, кипятят чай. Больше всех суетится приставший к нам боец из строительного батальона Петро Зленко.

Он уже успел рассказать кое-что о себе. Родом из-под Киева. Там осталась жена и двое сыновей. До войны работал шеф-поваром в рабочей столовой.

Петро в одной гимнастерке. Рукава засучены. Сосредоточенно и ловко раскатывает на столе тесто, блаженно ухмыляется: еще бы, человек попал в свою стихию. Тут же на столе – большая миска свежего, ноздреватого творога, издающего нежный кисловатый запах.

- Давай, Петро, старайся! Показывай свое искусство! Оправдаешь доверие, быть тебе тогда на полковой кухне. А может, дальше пойдешь – самому Черняховскому вареники будешь готовить, - смеется Беркут.

Ужинаем шумно. С нами теперь не только Степан Беркут, но и долговязый Максим Афанасьев, башенный стрелок из нашей роты. Он пересел к нам в полуторку недалеко от фольварка: ехал до этого в полковой интендантской машине. Мы часто удивлялись, как Афанасьев попал в танковые войска: в башне танка ему приходилось сидеть, согнувшись в три погибели.

Афанасьев жует медленно, флегматично, зато его дружок Николай Медведев аппетитно уписывает, кряхтя и отдуваясь, приготовленные Зленко вареники. Иногда Медведев отрывается от такого приятного занятия, окидывает Петра ласковым взглядом.

- Ты, Зленко, прямо колдун! Такой еды я сроду не пробовал.

Петро Зленко польщен и старается изо всех сил угодить новым друзьям. В тарелки сыплются все новые и новые порции белобоких, лоснящихся маслом сочных вареников.

Расположился за столом и командир нашего взвода техник-лейтенант Воробьев. Он почти не ест. Только курит. Воробьев почти ровесник нам. Только весной этого года окончил училище и приехал в дивизию. Пришел к нам тихий, незаметный, скромный. От него мы не слышали ни одного окрика, ни одного резкого слова. Отдавая приказания, он всегда почему-то краснел, словно ему было стыдно за то, что по роду службы приходится повелевать людьми. Подчиненные его не боялись, но все приказания командира взвода выполняли быстро, исправно.

Каждому хотелось, чтобы техник-лейтенант был на хорошем счету у начальства. Мы даже не представляли, что будет с ним, если вдруг на него накричит вышестоящий командир. Хотелось нам и другого – перемены в характере Воробьева. Все ждали, как чуда, того момента, когда техник-лейтенант вдруг заговорит баском, накричит, «снимет с кого-нибудь стружку», даст два-три наряда вне очереди. Но Воробьев остался верен себе – был тихим, замкнутым, робким. «Зря он связал свою судьбу с армией, - сказал мне как-то Блинов. – Характер у него не военный. Лучше бы ему служить по гражданской части».

Вареники Зленко сделала свое дело. Настроение у всех добродушное.

Накормив танкистов, Петро Зленко подсаживается к технику-лейтенанту Воробьеву.

- Похлопочите за меня, товарищ командир, - просит он. – Хочу продолжать службу в вашей части.

- А разве свой батальон не попытаетесь найти?

- Да нету его, батальона!

Зленко снова повторяет рассказ о первых боях на границе.

За Петра вступаются все.

- Обязательно буду ходатайствовать, - соглашается Воробьев. – Вам, пожалуй, прямой смысл держаться нас.

В разговоре не участвует один Василий Блинов. Сидит мрачный и расстроенный: девочка опять наотрез отказалась от пищи. Не взглянула и на вареники, чем серьезно, почти до слез, огорчила добродушного великана-бойца. Петро наклоняется над ней:

- Девонька ты моя, цветочек родной! Ну попробуй вареник, один только вареник. Не хочешь? Что с тобой делать?

Девочка даже не смотрит на Зленко, отворачивается от него.

После ужина выходим на улицу, чтобы покурить. То, что видим вокруг, возвращает к действительности. Горят хутора, местечки. Уже давно наступила ночь, но звезд не видно. Их ослепило марево пожаров.

Совсем рядом с фольварком пробежало два оленя – самец и самка. Замерли в нескольких шагах от нас, удивленно уставились на людей, мелко вздрагивая сильными стройными телами. Но вот самец мотнул ветвистой головой, гордо вскинул ее и тронулся в путь тем же неторопливым галопом, а за ним – и его подруга.

Низко над землей пролетают стаи птиц. В их оперении воздух звенит, как натянутая струна. И все – на восток.

- Как в страшной сказке!..

Это произносит Воробьев. Прислонившись к косяку двери, он жадно затягивается табачным дымом, смотрит на горизонт, охваченный огнем. Лицо Воробьева перекошено, возле рта чернеют глубокие морщины. На один миг мне почудилось, что я вижу в глазах командира взвода слезы. Но может быть, это только показалось.

