– Как раз для вас! Его вам сдает на время мой родственник, – сияя улыбкой, сказал лесничий.
С навьюченным на лошадей грузом, проследовав по лесной тропинке, наш караван вышел к обширной луговине. На холме стоял маленький и, при ближайшем рассмотрении, довольно запущенный дом. Сбоку бежал из лесу небольшой ручей. Ветхое жилье было оштукатурено глиной и когда‑то давно побелено известкой. В первой комнате удивляла своей необъятностью большая русская печь. Стол у окна и два топчана у стен составляли всю мебель этого помещения. Вторая комната была заперта на ключ, который висел рядом с дверью на гвозде.
– Располагайтесь! А дрова берите в лесу, только пилите засохшие деревья… – советовал лесничий.
– Батюшки, насчет еды вы не безпокойтесь! – вмешался Василий Николаевич. – Сейчас вам принесут сулугуни, яйца, молоко и хлеб!
В эту минуту раздался стук в дверь. С огромной сумкой продуктов в комнату вошла пожилая женщина, наша соседка. Оставив сумку, она быстро ушла. Попрощавшись со своими друзьями, мы закрыли дверь и присели на топчан. Было тихо, лишь вдалеке звонко куковала кукушка. Отец Пимен и я, переглянувшись, улыбнулись друг другу.
– Здравствуй, пустынническая жизнь! – воскликнул умиротворенно архимандрит.
Через полчаса снова раздался стук в дверь. На пороге стояла другая соседка, у ее ног красовалась еще одна туго набитая сумка с продуктами… К вечеру мы уже боялись стука в дверь. Как ни просили мы местных жителей не носить нам деревенские угощения, продуктов набралось столько, что мы не знали, куда их девать. Восторженно приветствуя начало уединенной жизни, ни отец Пимен, ни я еще не догадывались о том, что приветствовали и сопутствующие ей немалые скорби.
Молитвенная жажда, долго не находившая выхода, побуждала меня подолгу уединяться на солнечных полянах или в тенистом лесу. Простой луговой колокольчик своей неброской красотой трогал мое сердце до слез. Истосковавшаяся по живой природе душа жадно насыщалась красотой лета. Над широким лугом привольно реяли ласточки. Их мелодичный щебет перекрывало из лесу чарующее пение соловьев. С высоких синеющих гор доносился голос неугомонной кукушки.
Вместе с архимандритом мы сообща читали каноны, акафисты, Евангелие и Псалтирь, потом молились по четкам. Моему другу по душе было чтение монашеского правила и богослужебных книг, и в этом он обретал большое утешение. Мне же было достаточно услышать тонкое лепетание ручейка, как молитва сама просилась из сердца на уста. Я не мог насытиться Иисусовой молитвой, читая ее то шепотом, то вслух, наслаждаясь горным одиночеством. Мой друг, подолгу не видя меня, выходил из дома и звал на правило. Отцу Пимену хотелось одного, мне – совершенно другого. Пересилив свою жажду к Иисусовой молитве, я присоединялся к молитвенному правилу, терпеливо дожидаясь, когда смогу вдоволь помолиться в уединении. Спустя некоторое время уединенная молитва у меня как‑то разладилась.
Ошибка моя состояла в том, что я терял плод единодушной совместной молитвы, который можно было легко и просто стяжать через смирение. Это молитвенное приобретение помогло бы мне в уединении гораздо больше, чем личные усилия. Первый совместный опыт уединения после монастыря показал, что кому‑то из нас двоих нужно смиряться. Так как старец благословил смиряться меня, то, когда я вспоминал его совет, мне становилось легче. А когда ум терял из виду благословение духовного отца, сразу возникали недоразумения. Не умея хранить полученное благословение, душа моя начала собирать свой личный опыт путем скорбей и ошибок.
