Я верчу бриллиант вокруг фаланги большим пальцем, и Лок переводит взгляд на меня.
— Красивое кольцо.
Я с трудом сглатываю.
— Я не замужем.
Вздрагиваю, задерживаю дыхание, потому что все это не так, как я хотела. Делаю вдох и начинаю сначала.
— Я имею в виду, что была замужем. Теперь нет.
Черт. Это не лучше. Звучит так, словно я в разводе.
— Ты не обязана объяснять, — начинает он.
Я прерываю его.
— Эй, смотри, мы на месте.
Паркуюсь перед семейной закусочной, глушу грузовик и выпрыгиваю, прежде чем он успевает сказать что-то еще. Мне нужно взять себя в руки и справиться с этой ситуацией. Я просто хотела бы понять, что это за ситуация. Хочется понять, чего я хочу. Ну, это не совсем правда. Я знаю, чего хочу. И знаю, что моя интуиция, мое сердце, голова, душа и мое тело говорят мне каждый свое.
Часть меня говорит:
— Беги.
Другая говорит:
— Наслаждайся, пока есть возможность.
— Ты предаешь своего мужа, любовь всей твоей жизни, — требует какая-то часть.
— Тебе это НУЖНО!
— Как ты смеешь думать о другом мужчине?
Боже, он великолепен. Если бы обрезал эти волосы и эту бороду, то был бы… от него невозможно было бы оторвать глаз.
Я заказываю чизбургер с беконом, колу и фри, потому что нечасто себе такое позволяю. Обычно придерживаюсь здорового питания. Боже, кого я обманываю? Я давно нормально не ем. А должна бы питаться правильно, и часть меня хочет этого, потому что видно, как понемногу прибавляется объем моей задницы, бедер, спины и плеч, а еще живота. Но это неважно, правда? Потому что я одна. Олли умер. Его больше нет. Некому заметить несколько лишних килограммов. На самом деле, не так уж и много: достаточно для того, чтобы я заметила, но недостаточно, чтобы служить поводом для беспокойства. Олли заметил бы. И все равно любил бы меня. Его это не волновало. Он сказал бы мне наслаждаться жизнью и получать удовольствие, потому что именно так можно справляться со всем остальным. И я пытаюсь, Олли. Но те хорошие времена для меня закончились, потому что они связаны с тобой, а тебя нет. Что мне осталось для наслаждения? Одиночество? Бесконечно скучная работа у Бердсли? Это никогда не кончится, потому что старый Амос не становится моложе, и я рассчитываю заменить его, если побеспокоюсь о возвращении в колледж, чтобы получить степень в медицине. Но это нудная работа: наложение швов, измерение температуры и «вот рецепт на «Амоксициллин»». Никакого удовольствия. Никакого стимула. Это не заставляет мое сердце биться сильнее. Это не вызывает волнения, но и не требует от меня чего-то особого. Я совсем запуталась.
Набиваю рот жирным бургером, запихиваю картошку фри и, черт побери, наслаждаюсь этим, блуждая в своих чокнутых мыслях и игнорируя свидание.
Не свидание.
Или свидание?
А я хочу, чтобы это было свиданием?
И да, и нет.
— Это свидание? — спрашиваю я, проталкивая в горло слишком большой кусок. Господи, как некстати: откусывать больше, чем можешь прожевать. Именно это я и сделала, согласившись пойти с Локом.
— Я не знаю… да?
Он не подлизывается, не шутит, и я не думаю, что это просто слова.
Странно.
— Это не тот ответ, которого я от тебя ожидала.
Лок пожимает плечами.
— Это нестандартная ситуация. Я действительно не знаю, что это. — он говорит это, не глядя на меня, словно погружен в свои мысли, так что я не вполне могу разобрать сказанное. — Мое прежнее поведение было недопустимым.
— Ты обещал мне рассказать свою историю, — я задерживаю на нем свой пристальный взгляд, пытаясь понять, что прячется в глубине этих лазурных глаз.
— Нет, я сказал, что это длинная история, а ты сказала, что у тебя есть время.
