Я был на допросе в Пуатье. Декан богословского факультета Сеген, прибывший из Парижа отец Ломбар, каноник Лемэтр, брат Туремур, мэтр Маделон и многие другие священники, чьи имена я уже позабыл, долго расспрашивали Жанну, да все с подвохами, пытаясь сбить с толку. А лотарингская пастушка ответствовала им с достоинством, терпеливо и убедительно! Она говорила, точно Ангел небесный, и неустанно повторяла старцам в рясах: «Господь сжалился над французами и послал меня». А те возражали ей: «Коли Господь возжелал избавить народ наш от неисчислимых бед, зачем ему воины?» Но Жанна стояла на своем: «Воины будут сражаться от имени Господа, и Он дарует им победу». Когда председательствующий Сеген спросил: «Веришь ли ты в Бога?», Жанна сказала: «Больше, чем вы сами». Когда он пожелал узнать, на каком языке говорят «ее голоса», она ответила: «На правильном, не то, что вы». Ведь председательствующий говорил с сильным лимузенским акцентом!
Потом Жанна предрекла четыре события, которые должны были свершиться одно за другим: освобождение Орлеана, коронование Карла в Реймсе, сдача Парижа королю и избавление герцога Орлеанского из английского плена… Меня поразили ее ум, уверенность и решительность. Я вдруг поверил в высокое предназначение Жанны и стал смотреть на нее и впрямь как на Деву, ниспосланную нам самим небом. А меня назначили сопровождать ее и охранять – ну как тут было…
– Не возгордиться – ведь так, монсеньор?
– Нет, святой брат, – не почувствовать себя счастливым. Мне захотелось завоевать дружбу Девы, служить ей и, любя ее, возвыситься. Я поверил в Жанну – смиренно и беззаветно…
По возвращении в Шинон был созван королевский совет. Я выступил в защиту Жанны, и меня поддержала королева Иоланда. В конце концов, учитывая бедственное положение страны и, в частности, Орлеана, король решил прибегнуть к помощи, которую предлагала Жанна. А тем временем, покуда мастер Жемон Рагье ковал для Девы доспехи, я отправился по городам и весям собирать войско. А тем временем Жанна готовилась к походу – училась владеть копьем и мечом. Мало-помалу ее горячность передалась рыцарям и их вассалам. И вот 28 апреля, развернув штандарты и грянув «Veni Creator…»[16], мы выступили в поход…
Мастер Фома:
– Монсеньор Жиль возвеличился уже с первых дней войны. По сути, на нем лежало командование всеми королевскими войсками. Однако своим высоким положением он был обязан не столько личным талантам – они еще не успели проявиться, – сколько благорасположению, коим пользовался при дворе его родственник Жорж де Латремуай. Но об этом, кроме меня, мало кто знает. Жиль тайно обещал служить Латремуаю и поддерживать его своею властью и состоянием: «Не на живот, а на смерть за всех и против всех во имя милости и любви короля». По повелению Жиля я написал копию сего договора и дал клятву никому не открывать его содержание. Но нынче я уже могу нарушить эту клятву.
13
ОРЛЕАН
Вильгельм де Лажюмельер:
Лажюмельер на мгновение задумывается – перо повисает в воздухе. Один из огромных псов подходит, садится рядом и кладет морду Вильгельму на колено. В глазах животного проступает нечто человеческое. Собака чувствует – в душе хозяина что-то происходит, хотя не понимает, что именно, и чуть слышно скулит. Это породистый «сен-луисский» пес ровного серого окраса, с короткими ушами. Лажюмельер окунает перо в чернильницу. И пишет:
«Могу засвидетельствовать, что Жиль служил Жанне верой и правдой, хотя бродили слухи, будто он состоял в тайном сговоре с Латремуаем, на пастушку взирал свысока и был повинен в Кампьеньской измене[17]. На самом же деле, когда мы, бывало, о чем-то спорили, он стоял за Жанну горой. Это потом Жиль погряз в распутстве и безудержном бесчинстве, а на службе у Девы, он, не скупясь, тратился на содержание и довольствие многочисленного войска, которое пополнялось с каждым днем. Я не лез к нему в душу, однако могу подтвердить со всей ответственностью, что рядом с нею он жил так, как ему велело сердце, – их связывало настоящее товарищество по оружию. Многие командиры, особенно знатного происхождения, были настроены по отношению к Жанне весьма холодно, если не сказать враждебно. А Жиль, когда того требовали обстоятельства, с готовностью выполнял все ее приказы и советы.
Едва прибыв в Блуа, мы начали спорить о том, как быстрее помочь Орлеану. Жанне надоели в конце концов наши пустые препирательства, и она отправилась туда с обозом продовольствия под небольшой охраной. Жиль поспешил за ней. Оценив положение в городе, Жанна поняла, что надо делать, и отправила Жиля вместе с Лаиром в Блуа с поручением стянуть к Орлеану главные наши силы. Поручение показалось нам не из легких: споры наши все не утихали, и каждый командир настаивал на том, что действовать надо непременно и только по его плану, учитывая прежде всего его доводы. Но сказал свое слово Жиль – и споры тут же утихли.
Вскоре, помнится, случилось одно невероятное событие – оно доказало, что Жанна и впрямь обладала даром творить чудеса, и дар сей был, несомненно, от Бога. Когда наши передовые части попытались было переправиться через Луару, оказалось, что вода в реке стоит очень низко, и лодкам по ней не пройти. И вдруг, после того как Жанна воздала Небу молитвы, вода поднялась; паруса наполнились ветром, и мы благополучно переправились на другой берег, и даже быстрее, чем ожидали. Услыхав про это, воины, ожидавшие в Блуа приказа о выдвижении, в один голос воскликнули: „Да здравствует чудо!“ – и тронулись следом за нами.
Потом были и другие чудеса. С прибытием Жанны жители Орлеана воспряли духом: ибо за долгие месяцы осады, во время которой англичане обложили город, возведя вокруг него шестнадцать фортов, они совсем отчаялись. И вот теперь, узнав о появлении Жанны, орлеанцы уверовали в свою победу, потому как Жанна была для них не простой смертной, а ангелом, ниспосланным самим Господом, девой-спасительницей, чье пришествие предсказывали многие прорицатели! Святая вера придала им храбрости – пока англичане, Бог весть почему, ждали у моря погоды, горожане решили – хватит сидеть сложа руки, и сами перешли в наступление. Годоны и опомниться не успели, как французские войска вошли в Орлеан. Я часто спрашивал себя, как получилось, что неприятель позволил нам беспрепятственно овладеть городом, однако логичного ответа так и не нашел – либо старый Тэльбот[18], уже загодя знавший о нашем приближении, намеренно не стал чинить нам препятствий, чтобы затем покончить одним махом с орлеанским гарнизоном и армией Карла VII, либо Господь попросту лишил его разума.
4 мая мы штурмовали крепость Сен-Лу. Помню, как Жанна не находила себе места, оттого что запаздывало подкрепление, и то и дело восклицала: „Кровь французов льется на землю!“ Она сама повела войска на штурм – уверенно и отважно, как истинный, видавший виды полководец. Однако, покуда мы продвигались к форту, в ней вдруг пробудилась ранимая женская натура: при виде убиенных, чьими телами была завалена земля, и раненых, бьющихся в пыли, на глазах у нее выступили слезы жалости. Жиль был все время радом с Жанной и, как мог, утешал ее. В бою он не раз прикрывал ее и щитом, и мечом, и вместе с нею призывал воинов к отваге, нещадно хлестал трусов плетью и высмеивал англичан. Тот день принес нам первую победу, и многие командиры, окрыленные удачей, захотели уже на другой день идти на приступ следующей крепости. Но Жанна сказала: „Завтра день Вознесения Господа нашего. Из почтения к Нему я не стану воевать, сложу на время оружие и лучше приму Святое причастие“. Жиль поддержал Жанну и первый последовал ее благому примеру.
В тот же день в моем присутствии она написала послание в неприятельские крепости: „Англичане, у вас нет никаких прав на Французское королевство, а посему Царь небесный повелевает вам через меня, Деву Жанну, покинуть крепости и убираться восвояси, а нет, не миновать вам беды, да такой, что память о ней останется в веках. Предупреждаю вас в третий и последний раз – более писать не стану. Жанна“. Послание прикрепили к стреле, и лучник, выпустив ее, воскликнул: „Получите-ка добрую весточку!“ На что англичане ответили: „Знать, арманьякская блудница и впрямь все никак не уймется!“
В пятницу мы захватили Августинскую крепость. И многие посчитали, что наступление надо приостановить, пока не подойдет помощь от короля. Но Жанна ответила им: „Вы считаете так, а я совсем иначе, и поверьте, все, что указал мне Господь, будет исполнено в точности“. А еще она предсказала, что быть ей раненой. И слова ее исполнились точь-в-точь: в субботу во время штурма Турнельской крепости ей в плечо угодила вражеская стрела. Однако после того как армейские лекари обработали рану оливковым маслом и смазали салом, Жанна, точно одержимая, снова ринулась в бой с криком: „Класдас! Класдас! Сдавайся на милость Царя небесного! Ты назвал меня блудницей. И мне жаль тебя и тех, кто с тобой…“ И крепость пала. Защитники ее погибли, а Класдас, в тяжелых доспехах, кинулся в Луару – и сразу же камнем пошел ко дну.
В воскресенье англичане спустили флаги, покинули форты и убрались к дьяволу. За Жанной шествовал весь Орлеан. Орлеанцы восхваляли также и Жиля – о его заслугах, храбрости и беззаветной преданности Жанне говорили все. Всех удивило то, что во время осады Турнеля, длившейся с утра и до самого вечера, Жиль неотступно следовал за Жанной – куда она, туда и он. Довольно странно, однако, что такой человек, как Жиль, самовлюбленный и избалованный славой, ничуть не завидовал лаврам Жанны. Напротив, ему даже в радость было глядеть, как люди, обступив со всех сторон Жанну, восседавшую на коне, благоговейно припадали к ногам ее, силясь непременно коснуться устами шпор, сапог или руки. Во время процессии я был рядом с Жилем и могу сказать со всей уверенностью – в душе он торжествовал. Лик его преобразился – привычного сурового надменного выражения как не бывало. Вот вам тайна, которую мне так никогда и не удалось постичь…»
Жиль:
– Вы заявили, – продолжает брат Жувенель, – будто рядом с Жанной наконец «обрели счастье» и стали совершенно другим человеком – ив мыслях, и в деяниях. Почему?
– Еще раз говорю, Жанна была посланницей Божьей – я это понял задолго до того, как она освободила Орлеан и одержала другие победы. То был ангел во плоти.
– Отчего вы так решили? Может, причина тому – ее пророчества?
– Не только – скорее та непостижимая сила, что таилась в ней, и благодаря этой силе она могла без труда обращать кровожадных волков в кротких агнцев. Ксентрай, Лаир и другие, а иже с ними и ваш покорный слуга, – все мы были сродни волкам: греховная, беспутная жизнь, постоянное ожидание опасности, нескончаемые оргии, грабежи и мелкие злодеяния – вот и все, что готовила нам судьба, но Жанна оказалась сильнее даже судьбы.
В наш стан толпой повалили греховодники. Но я выбрал себе достойных спутников. Когда явилась Жанна, я без сожаления отправил восвояси всех моих пажей. Что до маркитанток и прочих потаскух, она живо выставила их из лагеря, а тем, кто попробовал воспротивиться, пригрозила мечом, чего от нее никак не ожидали, поскольку все уже успели привыкнуть к мягкости ее обращения! Военачальники были большей частью народ грубый и все как один безбожники – сквернословили на каждом шагу похлеще язычников. Под стать командирам были и подчиненные. Жанна повелела всем раз и навсегда забыть брань и принять Причастие. И все безропотно повиновались. Ах, святой брат, человеку, в каких бы дьявольских переплетах он ни побывал, порой достаточно одного доброго слова, чтобы обратиться в праведника.
– Говорят, вы были неразлучны с Жанной. Она что, прониклась к вам особым расположением?
– Жанна призывала меня всякий раз, когда возникала смертельная опасность либо какие-то непредвиденные обстоятельства.
– Значит, она отдавала должное вашему полководческому таланту. Но неужто она не разглядела вас до конца? Неужели не узрела чудовище, что затаилось внутри вас?
– Жанна судила обо мне по моим тогдашним деяниям и относилась как к рыцарю, а прошлое ее не интересовало, не говоря уже о будущем. Она была не просто кудесница, а посланница Господа, которой Он вверил меч свой! Правда, однажды Жанна сказала, но без всякого упрека или порицания, что я несправедлив к жене моей Екатерине, что мне надобно сблизиться с нею и жить так, как живут все супруги, чей союз благословлен Господом. Именно благодаря ее участливому совету у нас с Екатериной родилась дочь Мария.
– А вам никогда не приходило в голову, что безотчетно, быть может, вы испытывали к Жанне сильное чувство или даже пламенную страсть? И на самом деле любили в ней женщину – или по-другому: телесную оболочку той души, что воздействовала на вас столь благотворно? Словом, волновала ли вас ее плоть, вопреки вашим противоестественным склонностям?
– Я не раз видел, как ее одевали слуги, а холодными ночами нам часто случалось делить одно общее ложе – чтобы не замерзнуть, мы все спали, тесно прижавшись друг к другу. Видел я и ее красивую упругую грудь, и округлые бедра. О Боже, как же она была прекрасна! О, этот стан, стройный и гибкий, не то, что у большинства женщин, рано обрюзгших и непривлекательных, эти волосы – черные, как смоль, жесты – энергичные и выразительные, словом, кровь в ней так и кипела, а сама она была крепкой и выносливой – любой мужчина мог бы позавидовать! Но ни у меня и ни у кого другого и в мыслях не было как-либо обидеть ее или причинить какое-нибудь другое зло. Не знаю, но существовало что-то, определенно хранившее ее, оберегавшее от нечестивых помыслов людей. Когда Жанна спала… О, однажды ночью, святой брат, я, сгорая от страсти, наблюдал за нею, спящей, целый час. Костры были потушены. И лишь слабое мерцание далеких звезд, сокрытых легкой пеленой тумана, да зыбкое сияние месяца, время от времени выглядывавшего из-за крон деревьев, пробивалось сквозь кромешную мглу. На лице у Жанны играли мягкие, едва уловимые блики; оно лучилось невинной улыбкой. Одна прядь ее волос колыхнулась и ниспала на шею. Я пожалел, что рядом никого не оказалось и меня некому было прибить колом к земле. Я возжелал Жанну всей душой, всем моим порочным существом. И тут же принялся молить Небо о смерти – за то, что предался нечистым помыслам… Я схватился за рукоять меча – меч лязгнул – Жанна тотчас открыла глаза и застала меня в смятении… Я поймал ее взгляд, и мне захотелось поглотить его целиком… А после – умереть…
Жиля душат рыдания.
– Успокойтесь, монсеньор. Торопиться нам некуда. Ночь впереди долгая.
– Почему Господь не внял мольбам моим? Зачем я остался на земле, а не ушел: ведь я же был готов? Зачем вообще живут такие, как я? Разве они могут жить? Ответьте, святой брат!
– На все Божья воля. И, чтобы умереть, одного желания мало. Но почему вы молили Небо о смерти? Ведь не ради того, чтобы просто исчезнуть? Вам, верно, хотелось увековечить свою славу.
– О, нет! Я жаждал очищения, ибо чувствовал, что готов для этого.
– Не лукавьте, монсеньор, то было отнюдь не самоотречение. К тому времени вы уже настолько уверовали в свою «безгрешность», что хотели оставить о себе достойную память – дабы впредь не впадать в мерзкое искушение, остаться навеки молодым и никогда больше не переживать мгновения, когда хочется молить Небо о смерти.
– Потому что я уже не верил самому себе.
– Потому что вы продолжали любоваться и восхищаться собой, подобно Нарциссу, однажды узревшему себя в незамутненном источнике. Господь же принимает в лоно свое только смиренных – тех, кто уже себе не принадлежит. А ваши мольбы – не что иное, как постыдный кураж, чистой воды богохульство, а никакое не самоотречение.
– Опять вы мне не верите!
– Отчего же, верю: сейчас вы гораздо ближе к Господу, нежели к Жанне в ту самую ночь. Поймите меня правильно…
Вильгельм де Лажюмельер:
Он задумчиво чинит перо. Не то, чтобы у него не выходит писать, просто события, о которых ему хочется поведать, развивались с такой быстротой, что в голове его все перемешалось. Эту рукопись Вильгельм решил посвятить своим сыновьям – те пошли по его стопам и тоже стали воинами. Работа над рукописью помогает ему отвлечься от грустных воспоминаний, какие гложут всякого рыцаря, вынужденного отойти на покой либо из-за преклонных лет, либо из-за старых ран. Он неплохо знает жизнь и не боится допустить ошибку, повествуя о былом, излучающем приятный, теплый сумеречный свет. Вильгельму хочется, чтобы сыновья восхищались не столько его слогом, сколько жизненной мудростью, могущей, бесспорно, пойти им на пользу. Трижды окунает он перо в чернильницу, и всякий раз оно замирает в воздухе, а с его кончика свисает чернильная капля, похожая на крохотную черную жемчужину. Наконец он собирается с мыслями и пишет:
«Весть об освобождении Орлеана потрясла все королевство. Она долетела до Италии, Кастилии и германских государств, и все народы встречали ее с песнями, дружно радуясь величайшей из побед. Нам же она помогла еще крепче сплотить свои ряды. Воодушевленные победой, некоторые военачальники, причем наиболее толковые, предлагали сначала освободить Нормандию. Но Жанна решила по-иному. Ей хотелось как можно скорее препроводить дофина в Реймс, чтобы его короновали там на французский престол. Однако бывалые рыцари считали безумием срывать дофина с надежного, безопасного места и везти в такую-то даль по дорогам, где полно вражеских засад и ловушек. Несмотря на врожденное простодушие, Жанна довольно ясно представляла себе все возможные опасности, но Голоса велели ей идти в Реймс. Вняв им, она покинула Нормандию, чтобы проложить королю дорогу, предначертанную судьбой…
Вскоре крепости, еще удерживаемые англичанами, пали одна за другой, а спустя время, 18 июня, мы одержали блистательную победу при Патэ и захватили в плен старого Тэльбота, главного и самого беспощадного врага всех французов.
Во всех сражениях Жанна выказывала удивительный и редкий полководческий талант. Зато в мирной жизни, освободившись от ратных доспехов, она держалась скромно и неприметно, словно темная, забитая простолюдинка. Жанна говорила, что не знает грамоты, однако при необходимости она могла дать достойный ответ любому краснобаю. Помню, как-то раз один грамотей все удивлялся, что еще ни в одной книге, мол, не встречал ничего, подобного подвигам, совершенным Жанной. На что она ответила: „Коли монсеньор не читал ни одной такой книги, стало быть, в знаниях его имеется большой пробел“. Она любила шутить, ибо знала, какую пользу иной раз приносит веселое слово, к месту и ко времени сказанное, когда общаешься с суровыми мужчинами. В Патэ, когда мы завидели войско Тэльбота, которое оказалось много больше нашего, Жанна весело воскликнула: „Смажьте как следует пятки, монсеньоры!“ Герцог Алансонский хмуро спросил: „Жанна, да что такое вы говорите? Или вы думаете, мы зададим деру?“ А она только рассмеялась в ответ: „Да нет, – говорит, – это им придется давать стрекача. А пятки нам надобно смазать для того, чтобы за ними угнаться!“
В то же время Жанна хорошо понимала – то ли Голоса ее надоумили, то ли еще кто-нибудь, что удача – штука коварная и ненадежная, особенно на войне. Поэтому она и торопила короля с отбытием в Реймс. „Достославный дофин, – говорила она, – я пришла, чтобы проводить тебя в Реймс, где на голову твою возложат королевскую корону!“ Или вот еще: „Жить мне осталось недолго – от силы год…“
А Жиль все еще никак не мог поверить в то, что она обыкновенная смертная и что, в конце концов, ее схватят англичане. Он следовал за нею, точно тень. Одного взгляда Жанны было достаточно, чтобы он, презрев собственный страх, ринулся вперед, навстречу опасности; этот же взгляд служил ему наградой куда большей, нежели богатые посулы – земли и графства. Хотя я и не питаю к Жилю уважения, однако считаю, что если уж писать о нем, то надо показать его всяким, потому что он таким и был – вовсе не для того, чтобы обелить его, а чтобы сделать его портрет правдивым. Ведь человек, как гласит одна мудрая истина, есть существо непостижимое, и все таинственное и противоречивое таится в нем самом…»
14
КОРОНАЦИЯ
Мастер Фома:
Мастер Фома открывает отделанные резной вязью стрельчатые створки шкафа, на которых с великолепным мастерством воспроизведены сцены Страстей[19], достает огромную, в кожаном переплете тетрадь для эскизов и показывает Рауле красочный рисунок во весь первый лист. Потом он кладет тетрадь на конторку и пододвигает к себе светильник. Зыбкое сияние падает на пожелтевший от времени лист, на котором изображено величественное шествие.
– В жизни каждого человека, – начинает он, – бывает какой-то один, самый важный, самый знаменательный день. У бедняков это чаще всего день свадьбы: жених и невеста, взявшись под руки, идут следом за волынщиком, точно король с королевой; но праздник кончается, и они снова с головой окунаются в нищету и продолжают тянуть лямку унылого и безрадостного существования. Ничего не поделаешь, так уж устроен мир.