Небо полыхает, действительно, как в страшной сказке. С запада доноситься уханье орудий. Словно огромный молот бьет по такой же огромной наковальне. На шоссейной дороге, которая проходит рядом с фольварком, не утихает шум. Гудят моторы, скрипят колеса двуколок, слышны приглушенные голоса людей.

Ночь заполнена до краев миллионами звуков и шорохов, от них тесно в воздухе. Кажется, в эти минуты все пришло в движение: земля, небо, деревья. Кажется, что все куда-то течет, перемещается под действием жестокой и неумолимой силы.

Ночью просыпаюсь от детского плача. Возле девочки уже хлопочет Василий.

- Малышка, что с тобой?! Ну, скажи хоть слово! – шепчет Блинов.

- А ведь это хорошо, что заплакала, - говорю Блинову. – Значит, отошло сердечко, теперь легче будет.

- Хорошее утешение, - горько произносит Блинов. – Ребенок плачет, а ты доволен…

Девочка поднимается, садится на подушку и что-то говорит по-латышски.

- Буди старика, пусть переводит, - шепчет Василий.

Через минуту возле кровати, на которой спала девочка, уже стоял хозяин фольварка. Он переводил то, что говорила девочка.

Зовут ее Мартой. Ей очень страшно и скучно. Папы нет – он умер зимой. Мать выехала в Ригу, чтобы навестить сестру, тетю Марты. Тут пришла война. Немецкие самолеты разрушили дом, где они жили. Она и дед еле спаслись. Дед достал тачку, посадил на нее Марту, и они направились в Ригу. Потом опять налетели немецкие самолеты, дедушка заслонил ее своим телом… Марта просит напиться.

- Наконец-то! – с облегчением произносит Василий. Он бросается на кухню и приносит оттуда большую кружку молока. Марта жадно пьет.

- Скажите ей, что мы ее не бросим, не оставим одну. Мы будем искать ее мать, пока не найдем. Пусть она не тревожится, ничего не боится. Мы сильные люди, мы защитим ее.

Старик переводит.

- И еще скажите девочке: мы найдем тех фашистов, которые разрушили ее дом, убили ее деда. Мы найдем и накажем их.

Хозяин фольварка переводит. По его лицу катятся слезы.

- О, я знаю, что вы призовете их к ответу и за все накажете! Знаю, что вы победите, возвратитесь опять сюда. Я хорошо знаю русских. Вместе с ними я лежал в окопах под Псковом и отбивал атаки солдат кайзера.

…Коротка июньская ночь. Особенно коротка она для солдата. На рассвете прощаемся с гостеприимным хозяином фольварка и выходим на улицу. Уже заведена полуторка.

На восточной стороне неба все ярче разгорается заря. Взахлеб кричат перепела. Пахнет улежавшейся за ночь пылью. Высоко-высоко в небе ветер гонит одинокое облако.

Сейчас мы снова тронемся в путь, по дорогам войны. Вот стоят рядом мои друзья по роте. У каждого из них свой неповторимый характер.

Василий Блинов всегда сдержан, молчалив и задумчив. Этот невысокого роста смуглолицый саратовский парень, слесарь до призыва в армию, за последние дни осунулся, постарел на десять лет. По краям плотно сжатых губ легли морщины, глаза ввалились, нос с горбинкой заострился, как после продолжительной тяжелой болезни. Да, война людей не молодит.

А вот Степан Беркут. Он снова без пилотки. Рыжую шевелюру треплет ветер. Степан горяч и вспыльчив, но парень добрый, внимательный к друзьям. До армии он жил где-то в уральском колхозе. Человек работящий, любит все доводить до конца. Его танк всегда блестел, как новенький, и командиры постоянно ставили в пример механика-водителя Степана Беркута.

Любим мы и Максима Афанасьева, крестьянского парня, высокого и нескладного по фигуре, зато компанейского. Правда, он часто бывает флегматичным, порой его ничем не расшевелишь. Случалось так, что даже наряды вне очереди, которые он получал за какую-нибудь оплошность от старшины роты, не производили на него должного впечатления. Максим два дня подряд мог драить в казарме уборную и вовсе не обижаться ни на старшину, ни на острые языки сослуживцев.

Рядом с Афанасьевым стоит его голубоглазый дружок – односельчанин Николай Медведев, низенький, плотный, с заспанным равнодушным лицом. Танкистом он был исправным, в первом бою чуть не погиб: его, как и Степана Беркута, контуженным вытащили из горящего танка. В медсанбат идти наотрез отказался. Николай Медведев знаменит в полку, его знают, как величайшую обжору. Он может закусить перед обедом и сразу же после обеда, не откажется от пищи даже ночью. Старшина роты не раз находил у него под подушкой печенье, сухари, конфеты, делал за это разнос, и Николаю частенько доводилось чистить казарму вне очереди – на пару с Максимом Афанасьевым.