— О! — я снова кручу кольцо вокруг пальца — привычка, которая появилась в попытках не думать об Олли.
— Если ты не замужем или больше не замужем, почему до сих пор носишь кольца?
— Господи, ты начинаешь сразу с самого сложного, да?
Он наклоняет голову.
— Прости. Это не мое дело.
— Да уж, черт возьми, не твое, — я перевожу дыхание. — Прости. Это было немного грубо.
— Нет, я это заслужил. Мне не нужно было спрашивать.
Несколько минут мы едим в тишине. И это не дружеская тишина. Она большая, плотная и настораживающая.
— Он умер, — выпаливаю я между порциями фри. — Мой муж… он умер. Я… я не могу заставить себя снять кольца.
Лок медленно выдыхает, вытирает салфеткой пальцы и встречается со мной взглядом.
— Должно быть, ты его очень любила.
— Он был… всем для меня. Так что, да. Я очень его любила.
Следует еще одно долгое молчание, как будто Лок пытается поймать то, о чем говорить дальше. Я бы хотела помочь ему с этим, но сама не знаю, что сказать.
— Могу я спросить, как… — начинает он, но останавливается. — Нет, это неважно. Слишком личное.
Я отряхиваю руки, оставляя крошки на столе. Надо бы убрать за собой, но меня разрывает изнутри, я не могу думать, не могу ничего сделать, кроме как выбежать из закусочной. Куда иду — сама не знаю. Я чувствую кого-то рядом: Юта, на этот раз с прикрепленным к ошейнику поводком, бежит впереди Лока, догоняющего меня на тротуаре. Некоторое время он молча идет рядом со мной. А потом говорит:
— Прости, Найл. Я не должен был спрашивать, — он издает горький смешок. — Знаешь, кажется, что за последние двадцать минут я извинился перед тобой больше, чем за всю свою жизнь.
— Кажется, у меня такое же ощущение, — говорю я.
И начинаю плакать. Не навзрыд. Просто по лицу ползут тихие слезы. Я даже этого не осознаю, пока Лок не протягивает руку — робко, нерешительно, почти со страхом — и не смахивает слезинку с уголка моего рта.
— Твою мать, — шепчет он. — Я заставил тебя плакать.
Я качаю головой, вытирая лицо.
— Нет. Нет, не ты. Это просто…— я смеюсь наполовину горько, наполовину печально. — На самом деле, это ты. Но не только ты.
Мы идем дальше. Впереди нас Юта, она нюхает, виляет хвостом, ухмыляется своим собачьим оскалом, приветствуя каждого прохожего. Лок идет рядом со мной. Так близко. Слишком близко. Я могу шевельнуть запястьем и взять его за руку. Могу опереться на него. Но не делаю ничего из этого, а просто иду и пытаюсь взять себя в руки, разобраться в мыслях и выбраться из океана своих противоречивых эмоций.
— Его звали Оливер, — не знаю, кто это сказал, кажется, точно не я. Однако слова непрошено льются из меня. — Он был врачом. Хирургом. Он мог бы работать в любом месте страны, открыть собственную клинику или работать в любой больнице мира. Он был очень талантливым хирургом, его рука не дрожала, несмотря ни на что. Просто… он был уверенным. И не терял уверенности при любых обстоятельствах. Никогда не паниковал, никогда не сомневался, всегда точно знал, что нужно сделать, и всегда именно так и поступал.
— Как вы познакомились?
Я пожимаю плечом, потому что боль в горле мешает говорить. Трудно рассказывать, не разразившись слезами. Трудно побороть желание убежать. Я не произносила имени Олли ни при ком с тех пор, как он умер. Не рассказывала о нем. Я действительно пыталась… не вспоминать его.
Сейчас мы на окраине города, вдали от центра. Впереди есть парк, и я использую время пути туда, чтобы сдержать неминуемый срыв. Мы садимся на скамейку — снова слишком близко — наши бедра и плечи соприкасаются. Он отцепляет поводок Юты, берет палку, валяющуюся в траве возле скамейки, и бросает. Юта же, вместо того, чтобы принести ее обратно, заваливается на траву рядом с упавшей палкой и принимается грызть ее.
Я вытираю щеки ладонями и делаю глубокий вдох.
— Я была медсестрой в Лос-Анджелесе. И только что… — черт, об этом все еще тяжело говорить, даже спустя семь лет, — только что потеряла пациента. Это был двенадцатилетний ребенок, получивший четыре пулевых ранения из проезжавшего мимо автомобиля. Он прогулял школу, чтобы поиграть с друзьями в баскетбол, но поймал те шальные пули и умер. Я не смогла спасти его. Мы с Дэлани сделали все возможное, но потеряли его. Мне пришлось взять перерыв, понимаешь? Нечто подобное не проходит бесследно. Я вышла, села одна, думаю, в попытке окончательно не потеряться в собственных дерьмовых мыслях. Олли подошел, сел рядом со мной и предложил сигарету. Я сказала: «спасибо, я не курю». И он объяснил, что тоже не балуется, но, когда проходишь через что-то исключительно трудное, иногда просто обязательно нужно курить. И потом он предложил мне уволиться из больницы и работать в международной ассоциации «Врачи без границ». Он понравился мне, а рассказывал так увлекательно и интересно, что я так и поступила. Покинула Лос-Анджелес, ушла из больницы, оставила своих друзей и присоединилась к «Врачам без границ». Отправилась в Африку и… — я качаю головой. — Ты не захочешь слушать про Африку. Это было… страшно. Но мы с Олли полюбили друг друга и, в конечном итоге, поженились. Недельное свадебное путешествие провели на Багамах, а потом Доминик позвонила и сказала нам, что на Гаити произошло землетрясение. Первое в 2010-м. Мы были там, в эпицентре. Это было… ужасно. Действительно ужасно. После этого у нас совсем не было свободного времени, пока мы не вернулись в Штаты для небольшой передышки. А потом, возвращаясь из Северной Калифорнии от родителей Олли, мы попали в аварию. Олли погиб.
Я не могу продолжать. Не могу находиться здесь. Просто не могу.
Поэтому снова встаю и ухожу. На самом деле, я бегу назад, к своему грузовику. Чувствую Лока позади меня, но игнорирую его, игнорирую Юту, игнорирую взгляды людей. С меня хватит. Я бегу и открыто рыдаю. Достигнув грузовика, кидаюсь в него. Пытаюсь засунуть ключ в замок зажигания. Поворачиваю, переключаю рычаг коробки передач на заднюю. Выруливаю слишком быстро, чуть не сбив Лока, и ударяю по тормозам. Он проскальзывает внутрь, Юта легко запрыгивает в кузов. Он смотрит на меня: в глазах беспокойство, брови вздернуты. Я ненавижу этот взгляд на его лице — жалостливый, сочувствующий. Понимающий.
Мне нужно домой! Не вспоминать ни о чем! Просто сидеть в тишине, вздыхать и плакать.
Окна опущены, горячий ветер Оклахомы дует пылью мне в лицо. И только сейчас меня осеняет, что в машине тишина. Радио выключено. Радио никогда не выключалось. Лок сидит на пассажирском сиденье, Юта — в кузове.
— Боже, почему ты не оставишь меня в покое? — рычу я.
— Потому что ты не хочешь быть оставленной в покое, — его голос звучит тихо, еле слышно. Мягко и сочувственно. Гребаное сочувствие. Оно делает меня неуверенной, злой и слабой.
— Не нужно убегать, если не хочешь, чтобы тебя догоняли.
— О, да? Откуда, черт возьми, ты знаешь?
— Детка, я создал целое искусство убегания от проблем. Ты говоришь с квалифицированным специалистом.
Я стучу по радио.
— Ты его выключил?
— Да. Терпеть не могу это звенящее из каждого бара кантри. Новые композиции еще ничего, но это? Он жестом указывает на радио, по которому сейчас звучит старая песня Хэнка Уильямса-младшего. — Терпеть не могу. Это не мое.
— Не трогай радио. Никогда, мать твою, не прикасайся, — я регулирую громкость: слышно, но не слишком громко. Как делал Олли.
— Хм, ладно. Извини?
Бедняга выглядит действительно сбитым с толку, и не без причины. Я — ходячая катастрофа. Я делаю прерывистый вдох.
— Извини, Лок. Я стерва. Ты не заслужил такого.
— Я просто не знал.
Моя левая рука лежит на рулевом колесе, и он совершенно нагло протягивает руку и захватывает мои пальцы, вертя бриллиант.
— Думаю, с этим никогда не получится по-настоящему смириться.
Я хочу обругать его, накричать, ударить. Потому что он прав, и я ненавижу его за это. Он не знает ничего обо мне, о моей жизни, о моем растрепанном эмоциональном состоянии. Поэтому, вместо того, чтобы сделать хотя бы одно из вышеперечисленного, я закрываю грузовик и, пошатываясь, прохожу мимо моего дома в сторону бескрайних полей, представляющих мой задний двор. Не знаю, куда иду и что собираюсь делать — мне плевать. Не знаю, идут ли за мной Лок с Ютой — мне плевать. Большей частью потому, что он снова чертовски прав: я убегаю, потому что хочу, чтобы меня догоняли. И я не хочу хотеть этого. Я хочу быть довольной одиночеством, хочу быть несгибаемой, сильной и чувствовать себя в порядке, но этого нет.
Мне одиноко.
Мои гормоны неистовствуют кипящим водоворотом. Я всегда легко заводилась. И еще до встречи с Олли я была далеко не монашкой, а после того, как мы, наконец, признали наши чувства друг к другу и начали жить вместе, то занимались этим очень часто. Трахались, как бешеные кролики, столько, сколько хотелось. И вот в один день Олли не стало. С тех пор я одна. Совсем одна. И эмоции мои стали настолько хрупкими — словно фарфор — что даже коснуться себя мне трудно. Я не могу. Это ощущается предательством по отношению к Олли — касаться себя, чтобы просто облегчить возникающую потребность. Это предательство: жить, чувствовать, хотеть, нуждаться — все это предает то, что было у нас с Олли, и в этом проблема.
Но с меня хватит.
Я не могу больше держать все в себе. Не могу больше барахтаться в этом. Я словно утопающий, с трудом держащийся на воде, почти захлебывающийся в обыденности.
Я сломлена.
Трава по колено, и, когда я падаю, она словно обнимает меня. Прячет. Щекочет мне шею и нос, что-то шепчет, шурша на ветру. Надо мной бескрайняя синева, усыпанная клочками белого. Я чувствую, что Лок лег на траву рядом со мной, слышу лай Юты, прыгающей и скачущей вокруг.
— Чего ты хочешь от меня, Лок? — мой голос дрожит, потому что я примерно в минуте от полного краха.
— Я не буду отвечать.
— Ты преследуешь меня. И я не знаю, что тебе от меня нужно.
Он вздыхает.
— Не знаю, Найл. Я просто… просто не могу оставить тебя в покое, не теперь, когда ты явно…
— На грани гребаной катастрофы?
— Ну, в принципе, да.
— Спасибо, — горько смеюсь я.
Но горький смех переходит в икоту, которая превращается в рыдание, и тогда меня прорывает. И я не могу остановить это. Все выходит: одиночество, тоска по Олли, осуждение себя. Ничем этого не выразить, кроме слез.
Когда крепкая рука притягивает меня, я не думаю, а просто бросаюсь к нему, зарываясь лицом в футболку.
— Я тоскую по нему, — бормочу я между всхлипами. — Я так сильно по нему тоскую.
— Черт возьми, да. Как же без этого?
— И мне так одиноко. Я хочу его вернуть, и мне так одиноко. Но я не знаю, как делать еще что-то, кроме того, что умею. Я не могу вернуться во «Врачи без границ», и просто… я хочу быть рядом с ним. Я переехала сюда, потому что здесь он вырос. Это его грузовик. Я сплю в его футболках, чтобы просто быть к нему ближе. Чтобы чувствовать его. Потому что… потому что не чувствую. Я больше не чувствую его и не знаю, что мне делать. Я не знаю. Я ничего не знаю.
— Ты не должна ничего знать.
Его слова звучат прямо в моих волосах. Так близко. Слишком близко. Так правильно.
Я лежу на его левом боку и слышу биение сердца. Это стабильный, знакомый, успокаивающий звук, идущий откуда-то из глубины под моим ухом. На мгновение — всего лишь на мгновение — я позволяю себе просто… чувствовать его. Делаю вид, что все нормально. Притворяюсь, что мне это нравится, и я имею на это право. Я даже поднимаю лицо, заглядывая ему в глаза. Другой рукой он подпирает голову и смотрит на меня. Его взгляд такой, словно он шокирован и не может поверить в то, что я здесь, в его объятиях.
Я тоже не могу в это поверить.
Это ощущается правильным.
Это ощущается нормальным.
Его борода щекочет мое лицо, и я немного сдвигаюсь вверх. И потом… Господи, я не знаю, что со мной происходит, но это поглощает и захватывает меня. Что-то горячее и такое неуловимое, чего я никогда не чувствовала. Это желание, голод, животная потребность. Не знаю, что случилось со мной. Не знаю, кто я, какой гребаный кукловод дергает за мои нитки.
Я целую его.
Приподнимаюсь, сгребаю его густую бороду в горсть, притягивая к своему лицу, и целую. И на долю секунды, может, даже меньше, когда наши губы встречаются, все смешивается: жизнь и дыхание, небо над нами и земля внизу. Но потом ладонью он обхватывает мою щеку, большим пальцем приподнимает мой подбородок и языком скользит между моих губ; сильными руками обхватывает мои бедра, и я оказываюсь на нем.
И это разрушает чары.
— Черт! — я откатываюсь от него, буквально отползая по траве на четвереньках.
— Найл, подожди секунду, — говорит он, идя за мной.
Я поворачиваюсь к нему и бью кулаками по его груди.
— НЕТ! Тебе нужно оставить меня в покое. Просто оставь меня. Ты приводишь меня в замешательство, смущаешь. Для тебя все слишком просто. Когда ты рядом со мной, все теряет смысл.
Он нежно обхватывает пальцами мои запястья.
— Ты имеешь в виду, что все приобретает слишком много смысла, когда я рядом.
Я освобождаю свои руки и отталкиваю его.
— Не ходи за мной. Просто оставь меня в покое.
Я бреду по траве назад к дому. Не в силах совладать с собой, оглядываюсь. Убеждаю себя: нужно удостовериться, что он не идет за мной. Но это не так. Вранье.
Оглянувшись, я вижу, что он просто стоит там, наблюдая за мной. Пальцы прижаты к губам — к тому месту, где наши губы встретились. Потирает, словно… я даже не знаю, что. Я чувствую на губах покалывание от поцелуя, но должна побороть желание коснуться своего рта в месте прикосновения его губ.
Я запираюсь в доме. Стою возле раковины и сопротивляюсь необходимости наполнить новым содержанием старую форму. Через несколько минут к моему окну подбегает Юта, Лок держит ее на поводке. Высокий и шикарный, одна рука в заднем кармане брюк, другая сжимает поводок. Не спешит, как будто восемь километров обратно до города его совершенно не волнуют. Я должна была бы подвезти его, но не решаюсь. Покалывание на моих губах все еще ощущается. Желание продолжения все еще сильно. И никак не пойму, хочу ли бороться с этим. Я даже не понимаю, зачем с этим бороться. Было бы так легко просто сдаться и позволить себе это.
Позволить себе его.
Позволить себе несколько мгновений не быть одинокой.
Я смотрю, как он уходит, и любуюсь его задницей. Этому мужику Бог дал отличную задницу. Отличное все. Правда.
Господи, что со мной не так? Он целовал меня так, будто это что-то значит — вот что. Как будто этот поцелуй что-то значит для него. Не как какой-то придурок, надеющийся на быстрый перепих с одинокой вдовой. Как будто этот поцелуй для него был таким же, как и для меня: удивительным, останавливающим дыхание своей силой, изумительным.
Я хочу еще.
Вот, что со мной не так.
Ты пробуждаешь что-то лучшее во мне…
Восемь километров, и я едва помню, как прошел их. Первые несколько километров я брел со стояком, вспоминая прикосновение губ Найл к моим, ее бедра в моих руках, ее грудь на моей груди. Но потом подумал о ее ухе, прижатом к моей груди и слушающем биение моего сердца. Я знал, что она слушает его. Не думаю, что узнала, но отстукивала пальцем ритм: тук-тук, тук-тук, тук-тук.
Она не знает. Не знает, чье сердце стучит в моей груди. Чье сердце проскакало километры после ее ухода. Чье сердце заставляет пульс оглушительно грохотать в ушах. Для нее это возможный шанс. Случайная встреча превращается в потенциальный роман. Она не знает, что я приехал сюда специально, чтобы увидеть ее, а встретил совершенно случайно, и это сводит меня с ума.
В какой-то момент я все-таки дохожу до своего грузовика и хлопаю по сиденью, призывая Юту запрыгнуть. Приехав в отель, где я остановился, потому что там разрешено проживание с животными, даю собаке поесть и ставлю миску с водой.
Я падаю на кровать.
Голова идет кругом. Не от жары и не от ходьбы.
Она поцеловала меня.
Она поцеловала меня.
Я должен уехать.
Она хочет, чтобы я оставил ее в покое.
Только полный идиот останется. Это неминуемая катастрофа. И это нечестно по отношению к ней. Она понятия не имеет, с кем связывается.
Но… я хочу ее.
Твою мать, я хочу ее. Безусловно, желания мне не чужды, и я не привык себя ограничивать. Я не привык говорить себе «нет». Вся проблемность этой ситуации заключается в том, что я не должен быть с ней. Нельзя поддаваться. Мой долг перед предыдущим хозяином сердца — уйти и оставить эту женщину успокаиваться по-своему, а не испоганить все еще больше, чем уже сделал. Боже, она так плакала — это раздирало душу ко всем чертям. Я не мог помочь, но мог обнять. Потому что, когда женщина плачет, ты ее утешаешь. Ты должен. Или это был не я. Я не жилетка, в которую плачутся. Я не тот, кто склеит, когда сердце разбито. Говорят, лучший способ покончить с кем-то — это завладеть кем-то другим. Я тот, кем вы вроде как завладели. Я хорош в этом. Я могу помочь вам забыться на время, а когда плохое пройдет стороной, вы вернетесь к своей жизни.
Я не утешаю.
Не слушаю сочувственно.
Не обнимаю, чтобы просто дать выплакаться.
Но именно это я и сделал.
Когда она поцеловала меня — это был сильнейший шок из всех, которые я когда-либо испытывал, потому что все, что я получал от нее до этого, шаг вперед и два назад. Любопытно, интригующе, но настораживающе. При каждой попытке сблизиться она огрызается.
Я придурок.
Я никуда не уйду.
Я должен сказать ей. Должен.
***
Сейчас восемь часов следующего вечера, и я сижу в полуторачасовом ожидании в кузове грузовика Найл. У меня родился план: я пошел и купил настоящую корзину для пикника, наполнил ее свежими фруктами, сыром, сухариками, колбасками; немного вина для нее и немного «Перье» для меня — надеюсь это не вызовет у нее вопросов. Захватил одеяло. Выбрал место. Отвел Юту в гостиницу для домашних животных, чтобы за ней было кому присмотреть в мое отсутствие, потому что не рискнул оставить ее одну в номере отеля — она бы скучала по мне и перевернула бы все вверх дном.
Это не попытка соблазнить Найл. Выглядит так, но, честно, это не входит в мои намерения. Я собираюсь сбросить на нее адскую бомбу и хочу иметь возможность… подготовить почву.
А что мне делать, если она снова поцелует меня?
Конечно, поцеловать в ответ.
А потом сказать ей.
И вот она подходит. Невысокая, изящная, с сочным телом, которое не может скрыть даже медицинская форма.
Твою мать, она такая сексуальная.
Успокойся, парень.
Я стою, опираясь ногой о заднюю дверь, надеясь, что выгляжу расслабленным и уверенным в себе. На самом деле нет: я нервничаю, трясусь, надеюсь и боюсь. Много чуждых и трудных для меня эмоций.
Она идет медленно, одной рукой вытирая лицо, другой размахивая связкой ключей на шнурке с логотипом «Врачей без границ». Зеленые штаны, белый халат, на шее стетоскоп. Она выглядит очень горячо — никогда не думал, что скажу это. Я знаком со многими врачами, но никогда не думал, что сочту этот вид таким сексуальным, пока не увидел ее.
Черт возьми, Лок, держи себя в руках. Перестань о ней так думать. Не сейчас. Сейчас речь не идет о твоем вышедшем из-под контроля либидо.
Она замечает меня и останавливается в нескольких метрах. Глубоко вдыхает, откидывая голову назад, и делает выдох. Рукой хватается за стетоскоп на шее.
— Что тебе нужно, Лок?
— Привет. Поужинаем? — я отхожу от двери и приближаюсь к ней. От меня не ускользает, как она напрягается и задерживает дыхание. Ее взгляд движется по мне — изучающий, ищущий. Чего — не знаю.
— Нет, но…
Я забираю у нее ключи, обнимаю рукой за талию и веду к пассажирской двери ее грузовика. Открываю дверь и слегка подталкиваю Найл внутрь. Она уступает, но без особого желания, и в знак несогласия оборачивается и смотрит, как я закрываю дверь.
— Лок? Что ты делаешь? — требовательно спрашивает она, когда я сажусь за руль и запускаю двигатель.
— Везу тебя на ужин.
Она одергивает свой больничный халат.
— Во-первых, я не одета для ужина. Во-вторых, я не собираюсь ужинать с тобой. Этого не будет.
— Мы не пойдем в ресторан. Клянусь, кроме тебя и меня никого не будет. Обещаю.
— Я не еду ужинать с тобой, Лок. Вылезай и уходи.
Я включаю радио погромче и опускаю окна.
— Все будет хорошо.
Она смеется.
— Хватит постоянно твердить, что «все будет хорошо» — она передразнивает мой голос, пытаясь сделать свой грубее и ниже, и это так мило, что в груди у меня что-то щелкает — но я говорю тебе «нет».
Однако, больше она не протестует, и я продолжаю ехать, пока мы не покидаем пределы города и не начинаем движение к пригороду по узкой двухполосной дороге. Сейчас лето, поэтому пока не стемнело, но дневной свет потихоньку меркнет, теряя золотой оттенок. Спустя некоторое время мы оказываемся в совершенно пустынном месте, где нет ничего, кроме линий электропередач и немногочисленных заборов из колючей проволоки. Я просто веду машину, позволяя тишине окружить нас.
— Куда мы едем?
Я машу рукой на дорогу.
— Просто… куда глаза глядят. Конкретно никуда.
— Господи, Лок, ты невозможен. Я устала. У меня был длинный день. Я пропустила ланч и не очень хорошо позавтракала, но у меня просто… у меня, честно, нет сил бороться с тобой сегодня.
О, черт. Это, вроде как, больно. Дело во мне?
Начинает звучать какая-то старая гнусавая кантри-песня — нечто нудное на слайд-гитаре с приторным содержанием.
— Господи, пожалуйста, можем мы послушать что-нибудь другое? — ворчу я. Даже не думая о том, что делаю, я просто протягиваю руку и кручу ручку настройки, пока в эфире не появляется что-то из нашего тысячелетия.
— НЕТ! — крик Найл резкий, неожиданный и расстроенный. — Я говорила тебе! Я, черт… проклятье, я же просила тебя не прикасаться к нему!
Она крутит ручку слишком сильно назад. Словно сумасшедшая, она вращает регулятор туда-сюда, пытаясь найти ту радиостанцию, которая была до этого.
— Это была его станция! Она никогда не менялась, ни разу, никогда! Это его музыка! Разве ты не понимаешь? Твою мать, теперь я не могу НАЙТИ ее!
Последнюю фразу она наполовину кричит, наполовину рыдает. Я останавливаюсь и хватаю ее за запястья, убирая руку подальше от радиоприемника.
— Все правильно, правильно. Я верну ту волну обратно, только дыши, хорошо? Просто дыши.
Она глубоко дышит, дрожит и трет себя ладонями по лицу. Я прокручиваю радиостанции, натыкаясь на тишину и разговоры, тишину и хип-хоп, но никаких радиостанций с кантри-музыкой. Попадается «Виски колыбельная». Брэд Пэйсли и… как ее там зовут? Элисон Крауссе. Я слышал ее однажды во время долгой поездки сюда, когда мне нечем было заняться, кроме прокручивания радиостанций. Я собираюсь проскочить ее, но Найл хватает меня за руку, останавливая.
— Подожди.
«…никогда не могу вдоволь напиться…»
Эта фраза останавливает ее. Мы сидим в машине на обочине дороги и слушаем. Господи, до чего херовая грустная песня! Навязчивая, опустошающая. Найл дрожит всем телом, руки на коленях, голова опущена, волосы выбились из косы и прилипли к щекам, губам, лбу.
— Это так верно, — шепчет она. — Ты никогда не можешь вдоволь напиться.
Я потираю челюсть, понимая, что вмешался в нечто священное для нее.
— Найл, прости. Я не хотел…
— Я никак не могла заставить себя сменить ее. Это одна из тех вещей, с которыми я просто не могу расстаться. Еще один способ попытаться удержать его.
Я тянусь к ручке.
— Я найду его радиостанцию.
Она хватает мою руку, и почему-то ни один из нас не разрывает это прикосновение.
— Нет, не надо. Теперь дело сделано.
Она вздыхает — протяжно, с дрожью, что говорит о напряженной борьбе за самообладание.
— Брось это. Просто… гони.
И я погнал. Километр за километром. То место, о котором я думал, мы проскочили. В любом случае, места здесь одно лучше другого. Даже не знаю, как далеко мы заехали. Но, когда остановились, вокруг была абсолютная темень. Найл молчала всю дорогу, глядя в окно. Ветер трепал ее волосы, высвобождая из косы все больше и больше прядей. В конце концов я замечаю небольшую грунтовую дорожку и сворачиваю на нее, с грохотом катясь по ухабам и корням деревьев. Она все еще держит мою руку в своей, и я не собираюсь этого менять; мое сердце стучит где-то в горле, потому что все это так непонятно и странно, что я сам не знаю, какого хрена делаю. Дорога заканчивается у ворот, прикрепленных одной стороной к дереву петлями, а другой — замком. Я паркуюсь рядом, вырубая фары и двигатель. Найл вздрагивает, словно приходя в сознание, и оглядывается вокруг. Кромешная тьма, но дорога по ту сторону ворот ведет через холмы, позади нас пустое шоссе, с двух сторон поля и звездное небо над нами.
— Где мы? — спрашивает Найл.
Я пожимаю плечами.
— Понятия не имею.
— Замечательно, — смеется она, но смех больше похож на вымученный хрип.
Я рывком открываю дверь, выхожу, подхожу к ее стороне и открываю дверь для нее. Протягиваю ей руку. Она сидит, вертя стетоскоп в руках, и смотрит на меня.
— Давай, — говорю я.
— Что это значит, Лок?
Я подхожу к кузову, вытаскиваю тяжелую корзину и одеяло, а потом беру ее за руку.
— Это пикник. Пойдем уже, я проголодался.
Она позволяет взять себя за руку и отвести на середину поля. В руке у меня электрический кемпинговый фонарь, дополняющий свет полной луны. Найл смотрит, как я расстилаю одеяло и ставлю на угол корзину, затем сажусь и начинаю вытаскивать еду. Она просто смотрит.