Каждый день мы ходили на поиски места для скита. Его нам хотелось отыскать самим, не оповещая местных жителей, поэтому поиски затягивались. Однажды утром мы впервые повздорили. Архимандрит, неспешный и неторопливый, собирался как обычно, укладывая вещи в рюкзак. Мой рюкзак давно уже был собран, и нетерпение подталкивало меня:
– Отец, ну скоро ты? Пора уже выходить!
Должно быть, в моем голосе прозвучало раздражение, потому что отец Пимен отодвинул рюкзак в сторону и сурово ответил:
– Как ты смеешь так разговаривать с архимандритом? Ты что, забываешься?
Не желая усугублять это недоразумение, я вышел. Помыслы уязвленной гордыни обрушились на сердце: «Вот так дружба! Значит, снова он – начальник, я – подчиненный?» Видя, что с такими помыслами не будет сладу, я достал четки и попытался молитвой унять волнение. В тот день на поиски нашего будущего скита мы уже не пошли. К вечеру я, поборов обиду, попросил прощения, и мы помирились. Так это недоразумение началось с меня и мною же закончилось. Пришел новый горький опыт, пока еще бывший неосознанной догадкой: не я ли единственный виновник всех расстройств в наших отношениях?
Дом, в котором мы жили, нравился нам все меньше, а помех становилось все больше. В этом жилище оказалось очень много крыс. Шум от их возни часто будил нас среди ночи. Через несколько дней писк крыс значительно усилился, и мы решили посмотреть, в чем дело. Вся соседняя комната была полна дыр, которые мы заткнули пустыми кукурузными початками. Их почему‑то крысы не грызли. С разрешения хозяина дома наши продукты мы хранили в этой более прохладной комнате. В сложенном грузе обнаружился большой ущерб: рабочая одежда оказалась изъеденной, а мешки с мукой зияли дырами, из которых сыпалась мука. Более всего поразило нас то, что в картонной коробке с гуманитарной помощью (тогда продукты распределялись, и семинария Лавры выделила нам сухое молоко) мы обнаружили крысиное гнездо. Среди сухого молока лежали маленькие крысята. Мудрая крыса, соорудившая в молоке свое убежище, заблаговременно спряталась. Пришлось отнести крысят, вместе с их молочным гнездом, в кусты, оставив им сухое молоко в подарок.
Шли дни, а усиленные поиски по окрестным ущельям не приносили ничего нового. Все подходящие уединенные места уже были заняты хуторами. Не зная достаточно хорошо местность, мы сильно плутали и теряли в этих блужданиях много времени. Прошел месяц, а нам не удалось ни подобрать место для скита, ни начать строиться. К тому же однажды пришел хозяин дома и сообщил, почесывая в затылке, что на лето к нему приедут родственники, которые собираются жить в этом же доме. Нас он не выгоняет, надеясь, что мы как‑нибудь все разместимся. Положение становилось отчаянным, и мы отправились за советом к Василию Николаевичу.
Его совет показался нам очень подходящим.
– Если вы до сих пор не нашли где поселиться, то могу подсказать вам одно место! Есть хутор Решевей, где жили мои родители. Потом они переехали на Псху, а дом забросили. Его еще можно подремонтировать. Поможем всем селом! – подумав, сказал он.
– Спасибо, Василий Николаевич! – поблагодарил его отец Пимен. – Возможно, это именно то, что нам нужно…
– Кстати, забыл сказать! – вспомнил пчеловод. – На этом месте в тридцатых годах у монахов стояла небольшая церковь великомученика Пантелеймона. От нее уже ничего не осталось, но родители запомнили место алтаря – они посадили на нем куст роз… А вверх по Бзыби, километрах в пяти, находится моя пасека, так что всегда могу заходить к вам, если нужно чем помочь!
– Господи, неужели у нас будет свой храм великомученика Пантелеймона? – возликовали мы.
На радостях обняв пасечника и разузнав от него подробности дороги к нашему дому, мы в тот же день отправились в путь. Собственно, дороги туда никакой не было. Нам предстояло идти по тропе вверх по Бзыби двенадцать километров, той самой долиной, которой любовались с самолета. Бодро пройдя через село, мы спустились к реке. За последним хутором началась тропа, то вьющаяся по скальным обрывам, то идущая пологим лесным берегом.
Такой красивой тропы никому из нас еще не доводилось видеть. Над нашими головами висели ползучие лианы. Огромные белоствольные буки уходили вершинами в небо. С причудливых известняковых скал низвергались каскады ручьев и водопадов, обдавая нас водяной пылью. Километров через шесть река делала плавный изгиб, вбирая в себя большой приток с Бзыбского хребта.
Над всей долиной господствовала складчатая рельефная громада Шапки Мономаха. Справа от нее конусом пронзал облака острый пик с пирамидальной вершиной. Слева в дымке голубел Гудаутский перевал.
Архимандрит предложил отдохнуть на поляне в тени дерева и полюбоваться величественной панорамой. Я еще не подозревал, что этот самый вид с величественными вершинами будет девять лет восхищать меня в окне нашего скита. Миновав два хуторских домика на Решевей, тропа повернула на восток. В разрывах туч открывались вершины, одна выше другой. Справа угадывалась лесистая седловина перевала Доу.
Тропа шла лесом, пересекая небольшие поляны с прятавшейся в траве земляникой.
– Пора бы уже быть нашему дому… – растерянно произнес отец Пимен, утирая со лба пот. – Идем, идем – и никакого жилья…
По описаниям, слева от тропы, под обширным хребтом, густо заросшим пихтами, должен стоять дом Василия Николаевича. Травы росли выше головы, и мы бродили в них, раздвигая руками стебли борщевика и девясила, словно в неведомых джунглях. Под ногами журчал родник, похоже, тот самый, о котором говорил пасечник.
– Значит, дом где‑то совсем рядом! – предположил я, бродя в зарослях высокого девясила. Головки ароматных цветов щекотали лицо.
Старое замшелое строение открылось неожиданно. Беглый осмотр заставил нас задуматься. Крыша из дранки провалилась, стекол в окнах не было, кое‑где не хватало даже рам. Ручей, изменив направление, бежал прямо через дом. Внутри лежала груда мусора, печи не осталось. Но в целом стены были еще крепкими: сложенные из каштанового бруса, они стали словно железные, лишь сверху покрылись зеленым мхом. В окна виднелся большой огород, на который мы вылезли через густые заросли колючей ежевики, опутавшей старую изгородь.
Солнце ярко сияло на юге над перевалом, золотя белые облака над остроконечными темно‑зелеными пихтами. В гуще букового леса светлыми пышными букетами цвел каштан. На западе сиреневым величественным силуэтом сторожил долину знакомый пик Шапка Мономаха. Птичий свист раздавался с каждой ветки заброшенного сада, как будто все птицы со всего леса слетелись в эту долину. Над зарослями огорода порхали бабочки. Ощущение было такое, словно мы оказались в самом центре прекрасного волнующего мира, о котором можно было только мечтать. Родник струился в корнях трав, внизу за тропой пела на голоса большая река, позади дома возвышалась вершина Цыбишха, с разнотравьем обширных альпийских лугов. За рекой открывались два перевала на высоте около двух тысяч метров, вокруг шумели под ветром каштановые и ореховые леса. Старые груши и яблони, пробиваясь из зарослей фундука, указывали границу заброшенного сада.
Мой друг присел на траву и долго молчал, любуясь прекрасным видом. Наконец он сказал:
– Все, отец, остаемся здесь… Это наше место!
– Да, отче, слава Богу, что Он привел нас сюда! Вот он – наш скит в честь Иверской иконы Матери Божией. Как здорово, что это монашеское место! Тем более удивительно, что здесь когда‑то даже стояла церковь…
Мы разыскали цветущий куст алых роз, росших на месте прежнего алтаря. Достали Акафистник и пропели акафисты Иверской иконе Богородицы и великомученику Пантелеймону. Затем в огороде поставили палатку и долго не могли заснуть, не веря своему счастью и обсуждая, как и что нужно сделать в первую очередь.
Утро мы начали с того, что соорудили крест и поставили его рядом с кустом роз, обозначив место алтаря нашей будущей церкви. С собой у нас имелась маленькая пила, а также топорик, молоток и гвозди, так что эта работа заняла у нас немного времени. Утренние молитвы и монашеское правило у новосооруженного креста доставили нам много радости. Как будто Сама Матерь Божия привела нас в это монашеское место! Поэтому нам обоим хотелось всем сердцем и душой послужить Ей сколько хватит сил. Решевей для нас предпочтительнее было сделать общей базой скита, молитвенной и бытовой; оставалось еще найти место для уединенных келий в горах, и об этом никого не хотелось оповещать. Такое место представляло для нас большую проблему. Где его искать, если мы не знаем окрестностей? А расспрашивать местных охотников не хотелось, чтобы они не догадались о наших целях. Оставалось во всем положиться на помощь Божию, и она не оставила тщетными наши надежды.
Мы отслужили перед крестом молебен Матери Божией и задумались: где же нам построить две уединенные кельи и церковь? Обошли все окрестные поляны, но все это было не то, что нам хотелось. Как‑то под вечер к нам заехал на лошади пасечник:
– Что скажете, батюшки, подходит вам это место?
– Спасибо огромное, Василий Николаевич, очень подходит! То, что надо! Начнем здесь обустраиваться.
– Вот и хорошо! – обрадовался пчеловод. – А за помощь от села я ручаюсь!
Но нас с архимандритом интересовал еще один вопрос, и мы повели отвлеченный разговор о том, какие места по Бзыби ему нравятся больше всего.
– Для меня лучше места нет, чем Грибза! – с воодушевлением сказал он. – Воздух просто необыкновенный, вокруг горы, а в реке форели – руками бери!
– А как эту Грибзу найти? – делая безразличный вид, спросил я.
– Как увидите слева большой приток, это и есть Грибза. Ее ни с какой другой рекой не спутаешь! Течет с самой альпики…
– Спасибо, Василий Николаевич, как‑нибудь посмотрим!
Сохраняя спокойствие, мы попрощались с пчеловодом, а сами кинулись собирать рюкзаки, готовясь утром выйти в горы.
В слепоте своей человек неистово утверждает свое право на каждую вещь в окружающем мире, пытаясь доминировать над близкими и этим губя их и самого себя. В отчаянной борьбе за тварные вещи он пытается посягнуть и на Божественную власть, стремясь утвердить над всем бытием власть своего развращенного ума. Лишь усмиренный непреклонной волей Божией, человек приходит в отрезвление души своей и, устыдясь своего безчинства, постепенно приходит к покаянию. Благодаря покаянию он удостаивается вечного наследия и права быть сыном Божиим по благодати, становясь хранителем и защитником тварного мира.
ГРИБЗА
Тщетно взывать к глухим мертвецам, похоронившим себя в суете мира сего. Тщетно оживлять утопленников, потонувших в пучинах земных «наслаждений». Но всегда есть надежда, что Ты оживишь их, Боже, и кто‑то из них поднимет голову и скажет: «Вот я, Господи! Жив и хочу жить в Тебе вечно!» Молниеносно действие десницы Твоей, Христе мой, коей Ты достал меня и близких моих из пучины тревог. Неисповедима быстрота милосердия Твоего, извлекающего заблудшую душу из бездны мирских заблуждений. Слава Тебе за все, Возлюбленный Владыка наших сердец, Господи Иисусе!