Николай Медведев что-то жует и сейчас, косясь в сторону Бориса Царина, который больше других подтрунивал над Николаем. Но Царин стоит притихший, с опущенными плечами. Сын известного московского профессора, Борис высок ростом, строен, белолиц как женщина. В роте он был на особом счету. Начитан, знает наизусть почти всего Лермонтова, на политических занятиях шел всегда первым. К нему относились почтительно, ценили его начитанность, но дружбы с ним не водили, потому что Царин всегда относился к товарищам по роте немного покровительственно и держался как-то в стороне от других. В боях на прусской границе Царин не участвовал: его танк вышел из строя еще на марше.

Все мы молоды. Войну знаем только по книгам, да по тем трафаретным кинофильмам, которые накануне войны изображали врагов круглыми идиотами.

Что предстоит нам увидеть? Все ли мы выдержим испытание огнем? Как сложится наша судьба?

К черту мысли о смерти!

Выведенная во фронтовой резерв дивизия Черняховского около месяца приводила себя в порядок недалеко от Новгорода. Тут же находились и дивизионные тылы, а так же медсанбат, в который была определена латышская девочка Марта. Нам официально сообщили, что скоро поедем на Урал за новыми, более совершенными танками, а там опять на фронт.

Но так не случалось.

Однажды ночью нас подняли по тревоге и объявили, что приказано оборонять Новгород, к которому враг подтянул большие силы. Нам предстояло действовать по-пехотински.

Мы идем к Новгороду. Там нас ждут, там мы нужны.

…Большой город в огне. Полыхают здания, склады, магазины. Дым стелется по земле, разъедает глаза, вызывает приступы сухого кашля, который разрывает легкие и гортань. Густой дым заслонил солнце.

Улицы завалены рухнувшими зданиями, битым стеклом, обрывками афиш, каким-то тряпьем, домашней утварью. Мечутся люди. Подвалы забиты стариками, детьми и женщинами.

В палисаднике перед одноэтажным, еще уцелевшим деревянным домиком вижу квочку. Она ранена, тревожно и пронзительно квохчет, созывая разбежавшихся цыплят.

Снаряды и мины гложут камень, рвут тело города, поднимая оранжевую кирпичную пыль. И все же разрывы не в силах заглушить тот характерный треск, который раздается по всему Новгороду. Этот треск огня. Кажется, что кто-то огромный и жестокий перемалывает хищными клыками здания, деревья, землю.

Мы укрепились на северо-западной окраине города. Еще утром нам выдали медальоны из черной пластмассы. Они чем-то напоминают футляр от губной помады. В медальоне, завинченном небольшой нарезной пробкой, находится узкая бумажная лента. На ней значатся твоя фамилия, имя и отчество, воинское звание, занимаемая должность, год рождения, номер воинской части, адрес твоих родных. По такому медальону тебя могут опознать в том случае, если ты будешь убит и обезображен до неузнаваемости. Нам приказано носить эти медальоны в правом кармане гимнастерки.

Медальоны мы уничтожаем: они напоминают о смерти. Ляжешь ли грудью на бруствер окопа, прижмешь ли к гимнастерке плечевой упор пулемета, поползешь ли по-пластунски – и ты ощутишь эту трубку-футляр, почувствуешь, как она давит на тело.

К черту медальоны! К черту мысли о смерти!

В этот день немцы пять раз ходили в атаку на наши позиции и пять раз откатывались назад. Пять раз бросались в контратаки и мы. Тоже откатывались назад, встреченные плотным прицельным огнем пулеметов и автоматов врага.

Особенно тяжелой была наша последняя контратака. Мы вынуждены были залечь недалеко от позиций противника на голом и ровном поле. Враг полосовал нас из пулеметов, глушил минами. Отползали назад, таща за собой убитых и раненых.

Вернувшись в окопы, мы многих недосчитались. Не оказалось среди нас и Николая Медведева. Он исчез при последней контратаке. Не нашли Медведева и среди убитых.

Больше всех утрату переживал Максим Афанасьев. Ведь они выросли вместе, потом пошли в школу, сели за одну парту. Так рука об руку, плечом к плечу дошли до этого рубежа, который пролег на северо-западной окраине Новгорода. И наверное, не знали, что именно здесь, на этом рубеже, случится самое страшное и непоправимое.

Максим Афанасьев прятал от нас покрасневшие глаза, и мы не утешали его, ибо знали, что в минуту наибольших душевных потрясений, будь то радостных или печальных, человеку надо остаться наедине с самим собою.

Лишь под вечер к Максиму подошел Степан Беркут.

- Ты погоди, не паникуй. Может быть, еще найдем Николая. Вот стемнеет и поползем на нейтральную полосу, все обшарим. Не может быть, чтобы человек, как иголка, за



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2018-01-31 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: