Консультативная психология сегодня – это прима. Дело даже не в колоссальном спросе общества на консультирование, психотерапию, психологическое сопровождение и др. Если сравнивать по объему публикаций, то, скорее всего, исследования ощущений, восприятия, памяти и др. все так же будут доминировать по частоте встречаемости в психологической периодике, как это было и сто лет назад, во времена В.Вундта. Но надо представлять, что значительная часть консультативной психологии и не собирается покидать своей теневой и неофициальной ниши, давно и надежно занятой ею в современной культуре. Собственно, принципы конфиденциальности, неиспользования результатов консультаций для решения иных задач, профессионализма и др. внятно говорят о необходимости объективной закрытости данной области человеческого духа. Так что невидимая миру работа в основном идет внутри культуры и в рамках консультативного сообщества психологов. Следствием такого положения дел является весьма своеобразная рефлексия, публикуемая в виде описаний «консультативных случаев» в общедоступных журналах. В свете этого возникает представление о ненаучности, приблизительности и поверхностном характере консультативной психологии.
Вообще, консультативная работа с личностью, семьей, аномалией и др. стала к концу второго тысячелетия для западной цивилизации важнейшим делом. Существенный подъем исследований, изданий, отраслей психологии, ориентированных на личность и семью, социальных институтов, готовых активно включаться в консультативную работу – все это признаки глубокого практического интереса к частной жизни человека. Но, как всегда, хочется «дойти до самой сути» и понять, а каково место консультирования (и близких ему моментов: психотерапии, реабилитации, коррекции и др.) в общем контексте психологической теории? То, что внешне эта сфера приложения психологического знания кажется реализуемой по неявным правилам и имеющей в своей основе плохо формализуемые закономерности, совсем не означает, что стоящая за ней серьезная духовная работа может состояться без определенной модели личности. Нарастающая мнимая толерантность в среде психологов-консультантов (по принципу: не трогай других, тогда другие не тронут тебя) не может скрыть того факта, что успешность, а иногда даже результативность, является наиболее значимым индикатором состоятельности психологической концепции. С этой точки зрения, положительный плацебо-эффект как результат психологической консультации может быть поистине вечным источником психологической теоретической фантазии, создающей какие угодно психологические конструкции: наукообразные или метафорические, искусственные или использующие принцип редукции к простому.
Достаточно только глубоко (или поверхностно, как угодно!) верить в них и заставить верить окружающих. «Мультимодельные», как их принято называть на наукообразном психологическом жаргоне, а в действительности «всеядные» психологические процедуры индивидуальной и групповой работы с подопечным оказываются продуктивными в очень многих случаях. Безусловно, такое происходит не всегда (как кажется на первый взгляд). Просто для чуда должна быть соответствующая упаковка. Спасение концептуальной целостности психологии, по-видимому, состоит в том, чтобы успевать осмысливать, как культура создает современные формы и трансформирует старые, решая самые разнообразные задачи эффективного воздействия на личность: обучение, воспитание, консультирование, психотерапию, удовольствие от искусства и др. Таким образом, множественность вариантов консультирования проистекает из множественности ликов культуры: менталитета, языков, способов действий, образов, метафор и других средств.
Конечно, не следует рассматривать западную культуру как однородную и законченную («ставшую»). Для психологии следует различать западно-европейскую «вундтовскую» и психоаналитическую традицию и, например, американский ортодоксальный бихевиористический новодел. Мы бы не хотели априори давать последнему (да и любому другому зарождающемуся или продолжающему свое развитие направлению) отрицательную оценку, тем более, что опыт развития консультирования показывает, что и такие упрощенные теоретические и практические конструкции находят для себя актуальную сферу приложения сил. Но пытаясь осмыслить современный этап становления консультирования как движение особой психологической формы сопровождения семьи, личности, детства и др., отметим, что вся эта сфера, все традиции находятся в состоянии динамичного становления, опираясь на различные основания (теоретические, методические) «большой» (породившей их) психологии. Меняются приоритеты консультирования (цели и задачи), подвижным и восприимчивым для всевозможных инноваций является его методический и понятийный аппарат, интенсивно формируется язык консультирования (сравните конференции консультантов различных теоретических позиций: крайне редко они понимают друг друга). Очень разные традиции определяют столь же различные консультативные подходы, зачастую вместе с продуктивным методом передавая им «проклятье отягощающей их категориальной первородности».
Вместе с тем, консультирование существенно отличается от привычной исследовательски-экспериментальной парадигмы эмпирической психологии. В консультировании почти ничего нельзя измерить, методически несопоставимы операциональные единицы, даже не ясно, что является для него исследовательским или практическим идеалом. Одной из отличительных черт психологии со времен описанного Л.С.Выготским исторического кризиса является непреодолимое стремление различных концепций к методичности и аналитичности. Консультирование и психотерапия продолжают эту линию: есть изолированные описания подопечного, есть центрированные на психологе, а есть рассматривающие консультативный ансамбль как диадическую или состоящую из нескольких личностей целостность. Последний подход представляется нам приоритетным, а консультирование в нем может быть последовательно рассмотрено как несводимая к частностям культурная опосредствующая процедура, где ни речь, ни движения, ни эмоции, ни поведение подопечного (или его окружения) не могут быть рассмотрены отдельно и вне семейного и развивающего контекста. Даже отказ подопечного от работы с психологом является для нас определенным знаком развития (пусть даже регрессии). Поэтому если принимать во внимание идею развития, то каждая консультация есть определенное движение, преобразование, кризис, а психолог в ней выступает попеременно то агентом развития, то критиком, то партнером, то общественным знаком, то внешним культурным фоном и др.
Обсуждения заслуживает также идея социальной детерминации человеческой психики. Эта идея по-разному реализуется в западной консультативной психологии. Отечественной психологии этот принцип «достался» от марксизма и частично «преодоленной» классической немецкой философии и французской социологической школы (П.Жане). От психологии во времена «побеждающего» социализма как раз требовалось эмпирическое подтверждение социальной (а в ортодоксальном марксизме – социально-экономической) детерминации конкретного человеческого поведения, для чего в идеологически удобную иерархию детерминант выстраивались поочередно: общество, ближний социум и семья. Вся проблема оставалась в уровне (тотальности) и механизме этой детерминации. В противоположность этой социально-экономической установке опыт консультирования буквально заставлял психологов тщательнейшим образом рассматривать ближний круг подопечного. Таким образом, вольно или невольно, но консультативная парадигма в психологии стремилась и стремится перевернуть эту «тоталитарную» иерархию социальных детерминант, поставив индивидуализацию и семейное воспитание выше абстрактно проходящей в специальных институтах социализации, или даже определив их как противоречащие друг другу. Здесь-то как раз и дает о себе знать философская культура консультативного подхода: не все зримые отношения есть результат непосредственной детерминации, а близость микросоциума может быть уподоблена сакуре, пусть даже цветущей, но закрывающей вид на Фудзияму, являющейся в действительности основным элементом ландшафта. Иными словами, исследование происхождения той или иной проблемы подопечного не может быть сведено к простым формулам типа у авторитарного родителя ребенок будет гиперактивным, дети перестройки – они всегда аутичны, но должно предполагать как можно более широкий и глубокий анализ конкретного контекста.
Насколько психологическое консультирование является методом исследования и каково его отношение к науке? А, может, его место в числе артефактов искусства? Среди множества признаков, отличающих научный метод от метода вообще, выделяется объективированность и воспроизводимость результатов, а главное для экспериментов над людьми – этическая стерильность. Понятно, что в консультативном случае это почти неосуществимо, так что обобщение процессуальной и результативной сторон консультирования осуществляется по мере приобретения и оформления соответствующего опыта и числа консультативных случаев у самого исследователя. Так что бесконечный ряд проблем устранения действия побочных переменных, в том числе слабой возможности рандомизации подопечных, «переменную» самого психолога, эффекты развития семьи в ходе консультирования и др., переводит консультирование в разряд бесконечного и плохо определенного с точки зрения условий эксперимента. Пытаясь как-то упорядочить искусство консультирования, последнее время, особенно в западной психологии, идет интенсивная теоретическая работа по обоснованию консультирования как особого типа «вмешательства» (intervention), которое что-то делает с подопечными, стремительно изменяя соотношение зависимых и независимых переменных. К этой тенденции, как нам представляется, следует внимательно присмотреться, тем более, что опыт теоретико-методического осмысления методики двойной стимуляции (по Выготскому), генетико-моделирующего исследования, планомерно-поэтапного формирования как мощных эпизодов «вмешательства» имеется в отечественной психологии.
Примечательно, что современное консультирование в лице наиболее рефлексирующих его представителей активно пытается «онаукобразить» консультативную практику, вновь и вновь используя те критерии, которые уже изначально непригодны для уравнивания экспериментального и клинического опыта: внешние показатели консультаций (время консультирования, количество встреч, уровень симптоматики, количество детей в семье, социологические и экономические параметры семьи (страты, когорты), результаты пре– и посттестового индивидуального обследования подопечных (показатели MMPI, IQ, результаты специально созданных опросников по отношению к детям, внутри семьи, показатели сплоченности, ценностные и мотивационные иерархии и др.), классификации и типологии паттернов консультативного и внеконсультативного поведения и др. При этом, обозревая доступное пространство консультативной психологии, невозможно не констатировать, что эпоха многопунктных опросников и сведения ответов к разнообразным шкалам постепенно проходит. В дело идут доморощенные наработки консультантов, которые нередко работают только в их руках, но из-за этого отнюдь не являются менее ценными. Тем не менее, даже те из психологов, кто не занимается консультированием, остро чувствуют и теоретический, и методический подпор консультативной психологии. Под этим влиянием живительной практики все труднее становится в относительно оформленных возрастной, педагогической, социальной или специальной психологии бессодержательно говорить об «адаптивности» родителей и детей, структурировать их внешнюю и внутреннюю духовную архитектонику на разрозненные когнитивные, эмоциональные и поведенческие компоненты. Как будто не было целого века малопродуктивного разделения на мелкие части целостной личности! Так что выход психологии из затяжного исторического кризиса может быть связан именно с развитием консультативной практики как метода исследования.
Характеризуя широчайший состав исследований, посвященных личности, родительству и семейной жизни, не удается избежать метафорического сравнения, что в течение последних 100 лет гора родила мышь. Например, попытки типологизировать и классифицировать семейную жизнь, при всем нашем уважении к объемам исследовательской работы, почти не отличаются по выводам от знаменитой толстовской формулы счастливых и несчастных семей. Статистические ряды сравнения полных и неполных семей, прослеживание развития семьи при разных условиях, сравнение нормальности и аномальности развития – все это логичные и естественные шаги познания. Но вот примат эмпирического над теоретическим или, иными словами, сведение сложнейшей действительности семейного бытия к примитивной экспериментальной схеме одной зависимой и одной независимой переменной (пусть даже с несколькими уровнями варьирования), не приносит ожидаемого результата. Да и сами исследователи все чаще и чаще в итоговых выводах своих работ так и говорят, что сделан лишь совсем маленький шажок, который скорее повышает проблематичность темы, нежели способствует ее прояснению. А лонгитюды – надежда старой доброй психологии – оказываются эффективными, когда в центре внимания оказываются не множество, но одна, зато хорошо представленная данными наблюдений семья, а само исследование не превращается в статистическое сравнение продольных и поперечных срезов. В этом случае в центре остается качественный анализ контекста детского развития, опосредствованный сложной моделью общего семейного развития (все чаще исследователи пытаются для наиболее существенного отражения и понимания семейных коллизий заходить даже за третье семейное колено).
При всей научной строгости и кажущейся доказательности статистических исследований крайне уязвимым остается практически не обсуждаемое допущение об однородности культурных условий в каждом конкретном семейном случае. А ведь это не просто «мелкий недочет» – это принципиальное нарушение в системе принципиальных требований статистического исследования по выравниванию условий, порождающих зависимую переменную. Этнические, субэтнические, социальные, религиозные, культурные и прочие условия порождают настоящую сеть разнообразных средств и отношений, которые должны быть осмыслены консультантом в каждом конкретном консультативном эпизоде. Завершая свое несколько отвлеченное пикирование с приверженцами статистических подходов в консультировании, приведем один афоризм эпохи «диамата»: не нужно 10000 паровых машин, чтобы доказать принципы термодинамики, одна машина делает это не хуже (Ф.Энгельс).
Основания психологической теории – вот, что продолжает оставаться существенным моментом любых различий консультативных концепций. Иной раз становится странно, когда ведущие представители когнитивной или бихевиоральной американской семейной психологии начинают вдруг, как настоящее открытие, обсуждать исследования Ж.Пиаже 20-30-х годов, на которые в отечественной психологии, например, тогда же был дан конгруэнтный ответ. Соответственно, сегодня как наивысшее достижение конца 20-го столетия они начинают полагать психологию действия, нежели пассивное созерцательное вундтовское ощущение [6, с.255-256], то делается как-то неловко за состояние сообщающихся сосудов психологии, по которым эта новость должна была посетить наших коллег лет 60-70 назад. А если рассматривать эту проблему в философской ретроспективе, то почти 200 лет назад, в немецкой классической философии уже был намечен такой вариант науки о духе. И если учесть финансовые и издательские возможности наших европейских и заокеанских коллег, то искушающие объемы грантовской поддержки их исследований, красоты статистики, хитроумность неологизмов и широта экспансии не должны нас смущать, а тем более наших студентов: это все уже было. Напротив, как-то радостно и гордо временами, что квалифицированной психологией школы Выготского многие их этих идей были отработаны в 30-60-х годах и стали ключевыми. Все, что нам следует – просто знать это.
Таким образом, нам предстоит избавиться от комплекса неполноценности, связанного с тем, что у нас все сравнивается с какими-то «лучшими мировыми образцами». Старшие поколения психологов, только открывающие консультирование, с присущей нам этнической скромностью предполагали, что в нем есть что-то сверх наших актуальных возможностей. Наше безграничное уважение к области духа рисовало в роли консультанта нечто напоминающее идеального человека, исповедника, властителя дум и высокого профессионала. Поэтому все не спешили, осторожно, и неширокими шагами осваивая территорию семейного и детского консультирования, надеясь втайне, что с Л.Н.Толстым и А.П.Чеховым, Л.С.Выготским и М.М.Бахтиным нам вряд ли что-то не по плечу в психологии. Однако настежь открытые в последние десятилетия ворота в психологию, и, как сейчас говорят, «доходность» консультативного бизнеса существенно изменили ситуацию. Сегодня спрос на психологическое консультирование значителен, что в условиях объективно слабой подготовленности психологов нередко приводит к девальвации самой отрасли.
Каково же место консультативного метода (КМ) в ряду исследовательских методов психологии? Общий, если угодно – философский взгляд на развитие психологического знания, феноменологию и эксперимент, открывает, что психологическое экспериментирование в каждом конкретном случае решает (явно или неявно) одну главную задачу – выяснить, как и на что ориентируется испытуемый в специально организованной для него экспериментатором деятельности. Представляя формы действий человека в проблемных ситуациях разного типа, становится очевидным, что искусственные условия «срезовых» экспериментов, проводимых без учета развития этих форм, препятствуют их развертыванию, сводя к феноменологическому и функциональному минимуму то, на изучение чего и направлено в конечном счете психологическое исследование. Природа создавала психику для решения человеком новых, однократно возникающих задач, предоставляя ему одновременно полный набор средств из своего арсенала. Эти средства, при систематической встрече с повторяющимися задачами, отбирались, приобретали знаково-символические формы, фиксировались в культуре и шлифовались на всем предметном пространстве человеческой деятельности от конкретных и «привязанных» к определенным ситуациям до обобщенных и обретших статус категорий. Это – потенциал и достояние человечества и каждой его самостоятельной «единички». Лишение испытуемого в «срезовом» эксперименте этих средств (а именно этого требует логика такого экспериментирования), ставит его в искусственные и анти-природные условия (имея в виду невостребованность его ориентировки, ее экспериментальную «ненужность»). Из этих ситуаций, как показывает многоопытная практика, он все равно выйдет достойно, найдя или создав необходимые для себя сиюминутные средства, решив задачи, предъявленные экспериментатором, и сохранив в себе и для себя свои средства и пути решения. А экспериментатор? С чем остается он? Со статистическим аппаратом, который способен скоррелировать «все со всем», позволяющим сформулировать примерный вывод: все мы (испытуемые), вообще говоря, не очень толковы, только одни – более, а другие – менее. Позитивистская лексика придаст описанию эксперимента наукообразный вид, «компьютерная метафора» сделает его эзотеричным, и на свет появится новое психологическое исследование на самом деле ничего не проясняющее, а напротив, утверждающее какую-то другую, искусственную, на жизнь не похожую, психологию (феноменологию) «экспериментальной психологии».
Очевидно, в 21-ом веке понимание своеобразия предмета психологии в сравнении с предметами многих других наук, у которых психология заимствовала экспериментальные схемы, должно привести ее к пересмотру основ экспериментирования, поскольку предмет и метод, как ни крути, связаны крепчайшими узами прояснения существенности. В многочисленных попытках реформирования техники психологического эксперимента прошел весь 20-й век. Его итогом в целом стала констатация проблемы предмета психологии как неотделимой от проблемы метода. А в отношении тщетных усилий психологов по превращению метода в точную и корректную процедуру, особенно при панорамном взгляде на состояние психологической эмпирии, можно заключить: «психологическая материя» - иная по сути своей, нежели физическая, химическая или даже биологическая, и не поддается препарированию in vitro. Следовательно, исследовательским идеалом должна быть другая, не естественнонаучная, а гуманитарно ориентированная модель познания. Если метод, по образному выражению Гегеля, должен выявлять душу предмета, то для психологии это означает создание всякий раз таких экспериментальных условий, чтобы наиболее полно раскрыть (сконструировать) человеческую феноменологию в ее наивысшей силе.
Если представить нынешнюю исследовательскую ситуацию как континуум попыток проявить истинные человеческие возможности, то подавляющая масса исследований сосредоточена у полюса что человек не может сделать в наших экспериментальных условиях, и лишь малая толика, преимущественно генетико-моделирующих и формирующих опытов, рассчитана на развертывание потенциала человеческой психики – что может наш испытуемый с полным набором средств и ориентиров. Возможно, именно противоречие между стремлением экспериментаторов отойти от стратегии обессмысливания своего испытуемого и необходимостью учета широчайшего контекста средств, содержащихся в любой осмысленной деятельности, стало позднее существенным для оформления тенденции замены лабораторного эксперимента на естественный и определения требования экологической валидности экспериментальной практики в целом. Почти сто лет назад об этом удивительно точно писал А.Ф.Лазурский: «При естественно-экспериментальном изучении личности мы не пользуемся искусственными приемами, не производим опытов в искусственных лабораторных условиях, не изолируем ребенка из обычной обстановки его жизни, а экспериментируем естественными формами внешней среды. Мы исследуем личность самой жизнью и потому становятся доступными все влияния как личности на среду, так и среды на личность. Здесь эксперимент входит в жизнь» [2, с.414]. Похоже, со времен Вундта психология прошла определенный методический цикл, общим итогом которого стало переосмысление отношения психологии и жизни. Возврат к естественному эксперименту сегодня, например, означает не механический повтор идеи, освеженной столетней историей психологии, но решительный шаг в направлении психотехнического преобразования действительности, нарастания и распространения психологической культуры, использования психологии как основного средства человекознания. Активная и результативная консультативная практика, многообразный психолого-педагогический эксперимент, общая тенденция расширения экспериментальных границ до формата естественного эксперимента в социальной, инженерной и клинической психологии и др. существенно изменили как место психологического эксперимента в структуре научного объяснения, так и его строение.
Проект психологии, выстроенной по образцу естественных наук, в экспериментальной практике привел к довольно парадоксальным результатам. С одной стороны, исследователи пытались тщательно соблюсти все требования традиционного эксперимента, а с другой, психологические параметры (действия испытуемого, результаты интроспекции, рефлексивные элементы и др.) вели себя в опыте совершенно иначе, нежели то, с чем научное сообщество сталкивалось при изучении неодушевленной материи. Проявление этого парадокса происходило в разных формах, и на начальных этапах оформления эксперимента в психологии связывалось с реализацией принципа, который можно условно назвать исследованием свойств действия. Общая схема здесь была примерно такова: варьировался экспериментальный материал (познавательная задача: перцептивная, апперцептивная, мнемическая и др.), а о состоянии зависимой переменной – образе или проявлении активности субъекта – пытались судить по интроспекции и/или результатам ассоциативного эксперимента, наблюдения и др. Основу экспериментальной стратегии составляла редукция средств, которыми пользовался субъект при решении соответствующих задач. Богатство получаемой феноменологии здесь еще определяло достоинство психологического исследования, а опосредствующие структуры проявлялись в основном как результат теоретической реконструкции (см. Рис.1).
Не отменяя плавного течения этой стадии развития психологических исследований, в конце 19-го века начало проявлять себя направление, которое можно было бы назвать исследованием систематического деформирования действия (более привычное название метод срезов, как нам представляется, более операционализировано и указывает преимущественно на технику экспериментальной работы, потому и может выступать подклассом указанного класса). Эксперимент в этом случае является более строгим, предполагающим максимальный учет и контроль всех обстоятельств решения задач испытуемым. В конечном счете он нацелен на последовательное устранение средств испытуемого, сведение его самого до уровня «отвечающего» субъекта. В самом деле, в естественнонаучном опыте принципиальным является освобождение итоговых данных (состояний зависимой переменной) от дополнительной, психологической, феноменологии поведения испытуемого в экспериментальных условиях. А.А.Пузырей, осмысливая роль Л.С.Выготского в психологической методологии, пришел к выводу о принципиальной и неустранимой особенности психологических экспериментов, выстроенных по типу естественнонаучных, отметив, что вне воли исследователя в качестве их центрального момента выступает «с помощью особых приемов и средств организуемое действие по трансформации или перестройке психического аппарата испытуемого … или режима его функционирования» [3, с.40].
Таким образом, последовательная редукция всего, на что может сориентироваться испытуемый в экспериментальной ситуации, становится на направлении систематического деформирования действия настоящей сверхзадачей исследователя. В качестве типичных примеров подобных экспериментов можно назвать опыты Э.Торндайка с «проблемными клетками», при этом как устанавливающуюся можно отметить практику, уравнивающую животных и человека (варианты: взрослых и детей, людей с разным уровнем умственного развития, представителей разновозрастных групп и др.) в позиции испытуемого. Иными словами, экспериментальная схема стала предполагать построение некоторого континуума осмысленно-бессмысленного материала или условий выполнения экспериментальных задач.
Насколько последовательно в этих экспериментах удается устранить, нивелировать или игнорировать средства, с помощью которых строят свои действия испытуемые? Бессмысленный материал, сокрытие для испытуемого реальной цели требуемого действия, предельная для его постижения задача, введение ограничений в условия эксперимента (времени решения задачи, наличие конкурирующей задачи, разрушение сложившихся схем решения и др.) и т.д. – все это определенные правила, задающие в различных сочетаниях градации деформации сложившихся у испытуемых действий. Примечательно, что систематичность деформации, обусловленная одновременно нарастанием сложности предъявляемых задач и отсутствием средств их решения, означает для испытуемого начало систематического творчества по созданию и построению таких средств. Неслучайно, что выход испытуемого из состояния плато очень напоминает акт инсайта, только найденным оказывается не конкретное решение, но средство решения всего класса задач. Очевидно, что данная модель эксперимента является пограничным для деформационных процедур эпизодом. Расширение контекста действия, пусть и производимое в случайном порядке, дает шанс испытуемому на открытие новых средств и новой формы действия, поэтому вместо вероятной деформации происходит формирование.
Вплотную к направлению деформирования действия примыкает широкий круг исследований, который экспериментальная практика подвела к необходимости открытия принципа опосредствования [5]. Исследования необихевиористов с принципом обусловливания и «промежуточными переменными», гештальтпсихологов с посредствующим все и вся гештальтом, О.Зельца с антиципирующей схемой и др. показали, что психология подходит к осознанию необходимости координации эмпирического и теоретического знания и преодолевает присущую естествознанию непосредственность причинно-следственной связи. Таков и экспериментальный метод Ж.Пиаже. По его словам, первое правило метода состоит в том, что когда «возникает потребность исследовать определенную группу выдвигаемых ребенком объяснений, вопросы к нему должны определяться по форме и по содержанию теми спонтанными вопросами, которые задают сами дети этого или более младшего возраста.... Эксперимент имеет целью не исследование идей, которые ребенок себе уже составил, а наблюдение за тем, как он составляет себе эти идеи в ответ на определенные вопросы и, главное, в каком направлении спонтанная установка его ума определяет их движение» [4, с.366-367]. В данной характеристике отчетливо видна попытка различения содержания и формы детского мышления, приближения их к естественному для ребенка типу развертывания и, главное, – целенаправленного моделирования процесса решения.
Таким образом, включение последовательности вопросов и ответов в контекст опыта есть совершенно новое экспериментальное требование. Не пассивное созерцание свойств и не активное деформирование действий, но спонтанно происходящее формирование, порождение нового действия – вот, что происходит в клинической беседе Пиаже. Чередой неслучайных, но ориентированных на необезличенного испытуемого вопросов, как сейчас принято говорить, актуализируются имеющиеся у ребенка средства анализа проблемной ситуации, которые и помогают ему в конечном счете понять задачу и сформулировать свое к ней отношение. Тончайшие градации метода, реализуемые в различных формах предъявления задач (устной, графической, макетной и др.), приводят к выводу: данный метод ориентирован на обнаружение у ребенка его средств. Конечный результат решения испытуемым задачи интересует Пиаже во вторую очередь, о чем говорят даже стилистические детали оформления его работ.
Культурно-историческая концепция Выготского наследовала мощные тенденции немецкой философской корректности, французской разомкнутости в социум, европейской психотехничности, опытного инструментализма и российской гуманистичности. Возможно, этот перечень оснований неполон, тем не менее, рассматривая эту концепцию через 70 лет от начала ее становления, необходимо оценить ее как принципиальный разворот теории, эксперимента и методологии, при котором оказались пересмотрены основания психологии. Соединение в целостном проблемном комплексе онтогенетических исследований, ориентированных на прослеживание роли орудия, средства и знака в психическом развитии ребенка, исследований становления структуры единичных действий, распада как формы утраты культурных средств и др. принесло в итоге обширную феноменологию. Соответственно, видоизменялся метод: вместо доказательства внутренней и внешней валидности он все чаще обращался исследователями к экспериментально-генетическому моделированию опосредствующих условий. Метод должен был включить в себя естественное развертывание феноменологии и при этом не стать искусственным.
Так, по словам А.А.Пузырея, первой реальностью для исследователя в рамках культурно-исторической теории оказалась «не психика испытуемого, а само действие по перестройке его психики » [3, с.87]. В итоге в экспериментальном акте опосредствования систематическим образом происходило моделирование культурной детерминации и генетического порядка становления нового действия. В нашем контексте, существенной чертой метода Выготского являлось ограниченное опосредствование, в чем-то похожее на метод Пиаже; у Пиаже это была система вопросов, а у Выготского – система предметов и знаков, включенных в контекст деятельности. Предъявления средства в методике двойной стимуляции оказывается достаточно для начала первого акта опосредствования, но какова судьба дальнейшего становления, а главное – есть ли иной путь становления? - эти вопросы остаются здесь открытыми.
В целом анализ панорамы экспериментальных методов в психологии подводит нас к выводу, что их возможно выстроить по линии обеспечения опосредствования, позволяющего испытуемому в моделируемых проблемных ситуациях справляться с задачами несмотря на ограничения, устанавливаемые условиями опытов. Исследование свойств действия, деформация действия, экспериментальный метод Пиаже, методика двойной стимуляции и, наконец, метод планомерно-поэтапного формирования – такой нам видится эта линия, если в качестве критерия использовать экспериментальный принцип обеспечения опосредствования. Каждый из данных методов (подходов, стратегий) использовал свою особую технику работы с опосредствованием, хотя и по-разному отражал ее в своей системе понятий.
Неудовлетворенность возможностями методики двойной стимуляции и стремление выстроить метод в направлении детерминированного экспериментального генеза привели, например, теорию планомерно-поэтапного формирования к такой организации опосредствования, которая позволила не только контролировать, но и обеспечивать процесс формирования новообразований. Приближение формирующих исследований к естественному материалу человеческой деятельности и вариантам социальных взаимодействий в исследованиях П.Я.Гальперина, Д.Б.Эльконина, А.В.Запорожца, В.В.Давыдова, Л.А.Венгера и их учеников и последователей определялось необходимостью включения даже в средства лабораторных экспериментов многообразия и избыточности ориентиров, всегда существующих в реальной деятельности. Выстраивание средств в психологически обоснованную иерархию позволило в целом ряде исследований в ходе становления новообразований управлять процессом рефлективного экспериментального анализа. Иная исследовательская логика культурно-исторического подхода, использующая формирующий метод как основной, была перенацелена не на лишение испытуемых культурных средств, чтобы убедиться, что они им были нужны, но на оснащение их всем необходимым (а реально еще и избыточным, поскольку очевидное требование обобщенности рассчитано на дифференцировку существенного и несущественного из всего универсума средств), чтобы получить желаемое новообразование. Методологические следствия данной позиции привели к тому, что установленная возможность такого построения при фиксации условий и движения опосредствования (как ближайшей причины изменений) и стала новым знанием.
Каковы же итоги рефлексии и совершенствования формирующих процедур, как в плане развития их экспериментальных возможностей, так и в плане психотехнического применения? Стремительное приближение формирования к статусу естественного эксперимента (прежде всего в консультировании, образовательной сфере, в профессионализации, в институтах систематического освоения культуры и искусства и др.) сделало актуальными детализацию и дифференциацию его условий, а также видов действий и деятельности, представленных в них в качестве объектов построения. Психологическое воздействие формирующего рода не может быть непосредственным. Приобщение к культуре в благожелательной и развитийной обстановке совместной деяте