Пасмурное утро завесило вход в палатку пеленой тумана и мелким дождем. Натянув брезентовые штормовки, мы уложили в мой рюкзак длинную двуручную пилу, соль и гвозди. Архимандрит взял топор, котелки и запас продуктов. Свернув мокрую палатку, привязали ее к моему рюкзаку. Помолившись на дорогу, мы устремились на встречу с таинственной рекой Грибзой. По ущелью плыли клочья тумана. Ветки деревьев стряхивали избытки влаги нам на плечи. Миновав большую пасеку Василия Николаевича, тропа углубилась в лес. Чем дальше мы продвигались по тропе, тем чаще теряли ее в густых зарослях папоротника, колючей ежевики и кустов вечнозеленого рододендрона с крупными розовыми и фиолетовыми цветами. Склоны ущелья становились все круче, пихты поднимались все выше, вдали сквозь облака запестрели снежные вершины, потянуло холодом.
Моя пила постоянно цеплялась за ветви деревьев и кустарников, роняя на меня потоки водяных брызг. К тому же это забирало много сил. Вконец утомившись, мы повалились среди зарослей, потеряв всякую надежду найти тропу. Проглянуло солнце. Большая красивая бабочка, неторопливо полетав рядом, села мне на скуфью.
– Это тебе привет с Грибзы! – устало пошутил мой друг.
С этого незначительного эпизода у нас словно открылись глаза: среди непроходимых зарослей нам стала видна неприметная узкая тропа, которую прежде наши глаза отказывались видеть. Лес понемногу приоткрывал свои тайны. Каждый изгиб склона, ущелье или овраг сами говорили нам о том, где может пролегать тропа. Идти стало значительно легче. Лесная чаща уже не казалась непроходимой. Она словно расступалась, пропуская нас все дальше и дальше.
Продолжало смущать лишь одно: наше полное неведение того, как нам опознать наш приток. Каждую мелкую речушку, бегущую слева от склона, мы приветствовали радостным возгласом: «Гриб‑за!» Но, присмотревшись, убеждались в своей ошибке. Тропа забирала все выше и выше, пока к вечеру мы не добрались до просторной поляны над глухо шумевшей внизу Бзыбью. Под огромными буками приютилась наша крохотная палатка. Взяв котелки и фляжки, мы начали круто спускаться к реке, лавируя между гигантскими упавшими стволами деревьев. На них росло множество серых грибов. Кусты черники ростом с человека раздвинулись под нашими руками. Мы замерли, не дыша: у наших ног катила свои белогривые волны река с оттенком небесной голубизны. Над ущельем напротив висел, сверкая радугой, шлейф рокочущего водопада. За ним устремлялись в небо острые зубцы пика Чедым, ловя последние лучи заходящего солнца. Оглядевшись, мы поняли, что стоим на прибрежном выступе, образовавшем прямой угол между Бзыбью и впадавшим в нее притоком в каскадах радужных брызг. Он уступами падал с верховий, порождая сильный встречный ветер, напоенный ароматом горных трав. Несомненно, это и была Грибза.
Вскоре у палатки заполыхал костер, блики заиграли на белых стволах буков.
– Давай грибов сварим! – предложил отец Пимен. – Их здесь видимо‑невидимо…
Помня уверения пустынников, что в лесу можно есть все грибы, растущие на упавших деревьях, мы набрали полный котелок бледных на вид грибов, заодно неожиданно обнаружив протекающий рядом ручей. Вскоре котелок зашумел на огне. Мой умелый в поварском деле товарищ добавил пшена и немного соли, приправив небольшой долей масла. По поляне разнесся аппетитный запах.
– Вроде бы готово… – заключил архимандрит, пробуя грибную похлебку. Я без колебаний присоединился к вечернему ужину.
Мы прочитали молитву и разлили грибной суп по алюминиевым тарелкам.
– Неплохо получилось! – заметил повар, почти опустошив свою миску. – А ты почему мало ешь?
– Не идет почему‑то… – неуверенно ответил я, съев из свой тарелки половину грибной похлебки и остановившись.
Костер освещал наши лица красноватыми отблесками пламени. Я почувствовал, как мою голову словно сдавливает холодный обруч. В этом ощущении присутствовало дыхание смерти.
– Отец, – обратился я к позвякивающему ложкой другу. – Ты как себя чувствуешь?
– Как‑то не совсем хорошо… – отозвался он шепотом. – А ты?
– У меня уже губы цепенеют… Это смерть! Если не промоем желудок водой, умрем…
Наши ноги уже перестали повиноваться. В темноте мы доползли до ручья, и начался ад. До четырех часов утра отец Пимен и я пили воду, вызывали тошноту, снова пили, и нас вновь выворачивало наизнанку. Лишь под утро действие яда пошло на убыль, и я вспомнил о пузырьке с марганцем, всегда лежащем в моем рюкзаке. Разведя порошок в воде, я дал выпить раствор марганца архимандриту, который пострадал больше, но был крепче меня. Выпив по кружке розоватой неприятной жидкости, мы заснули без сил у входа в палатку.
Яркое солнце ударило в глаза. Лес сверкал каплями вчерашнего дождя. Звонкая дробь соловьиных трелей сотрясала окрестности. Со всех сторон ей откликались другие соловьи. Свежий густой воздух, казалось, сам втекал в легкие. Я повернул голову: рядом посапывал мой друг. Мы живы… Слава Богу! От прошедшей ночи, напоминавшей какой‑то страшный кошмар, не осталось и следа, кроме боли в горле и слабости в руках и ногах.
Я разжег костер, поставил котелок с водой и заварил чай. На шум проснулся отец Пимен:
– Господи, что это было с нами ночью?
– Умирали, отец! – бодрым голосом отозвался я. – Теперь будем жить снова…
После чая мы прочитали правило и налегке отправились осматривать местность. Подойдя к знакомому гнилому буку, отшатнулись: под действием ярких солнечных лучей вчерашние бледно‑серые грибы превратились в черную, дурно пахнущую слизь.
– Вот так грибы! – в раздумье проговорил мой друг. – Оказывается, не все, что растет на деревьях, съедобно! Ужасный опыт ценой собственной жизни…
Осмотр окрестностей привел нас к ручью. Он, мелодично позванивая на камнях, уходил круто вверх, в заросли рододендрона.
– Отец Пимен, послушай. Этот ручей подсказывает нам вот что: если по нему подниматься вверх, то следов от наших ног не останется! – озарило меня. – А так как у этого ручья есть и начало, возможно, нам удастся выйти к его истокам. А там, может быть, найдем и место для наших келий!
– Согласен! – кивнул архимандрит. – Завтра, Бог даст, попробуем по нему подняться… Остаток дня мы отдыхали, читали книги и молились.
На рассвете, укладывая рюкзак, мой друг посмотрел в церковный календарь:
– Симон, кстати, сегодня большой праздник – Святая Троица! Здорово, что именно в этот день мы находимся среди такой первозданной красоты и благолепия!
Я тоже вздохнул:
– Помоги нам, Господи, найти наше место для келий и церкви… Ее мы обязательно назовем Троицкой!
Мы с воодушевлением пропели праздничные тропарь и кондак и медленно двинулись вверх по ручью, внимательно смотря по сторонам. Чем выше мы поднимались, тем круче и грандиознее на противоположной стороне ущелья взымался пик, весь исчерченный белыми штрихами лавин. Такого красивого места нам еще не доводилось видеть на Кавказе.
Протиснувшись сквозь густые заросли вечнозеленой лавровишни с белыми цветами, осыпавшими нас прохладными каплями росы, мы обнаружили, что склон становится положе и ручей забирает вправо. Миновав огромные замшелые скалы, он привел нас к большой светлой поляне, заросшей молодым папоротником. По ней, свободно разливаясь вширь, тек наш ручей. На поляне, широко раскинув могучие ветви, стояли белоколонные высоченные буки, около шестидесяти метров высотой. Их ветви, каждая размером с хорошее дерево, начинались лишь на высоте десяти‑пятнадцати метров.
