Люди часто спрашивают, откуда я беру идеи. Я бы сказала, что гораздо более насущный вопрос — куда они потом деваются. Я начала писать этот рассказ на гостиничной писчей бумаге, в обшарпанном номере мотеля в Джорджии, во время последнего «книжного тура» по Штатам. Закончила я его спустя две недели, в поезде. Ехала я не в Догтаун, но все равно в итоге оказалась там.
У Нила К. выдался насыщенный вечер. На церемонии вручения наград было не меньше тысячи человек да на пресс-конференции пятьдесят, а после этого надо было еще надписывать книги, трясти чужие руки, улыбаться камерам и поклонникам. Чертова публика, подумал он, когда поезд, слегка дернувшись, встал. Не успокоятся, пока всю кровь из тебя не выпьют.
Конечно, этого следовало ожидать. Ему тридцать два; он фотогеничен; его книги выходили в сорока странах и принесли ему кучу премий, да еще два фильма, которые его озолотили и которых, по его собственному утверждению, он ни разу не смотрел. Короче говоря, в издательском мире он был вроде Святого Грааля: настоящий литературный феномен и притом знаменитость.
Конечно, ему пришлось ради этого потрудиться. Когда он наконец представил на суд публики роман, тот потряс критиков своей зрелостью, обаял читателей скупостью изобразительных средств и шармом. Роман был вычитан вдоль и поперек, так что не осталось ни одного лишнего слова; слишком вычурные мысли убраны; все записные книжки сожжены, юношеские пробы пера преданы огню; все следы подросткового бунта или неловкости вычищены. Долой наречия и эпитеты, долой напыщенность восклицаний и гипербол. Его стиль был воплощением чистоты. Лощеный. Современный. Разумеется, как и сам автор.
К. выглянул в темноту. Непонятно, где остановился поезд, но это точно не Кингз-Кросс. В нескольких ярдах впереди был семафор, на котором застыл красный свет. В тусклом свете К., кажется, различал платформу, деревья, смутные очертания бледного деревянного фронтона с нелепой резьбой под пряничный домик. Было абсолютно тихо, даже двигатель умолк: пол вагона не вибрировал. Потом, внезапно и с какой-то необъяснимой окончательностью, в вагоне погас свет.
Первой мыслью К. было, что это сбой в электросети. Должно быть, какая-нибудь авария произошла — короткое замыкание или, может, пропал сигнал, и сейчас придет проводник с извинениями и объяснениями. Как бы то ни было, К. уже заготовил несколько резкостей — он все выскажет проводнику, когда тот придет; его издатели не для того оплатили путешествие первым классом, чтобы он сидел тут в темноте, как чемодан в бюро находок.
Но время шло, а проводник не появлялся. К. вынул мобильный телефон; дисплей сообщил ему, что сейчас без пяти одиннадцать, батарея полностью заряжена, но сеть здесь не ловится. Наконец К., которому становилось все более не по себе, встал и начал пробираться в хвост поезда.
Поезд был пуст.
Должно быть, они про меня забыли, решил он. Бросили состав на запасных путях, думая, что все пассажиры вышли. Окончательно разозлившись, К. открыл дверь и увидел безлюдную платформу. Стоянки такси в такой глуши наверняка не окажется, но будет деревня или хотя бы дорога и какое-нибудь место, откуда можно будет вызвать такси. В любом случае, идея идти по путям ему не нравилась, а больше ничего не оставалось — разве что провести ночь в пустом поезде. Может, если выйти из-под деревьев, телефонная связь появится.
Он обернулся и бросил прощальный взгляд на семафор. На нем все еще горел красный. Чуть ниже можно было разглядеть табличку с надписью «ДТ1», а еще ниже — доску с надписью от руки, слабо, но различимой: «ДОГТАУН».
Название показалось К. отчасти знакомым, но он не мог вспомнить почему. Может, это из какого-нибудь старого фильма? Наверное, дети играли в ковбоев и индейцев вокруг заброшенных зданий и повесили эту дощечку. Треугольный фронтон действительно навевал мысль о вестернах, и при дневном свете детям здесь, должно быть, настоящее раздолье для игры — старые поезда, заброшенные пути, лес. Заурядным детям, во всяком случае. Нил К. был слишком развит, чтобы играть в ковбоев.
И тут он вспомнил. За десять лет до рождения Нила К., когда у него еще была фамилия, а также полный ящик записных книжек, он написал рассказ, вестерн — как же он назывался? Что-то про поезда. «Большой поезд в…» Нет, «Последний поезд в…»
Он с досадой отбросил эту мысль. Не важно, как там назывался рассказ. Тех записных книжек больше нет, а вестерн как таковой давно умер. Для публики Нил К. все равно что родился двадцатипятилетним. Старую жизнь он отбросил вместе с фамилией и всем написанным раньше: рассказами о привидениях, стихами, космическими операми, фэнтези — юношеским мусором, о котором стыдно вспомнить. А вывеска — простое совпадение. «Догтаун», подумать только. На редкость дурацкое название.
От дальнего конца платформы вела тропа, и К. прошел по ней ярдов двести, а тень его скакала перед ним по неровной земле. Деревья за станцией оказались соснами, они пахли сильно и едко. В подлеске шуршали и трещали мелкие твари. Издалека слышался вой.
К. уже было решил вернуться в поезд — там, по крайней мере, можно спать, и надо полагать, что локомотив утром куда-нибудь отгонят, — когда увидел за соснами свет и деревянные дома, стоящие вдоль неширокой дороги. Он потрусил к свету и увидел, что здания составляют поселок — они выстроились вдоль главной улицы, а в середине был маленький пруд. Слабо пахло лошадьми — вероятно, поблизости была ферма.
Приблизившись, К. увидел, что окна самого большого дома ярко освещены. Через открытую дверь просачивались слабые звуки пианино; с кровли свисала вывеска. Паб, подумал К. с неожиданным воодушевлением. Вот это больше похоже на дело.
Он вошел. В единственном зале было людно. За столом в углу шла игра в карты; другие посетители беседовали, пили и слушали музыку. Лысый мужчина в очках в форме полумесяца играл на пианино — сильно расстроенном, особенно на высоких нотах. Несколько женщин с замысловатыми прическами, в низко вырезанных платьях сидели у стойки бара. Одна, яркая крашеная блондинка, вроде бы узнала его и улыбнулась. Остальные пьющие были в основном мужчины, и только теперь он обратил внимание, что они одеты в джинсовые рубашки, кожаные жилеты и ковбойские сапоги. Вечер вестерна, подумал он. Танцы в линию и все такое. Очень популярно в провинции.
Бармен кисло глянул на К., когда тот заказал пинту пива. Пиво неизвестного сорта — «Хромой пес» — было слабым и слегка солоноватым, но К. быстро выпил его и попросил еще. Он знал, что посетители наблюдают за ним, но не оборачивался: его лицо было достаточно известно, чтобы его узнавали и за пределами Лондона, а сейчас ему только толпы поклонников не хватало.
Вместо этого он обратился к мрачному бармену.
— Скажите, пожалуйста, как называется это место? — спросил он, стараясь перекрыть бренчание пианино.
Тот пожал плечами и произнес что-то невнятное.
К. повторил вопрос. Но бармен как будто не услышал.
— Не обижайтесь на Джейкера, — сказали за спиной у К. — Он просто зол, что остался без развязки.
То была яркая блондинка, которую он заметил раньше: женщина лет сорока пяти, с утомленным видом; при других обстоятельствах и при правильном свете К. мог бы счесть ее привлекательной.
— Позвольте вас угостить?
— Спасибо.
Она была странно знакома К., хотя из-за этого костюма он никак не мог вспомнить, где ее видел. Может, сотрудница дружественной пиар-службы, или официантка, или поклонница… Ни один вариант не подходил, и все же она смотрела на него с восхищенным узнаванием, которого К. научился бояться, будто говорила: «Привет, Нил! Это я! Не узнаёшь?» Словно он обязан был помнить каждого из десятков тысяч людей, встреченных за последние десять лет.
Он улыбнулся особенно чарующе и сказал:
— Простите меня, я точно знаю, что мы знакомы, но у меня просто ужасная память на имена.
Дама растерялась.
— Я Кейт, — ответила она. — Кейт О'Грейди, неужели вы меня не помните?
Может, и вспомнил бы, если бы только не этот ужасный деланый американский акцент, подумал К. Тематический вечер тематическим вечером, но он не обязан ее узнавать в этом маскараде…
— Ну конечно, Кейт! — воскликнул он, улыбаясь во весь рот. — Как я мог забыть! Просто день был дико утомительный, а ты же знаешь, что память у меня не очень…
— Да уж, Нил, знаю. Мы все знаем.
Она засмеялась, словно удачно пошутила. Потом опять взглянула на него, и у нее вытянулось лицо.
— Ты правда не помнишь, да? — спросила она, — Столько времени прошло, ты, наверное, и других не узнаешь, но я думала, что меня-то ты вспомнишь.
Боже, неужели он с ней спал? Вряд ли, но она сморщилась и, кажется, готова была заплакать.
— Конечно помню, Кейти, — тепло сказал он. — Но у меня был паршивый день, а ты в этом костюме и все такое…
Он стал пить соленое пиво, надеясь, что теперь она отстанет.
— Кстати, костюм очень красивый. Тебе идет. Вечер вестерна, да? Слушай, здесь есть телефон? Мой мобильник не работает, а я хотел вызвать…
К. осекся, внезапно осознав, что пианино умолкло. Он понял, что воцарилась тишина и все глаза устремились на него, и на всех лицах было одно и то же выражение — голодное, неотвязное.
— Он не узнал Кейти, — пробормотал мужчина в красной клетчатой рубахе.
— Не узнал Кейти? — недоверчиво повторил пианист, и К. впервые заметил, что все посетители паба вооружены.
— Слушайте, здесь есть телефон?
К. знал, что оружие не настоящее, но атмосфера в пабе — или это салун? — его почему-то начала пугать. Он знал, что жители глухих мест часто не любят лондонцев; они завидуют его внешности, успеху. Казалось, многие посетители вот-вот бросятся на него, и, конечно, никто — ни его издатель, ни кто-либо из его друзей — не знает, где он.
— Телефон?
— Да. Мой мобильник не работает, а мне надо позвонить…
— Не-а, нету, — сказал человек в красной рубахе.
— Тогда, может быть, кто-нибудь одол…
— У нас в Догтауне звонить нечем.
Кажется, они немножко чересчур увлеклись, изображая вестерн, подумал К. А текст их реплик чудовищен: словно дешевый фильм халтурно перевели с испанского. И все же в этом было что-то ужасно знакомое. Поезд, бар, женщина — да, он ее помнил или, по крайней мере, понял, почему она так знакома, — Кейт О'Грейди, хозяйка единственного салуна в Догтауне, из старого, полузабытого рассказа.
— Может быть, вы не знаете, кто я, — нервно сказал К.
— О нет, прекрасно знаем, — ответил мужчина в красной рубахе. — Вы Нил Кеннерли.
— Кеннерли?
Да, когда-то, давным-давно, его так звали. Но он выбросил это имя вместе со всей прежней жизнью, с записными книжками, рассказами, фильмами и комиксами. Он мог бы поклясться, что про Нила Кеннерли никто не знает — впрочем, точно так же он был уверен, что никто не знает про «Последний поезд в Догтаун».
Посетители за его спиной смыкали ряды. Кто-то шепотом произнес его имя — с благоговением, любопытством и каким-то еще чувством, которое он затруднялся определить. Нетерпение? Возбуждение? Жадность?
Вот пианист сунул руку в карман и вытащил затрепанный блокнот. Молча протянул его К.; лицо блестело от пота, рука чуть дрожала. Потом то же сделал мужчина в красной рубахе; потом одна из женщин, сидевших у стойки; альбинос, уронивший карты, мужчина в шляпе-котелке — все протягивали ему клочки бумаги, огрызки карандашей; в плоских блестящих глазах жадно пылала надежда.
— Чего вам надо? — спросил К.
— Вашу подпись, сэр, — робко сказал пианист.
— Да, подпись, — сказал человек в шляпе-котелке. — Остальное мы написали себе сами. Мы ждали.
— Ждали? — спросил К.
Бармен кивнул.
— Ждали? — тихо повторил К.
Бармен поглядел на него.
— Очень долго ждали, мистер Кеннерли, — медленно сказал он. — Слишком долго.
К. молча, не веря своим глазам, оглядел салун. Теперь он всех узнал: бармен — Джейкер; пианист — Сэм Удар Левой; альбинос — Белесый Смит; в красной рубашке — Пасадена Кид (самый быстрый револьвер на всем Западе)… Может, это одержимые поклонники решили устроить в его честь что-то вроде инсценировки? Неужели они каким-то образом добрались до его рассказа (во времена Интернета все возможно), а это у них что-то вроде слета?
Надо убираться отсюда. Какая-то извращенная попытка почтить его литературное творчество, или совпадение, или что-то еще — в любом случае, это уже слишком. Он лучше рискнет выйти в ночь — наверняка где-нибудь поблизости есть телефон. А если и нет, даже спать в поезде лучше, чем это.
— Далеко собрались? — Мужчина в красной рубашке; память услужливо подсунула этикетку «Пасадена Кид».
— Слушай, приятель, я не знаю, что здесь происходит, но…
Пасадена Кид положил руку на револьвер.
— Вы никуда не пойдете, мистер Кеннерли, — сказал он. — У нас с вами еще кой-какое дельце.
— Ну ты не очень-то, — неуверенно сказал бармен. — Помнишь, что шериф сказал?
— Джейк, не лезь, — ответил Кид. — У меня брату легкое прострелили, я имею право знать.
— Верно, — сказал альбинос. — А я хочу знать, найду ли я когда ту заброшенную шахту с золотом.
Их поддержали другие:
— Да, мистер Кеннерли. Мне надо знать…
— Я найду тех, кто застрелил моего отца?
— А что те индейцы?..
— А поезд?
К. и раньше случалось выдерживать осаду поклонников, но никогда — в таких масштабах, никогда — такую отчаянную. Его хватали за рукава, на него дышали виски и пивом. Люди придвигались ближе, вытянув руки, в каждой — клочок бумаги, записная книжка, карандаш, мелок. К. утопал в обрывках бумаги и потрепанных блокнотах.
— Подпишите, мистер Кеннерли…
— Я обычно не даю автографов, — пятясь, отвечал К.
— Пожалуйста…
— Мне нужно… я хочу…
— Оставьте меня в покое! — заорал К. — Я полицию позову!
Ему показалось, что при упоминании полиции охотники за автографами самую малость осадили назад. Но на раскрасневшихся лицах было лишь замешательство — не страх. Сэм Удар Левой уставился на него, разинув рот — зубы как деревянные колышки. Белесый Смит все протягивал ему выдранную из блокнота страницу и, казалось, вот-вот готов был расплакаться.
Кейт О'Грейди наблюдала с легким презрением.
— Ты и правда не знаешь? — спросила она. — Ты не понял, что это за место? И кто мы такие?
— Откуда мне знать? — ответил К.
— Оттуда, что мы здесь из-за тебя, Нил. Ты нас создал. Мы — твои отходы производства, твои провисшие сюжетные ходы, куски, не дожившие до окончательной редакции. Мы — герои твоих незаконченных рассказов, третьестепенные персонажи, эпизодические роли, которые ты вычеркнул или забыл, к которым потерял интерес, в которых разочаровался. Вот это все, — она обвела рукой вокруг, — это Догтаун, из старого вестерна, который ты так и не дописал. Вон там, — она неопределенно махнула на юг, — твои «Пираты с планеты пятьдесят один». А там, — она показала в другую сторону, — твой «Опасный город» и каннибалы, которых ты создал в девять лет. Сейчас они уже просто жуть до чего проголодались. Если пройти Догтаун насквозь и идти дальше, наткнешься на Динозавровое болото или на инопланетянок в серебряных набедренных повязках из «Космо, повелителя ракет», а в лесу бесцельно бродят вычеркнутые тобою наречия, лишние реплики, затерянные герои — пешки в твоих играх. Мы все, кого ты обошел, когда связывал сюжетные нити, мы ждем, когда настанет наш черед и ты о нас вспомнишь.
К. уставился на нее:
— Не может быть. Вы все тут ненормальные.
— Ты послушай сам себя, — неумолимо сказала Кейт. — Диалог из второсортного фильма, из тех, что ты все время смотрел. Нил, неужели ты не узнаешь собственные штампы?
К. на минуту задумался. Может, лучше им подыграть, подумал он. Пусть они и сумасшедшие, но их слишком много, он не сможет силой пробиться на волю, и, кроме того, он не умеет драться. Чуть дрожащей рукой он стал подписывать пустые страницы, засаленные блокноты.
— Но почему я? — спросил он наконец.
— Очень просто, — ответил Сэм Удар Левой. — Мы хотим выбраться из Догтауна. Шериф нас злобно тиранит. Нам надо отсюда выбраться.
— Но я-то вам зачем?
Кейт начала терять терпение.
— Потому что ты единственный, кто выше его по рангу. Ты его написал, и только ты можешь помочь нам его вычеркнуть.
— Вычеркнуть?
— Ну конечно. Нам нужна развязка. Путь домой. Счастливый брак. Что угодно. А то Кейт О'Грейди так и будет все время околачиваться в «Золотом фургоне», вытирать кровь с рассеченной скулы героя и заманивать своими ласками безжалостного, жестокого шерифа, отвлекая его от злых дел. — Она пожала плечами. — Можешь считать меня привередой, но я совсем не так представляла себе свое будущее.
— Ох.
— А что до шерифа, то ему как раз никакая развязка не нужна. Ему выгодно существующее положение вещей. Он знает, что таким, как он, счастливый конец не светит. — Она повернулась к остальным, которые все еще стояли вокруг К. с карандашами наготове. — Ну давайте же. Чего вы ждете? Шериф явится с минуты на минуту.
К. покачал головой:
— Неужели ты думаешь, что я в это поверю? Это совершенно нелепо.
— Мне все равно, поверишь ты или нет. Мне нужна твоя подпись.
— Но я все-таки не понимаю, зачем…
Кейт нетерпеливо взмахнула рукой.
— Затем, что твоя санкция придает нам силу. Потому что твоя подпись…
Тут она увидела что-то за спиной у К. и замолчала, сжав блокнот в кулаке так, что побелели костяшки. Она схватила карандаш и принялась писать.
Послышался громовый раскат, и Кейт упала — на корсаже с оборочками внезапно расплылось страшное красное пятно. В наступившей тишине К. услышал неторопливые шаги и понял, даже не оборачиваясь, что это Одноглазый Логан (безжалостный, жестокий), шериф Догтауна.
— Ого, поглядите-ка, кто к нам приехал. Наш лучший друг, писака.
К. медленно поднял глаза. Он увидел обветренное лицо, окаймленное жесткой седой щетиной, и допотопную кожаную куртку, на которой мерцала серебряная звезда. Единственный глаз — другой скрывался за кожаной повязкой — был похож на камушек. На груди, на патронташе, висели тетрадь в красном сафьяне и потрепанный толковый словарь в мягкой обложке. Револьвер в правой руке еще дымился.
— Кейти! — закричал бармен Джейкер.
Его лицо исказилось безумной яростью и скорбью. Он схватился за блокнот, но противник его опередил, и Джейкер, хватаясь за грудь, упал в вихре окровавленных опилок.
У бара нерешительно стоял Пасадена Кид, рука его застыла на полдороге к карману куртки.
Шериф похлопал по своей тетради:
— Не стоит, Кид. Я держу тебя под прицелом.
Кид оценивающе глядел на шерифа.
— Брось оружие, — сказал шериф. — Аккуратно, медленно.
Кид опустил глаза, словно повинуясь. Потом, так быстро, что шериф едва успел заметить, он вытащил блокнот и ручку.
В третий раз раздался раскат грома и из дула вылетело пламя.
Шериф перевернул тело носком ботинка.
— Ты был быстрым, Кид, — задумчиво сказал он. — Иные говорили, что ты достаешь оружие быстрей всех в Догтауне. Я бы лично всех и так доставал, без оружия, но приходится использовать то, что есть, а? Игра кончена, ребята, — обратился он к посетителям бара. — Руки вверх. И без фокусов: если я хоть карандашный огрызок увижу у кого-нибудь, стреляю сразу насмерть. Всем ясно?
Догтаунские мятежники мрачно закивали и принялись один за другим ронять на землю блокноты и карандаши.
— Отлично, — сказал шериф, продолжая держать их под прицелом. — А теперь, мистер Кеннерли, сэр, — или вас нынче по-другому зовут? У нас с вами есть неоконченное дельце.
Но К. не мог отвести взгляд от лежащих на полу тел. Без сомнения, они были мертвы: пахло кровью и фейерверками, а искаженные лица и изуродованные конечности были совсем не такие, как у убитых в вестернах, которые он смотрел мальчиком.
— Вы их убили, — потрясенно сказал он. — Вы их в самом деле убили.
Шериф пожал плечами.
— Я защищался, — ответил он. — Я читал книги. Я наводил справки. Я знаю, что случается в третьем акте с парнем в черной шляпе. А мне тут нравится, мистер Кеннерли. Я люблю быть главным. И не собираюсь позволить какому-нибудь грошовому писаке вычеркнуть меня из сюжета, нет, сэр.
Он медленно наставил револьвер на К.
— Хлеба и зрелищ, так, кажется, говорил тот древнеримский тип? Народ надо держать сытым и развлекать? А если уж напрямоту, развлечение — важная часть и вашего бизнеса, мистер Кеннерли, и моего, верно, сэр?
К. слабо кивнул.
Шериф улыбнулся.
— Видите, какая у меня проблема, — сказал он. — Вы меня оставили за главного, сэр, и очень нечестно, что вы теперь вернулись через двадцать лет и хотите все забрать назад. Это нечестно, неправильно, и я этого не потерплю. Кроме того, — сказал шериф, открывая красную тетрадь, — я жестокий и безжалостный, таков уж я есть, это я хорошо умею и собираюсь и дальше продолжать в том же духе.
— А что же будет со мной? — спросил К., не сводя глаз с наставленной на него тетради.
Одноглазый скромно улыбнулся.
— Я думаю, довольно уже стрельбы, — сказал он. — Но все равно, сэр, вы должны сами понимать, что я не могу вас отпустить, слишком рискованно. Я не хочу сказать, что управлюсь лучше вас, но я буду стараться изо всех сил, будьте покойны.
— Я не понимаю, — сказал К.
— Прекрасно понимаете, — сказал Одноглазый, слюнявя кончик карандаша. — Так или этак, а развязка должна быть. Как все эти ребята и говорили. Свадьба, похороны, черт возьми, да прорва разных вариантов, сэр, и я надеюсь, что вы доверите мне сделать правильный выбор. По правде сказать, — шериф заскромничал, и его обветренные щеки чуточку зарделись, — я тут кое-что набросал, что можно попробовать прямо сейчас, просто чтоб посмотреть, как оно выйдет. Вздернуть флаг, если можно так выразиться, и посмотреть, кто ему отсалютует.
У К. настолько пересохло в горле, что он не мог ничего сказать и лишь еще раз слабо кивнул.
Шериф был явно доволен.
— Я рад, что вы к этому так разумно подходите, сэр. И я знаю, вам понравится моя задумка.
— Какая? — тихо-тихо спросил К.
— Ну… Можете называть меня консерватором, но старые добрые сюжеты — они всегда хороши, верно? Кроме того, людям на пользу, когда им есть чего ожидать с нетерпением. — Он ухмыльнулся, и К. опять показалось, что он чуточку покраснел. — Скажите мне, что вы об этом думаете, сэр. Я, конечно, уважаю ваше мнение. Но мы в Догтауне… Жизнь тут тяжелая, развлечений мало, и я думаю, все со мной согласятся, что давненько мы уже никого не вешали.
ФАКТОР И-СУС
Герой «Ежевичного вина» неспособен оставаться на уровне, которого достиг в своем первом романе, и вновь скатывается к писанию второсортной фантастики ради куска хлеба. Его псевдоним — Джонатан Уайнсеп, и он из тех людей, которые никогда не станут взрослыми. К счастью, я точно такая же.
«Смерть каждой жизнеформы уменьшает и меня, ибо я часть Жизнества».
«Жизнекредо Самости», ок. 2141. Стих 363. Две тысячи повторений ежедневно в первые двадцать лет жизни. Думаете, я помню их все? Черта с два.
«Единственное благо — общее благо». Еще один. Двадцать пять тысяч повторений на сегодняшний день, а будет больше. «Блаженны страдающие во имя Мое, ибо их занесут в Вечную Базу Данных Спасения».
Говорят, в чужую голову не залезешь.
Фигня.
В мою влезали уже столько раз, что живого места не осталось — все всмятку, вкрутую, разобрано, собрано, психосканировано, замескалинено, восстановлено кортисинтом и гиперталамусом и в целом затрахано до смерти. Может, ты мне вообще только кажешься. Может, я совсем с катушек съехал. Знаешь, они и это могут, заставить человека чокнуться, ненадолго, все в рамках Великого Эксперимента Самости, кто знает, может, теперь и до этого дойдет, да какого черта, бывало и хуже.
Не веришь? Слушай, я уже побывал калекой (чтобы лучше изучить себя в состоянии беспомощности), шлюхой, практикующей садо-мазо (чтобы развить женственную сторону своей души), солдатом (чтобы научиться доверять чужому авторитету) — и это еще только нормоформы. Плавникоформы, нольживущие акваформы — полмили от носа до хвоста, метанодышащие ксеноформы, я всех перевидал, всеми перебывал. И знаешь, что я тебе скажу?
Фигня. Всё фигня.
А может, они хотели как мне лучше. Если въехать на небоцикле в неподвижный объект со скоростью триста двадцать в час, от тебя мало что останется. Или это тоже была программа Самости? По временам я даже этого вспомнить не могу. Хотя нет, если подумать, на такое они не способны. Слишком уж весело.
«Страдайте во Мне. Страдайте со Мной. Лишь в страдании обрящете Спасение. Царство Разума — лестница к звездам». Постхиппозная дребедень чистейшей радости и блаженства, которую закачивают мне в мозги в соответствии с тщательно рассчитанной скоростью ассимиляции на такой частоте, что даже мой мозг не в состоянии ее отключить. Чувствоусилители, чтобы подавить сопротивление. И настоящая программа ЖизнеСам — одна из многих тысяч, — чтобы вычислить, насколько я просветился (в процентах). Только вдумайся, сестренка. Или кто ты там.
Дело все в том, что серые клеточки нынче в дефиците. Даже такие хреновые, как мои, все равно идут в очистку и на второй круг. Двадцать лет назад — хотя время сейчас мало что значит — мы что-то такое сделали, только не спрашивай, что, может, не тот атом расщепили, не тот антиген не туда всунули, не на ту кнопку нажали, наступили на ногу Космической Силе и попортили свой биологический вид. А что в итоге? Почти все вымерли. Я тогда был по большей части не в себе, так что не очень в курсе. А нынче я все время не в себе. Я был Избран. Может, ты тоже. Ура.
Добро пожаловать в дивный мир формальдегида.
Хочешь, че скажу? Я рад, что ты тут. Одна голова хорошо, а две лучше… пардон, я не знаю, как это нынче называется, может, интерфейс, но как бы там ни было, мы можем сравнить данные. Хотелось бы думать, что ты женщина. Хотя нынче разницы нет — по крайней мере, мне так сказали люди из Самости, — но все равно мне бы хотелось так думать. Позволь представиться. Оз О'Ши, по кличке «Бешеный пес», ангел ада, насильник-рецидивист, убийца, алкоголик и до недавнего времени единственный обитатель отсека 235479, Парк Самости (Нью-Йорк). Субъект Усиленного Слежения, категория И (это, сестренка, значит «искусственные генетические модификации»), подкатегория Эксперимент. Членский номер 390992, но ты, душечка, зови меня просто Оз.
Так что же такая хорошая девочка делает в таком поганом месте? Если, конечно, ты и вправду девочка. Хотя это не имеет значения. Я и сам побывал девочкой, как я уже сказал, так что не стоит обижаться на слова. Добро пожаловать в ад.
Хотя, когда меня сюда сунули, я не думал, что это ад. Ни в коем случае. Думал, мне свезло, когда меня вытащили из-под обломков и разобрали на запчасти, навроде старого байка. Их послушать, так я должен был стать новым человеком, просвещенным… Бля, да от меня зависело будущее всего рода человеческого!
Им нужен был доброволец. Их послушать, так я должен был стать Богом, Адамом и Вторым пришествием, все в одном лице. Чтобы восстановить, говорили они. Исправить. Найти испорченную часть — найти, изолировать, стереть начисто и начать все сначала. Они сказали, что если найдется доброволец, который пожелает спасти род человеческий, то он внакладе не останется.
Я пожелал.
Им удалось сохранить большую часть моего разума. Сначала для допросов — им нужно было знать, почему, кто, когда, чем я ширялся и все такое. Потом — до свидания, щелк — и выключили или чего похуже. Да-да, бывает хуже. В базе данных федеральной тюрьмы штата Нью-Йорк, которая полностью стерлась во время Великих Перебоев Электричества в двадцатых годах, ха-ха-ха, лежит полмиллиона дискорпорированных заключенных, и все ждут Просветления Самости и, может, Спасения.
Да-да. А ты что, не знала? Мы все спасемся. По крайней мере, спаслись бы, если бы нашелся кто-нибудь на роль Спасителя. Но нынче, милочка, все автоматизировано; все рободоктора, да психомехи, да эмпасканеры тычут шприцами, наполненными безумием, в наши бедные беспомощные кортикальные слои, небольшие сюрпризы из Старых Добрых Времен, из тех дней, когда мир еще не растерял окончательно свои немногочисленные шарики и ролики.
Мне всегда нравились мозговитые девочки. А нынче, кроме мозгов, и не осталось ничего. Баки никуда не делись — правда, теперь никто не имеет права на их использование, кроме Корпорации Самости, любое другое считается аморальным, но баки на месте и при деле. Там растят нормоформы — за вычетом мозгового ствола — и ксеноформы, в которые мы так любим перепрыгивать в поисках Самости. Все для Поисков Себя, Самосовершенствования и в конечном итоге — достижения нирваны. Укол, серая пелена невремени, щелчок заслонки… поехали. Что на этот раз? Пушистая котоформа? Дельфинформа, выпевающая странные гаммы в толще сжиженного углекислого газа на глубине в пятьдесят миллионов фатомов? Я знаю только, что это будет разумное существо. Как сказал сотрудник Спасения, к нирване ведет тропа разума. «Через страдание — к цели». Видно, жуки не умеют достаточно страдать.
Как давно, спрашиваешь?
Сто тысяч мозгофильмов. Каждый — ломоть жизни. Трехмерное кино с ощущателями, чувствоусилителями, ЖизнеСам Суперсаунд (зарегистрированная торговая марка Корпорации Самости, и тут же логотип компании, красный на черном). Они решают, когда фильм кончается. Они включают его, когда считают нужным.
Они совсем не дураки, вот уж нет. Не помню, сколько раз мне подсовывали сценарий белой палаты. Пациент связан и ждет; во рту — вкус резинового кляпа. Доброе лицо в хирургической маске: «А вот мы и проснулись! Как мы себя чувствуем?» Палевая жидкость из шприца переливается в руку с синяком. Мастерский штрих. Синяк. Хочешь реализма — сосредоточься на деталях.
Да, надо отдать им должное, они стараются на славу. Иногда я задумываюсь, а сколько же миллиардов народу умерло еще тогда, когда мир не сошел с ума, что теперь они за меня так цепляются. Конечно, они машины, а машины никогда не сдаются. Пока в них что-нибудь не сломается, не износится начисто. Они запрограммированы на нирвану и никогда не отступят, даже если подопытный материал никак не годится для нирваны. Каждый раз сканируют, нет ли изменений. Каждый раз все те же расстроенные лица, мягкий упрек, сокрушенное качание головой — и опять сценарий белой палаты, стены, которые бьются током, и похоронная мрачность.
Молись о Спасении, говорят они нежными механическими голосками. Молись о Спасении. Ты умрешь — вновь, вновь и вновь, — чтобы жило Человечество. Найти изъян, исправить. Тест, испытание на удар, повторный тест. Все, что переносит Оз, он переносит ради вас, граждане. Изолировать злотворный ген, психопатическое недостающее звено в затраханных всмятку мозгах, убрать его ради чистенького, здорового будущего на батарейках.
Сейчас, только шнурки поглажу.
Фигня.
Беда вот в чем. Кто-то сказал им, что там есть что спасать. Душа, изменчивая искорка, которую еще никому не удалось выделить в чистом виде. Вот что выходит, если скрестить религию с электроникой. Я им уже говорил. Тысячу миллионов раз говорил. Фактора И-СУС не существует. Они его уже так давно ищут, что если и найдут, не будут знать, что с ним делать. Кстати, что вообще значит это «И»? Истина? Искушение? Иностранные инвестиции? Идиотская реклама? Иное измерение? Идите на хер? Но вера машины безгранична, терпения у нее больше, чем у Бога. Они уверяют, что найдут. Он где-то там. Просто я еще недостаточно страдал.
Я так давно и так часто живу, что даже начал обзаводиться воспоминаниями. Хотя, знаешь, на самом деле мне это не положено: доску надо вытереть начисто, чтоб скрипела; а сломается — списать на издержки познания, прикатить нового подопытного субъекта — хотя я не знаю, может, у них и субъектов-то уже не осталось, — и начать все заново. Естественный отбор, хотя и не очень-то естественный, когда железка решает, годишься ты или нет, контроль качества, конвейер.
А может, я — в контрольной группе, а настоящий эксперимент проходит где-то в другом месте. Может, в соседней комнате.
А может, у них, кроме меня, уже ничего не осталось.
И все же я помню — или это сон, или синтесканом навеяло, да какая, в жопу, разница, — вершину холма, вопящие толпы, копье пронзает мне бок, и солнце заполняет все небо белизной, большей Бога… И во сне мне кажется, что все прожитые мной жизни, недожизни, куски ощущений, ложные воспоминания — все сводится к тому единственному моменту, мимолетному мигу Спасения, и крестиком отмечен момент высшего понимания, когда все сошлось воедино на секунду, а потом энтропия навеки растаскивает все обратно по местам, и я понимаю, что за всей фальшью Самости и навязшими в зубах цитатами из Писания кроется зерно истины… Разобрать человека на кусочки, найти шестеренку, что заставляет крутиться род человеческий, таинственную спираль, глубже ДНК, что связывает нас. Может, внутри этой оси и кроется ген Спасения, претворяющий зло в добро, солому в золото… Фактор И-СУС.
Вы это во мне ищете? Да? Ген messiah vulgaris, последнее недостающее звено в цепи Спасения?
«Ты — часть Человечества. Ты — все Человечество».
«Жизнекредо Самости», ок. 2141. Стих 5742. Подвергнуть испытуемого разрушению, восстановить и начать все сначала. Я чувствую, что стал для них вызовом. Сможешь вылечить это — сможешь вылечить все, что угодно. Господь у тебя в генах. Надо лишь выпустить его.
Белая палата мерцает вокруг; яркие прожектора подмигивают на блестящих иголках; металлические зажимы сильнее давят на виски, когда все начинается сначала.
«Ага, вы снова с нами. Ну, как мы себя чувствуем?»
Я пытаюсь укусить резвые пальцы, сующие кляп мне в рот. Оно, конечно, ничего не почувствует, но хоть душу отвести. На лице у него — вежливое сожаление.
«Агрессия, мистер О'Ши. Разве вы не знаете, что все Жизнество — едино?» Игла по твердой неумолимой дуге приближается к лицу. Полный заряд спасения капает ядом мне в глаза. «Через боль — избавление». Жизнекредо Самости, стих 49900, пять тысяч повторений.
Да сколько ни повторяй, детка, все равно это фигня.
«Боже мой, Боже мой! для чего Ты меня оставил?»
Машинка с электронной дощечкой для записи останавливается, что-то секунду жужжит про себя и катится прочь. В миллионе триллионов синапсов мозга, превращенного в холодец, продолжает играть в прятки хитрый фактор И-СУС, радостная молекула Спасения на самом дне полных дерьма закромов этого жалкого мира.
Воспоминание опять шевельнулось: копье, солдаты, песнопения, издевательские вопли, и мой собственный голос возносится в мольбе и повелении.
«Боже мой, для чего Ты меня оставил?»
Боже мой. Если бы.
МЕСТО ПОД СОЛНЦЕМ
На некоторых пляжах Бразилии посетители проходят отбор по возрасту и внешности. Толстые, некрасивые, с избыточным весом на пляж не допускаются.
Я не жадная. Честно. Мне только и нужно, что место под солнцем: хорошенький кусочек, четыре на шесть футов; место для полотенца, косметички, шезлонга, солнцезащитного крема. Горячий песок, шум прибоя, дизайнерские солнечные очки, волшебный запах соли и кокоса. Это место называется Платиновые пески™, Пляж Пляжей, высшее наслаждение солнцем. Так и есть: там настоящие пальмы скрывают забор по периметру, фильтры вылавливают нежелательных посетителей, очистители воздуха дают свежесть круглый год и спасатели класса «А» следят с двух сторожевых вышек за постоянным соблюдением обязательного для Платиновых песков™ свода строгих правил.
Конечно, в этой зоне нигде не валяется мусор (любое нарушение влечет за собой автоматическое понижение класса). Водоросли, камни и пляжная живность проходят строжайший отбор, их исследуют и при необходимости удаляют. Конечно, природная естественность до определенной степени поощряется, но только не в ущерб эстетике. В конце концов, Прекрасность — и право, и почетный долг обитателя Платиновых песков™, а обязанность правления — поддерживать эти стандарты на высоком уровне.
Я очень одобряю эту политику. Более того, я ее всем сердцем поддерживаю; в конце концов, правила