Солнце снопами золотых лучей высвечивало поляну, сияющую яркими солнечными пятнами. Она вся казалась одним огромным храмом с белой колоннадой деревьев, а куполом был бездонный голубой небосвод. Левее по склону, журча, пробивался родник. Окаймляли это дивное место такие же высокие пихты, похожие на зеленые башни.
– Слава Тебе, Боже! – в радости воскликнул я. – Это поистине наше место, а храм наш будет в честь Пресвятой Троицы!
– Да, просто великолепно! – согласился архимандрит, любуясь открывшимся видом.
Мы сбросили рюкзаки и начали осматривать найденное сокровище – уединенную горную поляну с ее притягательной таинственной красотой. Над вершинами темно‑зеленых пихт сверкал свежевыпавшим снегом остроконечный пик Чедыма. Он, словно небесная крепость, возвышался над всем Бзыбским отрогом, уходящим далеко влево, до Кавказского хребта. Рядом с основанием пика искрился белоснежный водопад, позволяя ветру свободно играть его дымящимся шлейфом. Каждые пять минут глаза возвращались к возвышенной неземной красоте горного пейзажа – хотелось и молиться, и любоваться им без конца.
Пока отец Пимен, задумавшись, созерцал величественный вид, я занялся поисками подходящих мест для наших келий. Под высокой, слегка наклоненной пихтой мне приглянулось большое скальное возвышение:
– Благослови, отец, хочешь – здесь будет твоя келья?
Архимандрит посмотрел и одобрил, но, глядя вверх, выразил сомнение:
– А пихта не упадет? Мне кажется, это опасно…
Он отошел подальше и, осмотревшись, сказал:
– Вот здесь я поставлю свою келью!
– Тоже хорошо, – обрадовался я. – Тут и вид получше! А мне благослови строиться под пихтой.
Но мой друг продолжал задумчиво ходить, осматривая деревья.
– А вот этот засохший бук нужно спилить, он может упасть! – заметил он, стоя возле гигантского сухого бука.
– Как скажешь, отец! – с готовностью согласился я, доставая двуручную пилу из рюкзака.
Нашей пилы едва хватило на то, чтобы немного двигать ею, так как, дойдя до половины дерева, толщиною в два обхвата, его и мои пальцы почти упирались в ствол. Полдня ушло на то, чтобы пропилить примерно две трети бука, потому что его древесина по твердости походила на камень. Этот бук был огромен и высок, метров сорок высотой. При взгляде вверх было заметно, как легкий ветерок раскачивает его макушку. Мы продолжали пилить, и тут услышали громкий треск – начал трещать ствол.
– Отец, внимательно смотри, куда эта махина будет падать, чтобы она нас не убила! – предупредил я.
Отец Пимен, окинув взглядом огромный бук, прикинул, куда ему отступать. Неожиданно, словно выстрел, раздался ужасающий треск и громадное дерево скололось не по распилу, а на высоте метра три от земли. Вся огромная древесная туша, скалываясь, устремилась на моего бедного друга. Он начал медленно пятиться, не слыша мой крик:
– В сторону!
Пятясь и отступая от надвигающегося на него огромного комля дерева, отец Пимен споткнулся и упал. Это спасло его. Ствол пронесся над ним и с грохотом завалился вбок, поломав множество мелких деревьев. Пила осталась в незаконченном распиле и, тихонько звеня, покачивалась на ветру.
– Ты жив? Не убило тебя? – бросился я к товарищу, помогая ему подняться.
– Кажется, жив… – оглядывая себя, бормотал мой друг. Огромный ствол лежал неподалеку, молчаливо свидетельствуя о пронесшейся рядом смертельной угрозе.
– Знаешь, наверно, правильнее всего сделать так, – принял решение архимандрит. – Ты строй здесь келью и церковь, а я займусь постройкой скита. Так будет лучше!
Такого поворота событий я не ожидал, и мне стало очень жаль этой перемены настроения в душе моего друга, но делать было нечего – пришлось согласиться. Минувшую смертельную опасность он принял для себя как предостережение.
– A y батюшки я спрошу благословения на наше решение. Мне кажется, что теперь уже можно ехать за нашими помощниками… – закончил отец Пимен.
Идя обратно в Решевей, мы уже реже сбивались с верного направления. Появилось чувство тропы, идти было легко, так как инструменты и продукты мы оставили под большим камнем на поляне. Должно быть, я шел очень быстро, потому что мой товарищ постоянно отставал и бурчал на меня:
– Ну, опять циркуль зашагал… – имея в виду мои длинные и худые ноги.
Прости меня, мой товарищ, что я не научился тогда придерживаться строгих правил в горах – не терять из виду идущего сзади спутника.
Архимандрит улетел в Москву, забрав письма к батюшке и моему отцу, а я остался в палатке, занимаясь уборкой мусора в доме, ремонтом окон и расчисткой тропинок в буйных зарослях летних трав. Ручей, который прежде тек через дом, мне удалось повернуть в старое русло, расчистив его от каменных завалов. За этими трудами меня и застали местные жители, прося отслужить на Псху заупокойную панихиду. В селе старший егерь решил представить меня председателю сельсовета, грузину, который в это время находился в гостях у него дома. Им оказался коренастый грузный мужчина, уже явно навеселе. На столе стояли закуски и бутылки с деревенским вином.
Без лишних слов председатель налил по стакану мне и себе и произнес:
– У нас горы не курорт, если не пить, помереть можно, хех! – засмеялся он.
– Твое здоровье! Пей!
– Я не пью! – ответил я, решив стоять до конца.
– Я тоже не пью… – перевел в шутку мой отказ грузин. – А теперь пей со мной, ну!
– Я вообще не пью! – твердо держался я своего слова. Лицо председателя побагровело:
– Да ты что это себе позволяешь?
Но прежде чем он перешел к известному выражению «ты что, меня не уважаешь?», присутствующие вступились за меня. Видя, что собравшиеся в комнате настроены против него, председатель рассмеялся:
– Это я его проверял! Дай руку! – он протянул мне руку и пожал ее. – Уважаю!
На следующее утро почти все население Псху собралось на кладбище, где снова, как в прошлый раз, стояли столы, уставленные едой и бутылками с вином. На воздухе мой голос был плохо слышен, и во время ектений приходилось напрягаться. Мощный хор всего села с избытком компенсировал мое слабое пение. После панихиды все расселись за столы, и начались тосты, вначале строгие и печальные, а затем шутливые и порой даже совсем не к месту. Едва дождавшись окончания трапезы, я попросил у старшего лесничего и у всех собравшихся на панихиду разрешения обратиться к ним. Вспомнив, что писал святитель Иоанн Златоуст о заупокойных службах, я своими словами попытался объяснить пагубность сочетания поминовения усопших с пьянством. Неожиданно эти слова тронули сердца тех, кто слушал мою сбивчивую речь. Первыми меня поддержали женщины:
– Давно пора! Надоело смотреть, как мужья напиваются на поминках, а некоторые даже пытаются танцевать! Стыдно перед усопшими. Мы поддерживаем батюшку!
Некоторые мужчины согласились с этим предложением, другие промолчали. Поднялся Василий Николаевич:
– Например, я так скажу: я согласен! Мне тоже кажется, лучше молитвой поминать почивших, чем вином. И егерь согласен, правильно я говорю?
Старший лесничий, вспомнив о своем прежнем обещании прекратить поминальные застолья, извинился за забывчивость и поддержал своего друга. С того дня панихиды и даже праздники проходили без крепких напитков. Когда собирались верующие, на столах уже не было бутылок с вином. За чаем люди обсуждали свои сельские нужды и определяли, кому и чем из нуждающихся семей нужно помочь.