В жизни Жиля тоже был знаменательный день, в этот день, отведав дьявольский мед греха, он уже никогда не смог забыть его и хотел, чтобы день этот длился вечность. Вкусив однажды из чаши искушения, а засим осушив ее до дна жадными глотками, он уже не мог остановиться, сказать себе: «Довольно, хватит». Он просто не властен был над самим собой. Отсюда, сдается мне, все его беды, необоримая спесь и химеры, коими он тешился, простодушно полагая, будто они помогут ему вновь ощутить чарующий вкус искушения… На вот, взгляни на портрет, Рауле. Я писал его с натуры, как и хотелось Жилю, изобразил таким, каким был он в то утро перед коронацией Карла, когда отправился в Сен-Ремийское аббатство за Священной чашей[20]. Посмотри, вот он восседает на знаменитом Щелкунчике, в отороченном горностаевым мехом фиолетовом бархатном плаще. Рядом с ним – Людовик Куланский, адмирал Франции. А вот – Бруссак. А это – Гравиль, главнокомандующий арбалетчиков. А вот все они с хоругвями в руках обступили настоятеля Сен-Ремийской обители, держащего чеканное блюдо со Священной чашей, она находится во чреве Золотой голубки с коралловым клювом. Говорят, чашу сию принесла в Сен-Реми живая голубка – было это в день крещения Хлодвига[21]…
По пути до самого собора все дома были расцвечены флагами, штандартами и вышитыми полотнами. На улицы высыпали толпы людей. Время тогда было голодное, однако в тот знаменательный день лавки ломились от изобилия всякой снеди. В конце дня ожидалось грандиозное пиршество, и везде, где только было можно, ставили столы, жарили дичь, коптили колбасы, пекли лепешки, открывали бочки с вином. А накануне десять дюжих молодцов приволокли во двор епископского замка отлитого из бронзы оленя, по обычаю полость его заполнили шампанским вином, и всякий желающий мог подходить и пить вволю, причем на дармовщинку. Все происходило 17 июля 1429 года, а дни стояли жаркие. Было только девять часов утра, а солнце уже пекло нещадно… Представь себе, Рауле, несметное скопище разгоряченных, ликующих людей, Золотую голубку на огромном чеканном блюде и великолепных всадников, чьи имена и подвиги наперебой перечисляли зеваки. А еще – паперть собора, куда направлялось шествие, с прямыми высоченными колоннами, нишами, внутри которых стоят громадные статуи, и переливающимися на солнце гигантскими круглыми витражами. Попробуй услышать серебристый перезвон колоколов, которым вторит благовест большого колокола, молчавшего столько лет! Да-да, сынок, вижу – сердце твое радуется! А глаза пылают огнем! Однако наберись терпения, потому как главное – впереди! А пока попробуй представить себе стелющуюся по серым камням просторную мантию архиепископа Реньо Шартрского, отливающую пурпуром поверх белоснежного стихаря. Он-то и принял Священную чашу из рук настоятеля аббатства. Вообрази себе, Рауле! По обычаю четверо всадников верхом сопровождают реликвию прямо до самого алтаря. Вот кони поднимаются по ступеням соборной лестницы и направляются в главный проход. Да-да, не удивляйся, я знаю, что говорю: сеньор Жиль снабдил меня охранной грамотой и предоставил место на зрительской трибуне.
Собор, как и мы, люди, ремийцы и пришлые, казалось, принарядился. Он был убран синими полотнищами, украшенными цветками лилий, голубыми хоругвями и расписными коврами. На алтаре ярко полыхали расставленные в несколько рядов свечи.
Но вот всадники спешились, и король, в расшитой золотом небесно-голубой мантии, поднялся с трона. И преклонил колени перед архиепископом. Их обступили двенадцать пэров Франции – вернее, представители оных, от мирян и духовенства. Жанна, в сверкающих доспехах, с обнаженной головой и со штандартом в руке, встала рядом с Карлом. За нею разместились певчие. За певчими в две-три шеренги выстроились рыцари в латах. За рыцарями толпились торговцы и простолюдины. А высокородные дамы, богатые горожане, члены Реймского магистрата и прочие привилегированные особы заняли места на трибунах…
После того как король с искренним благоговением выслушал мессу, герцог Алансонский посвятил его в рыцари. Мне было хорошо видно, как он прикрепил к сапогам Карла позолоченные шпоры, потом извлек из ножен украшенный гирляндой из лилий меч, символически коснулся им королевского плеча и попросил короля «следить, чтобы за епископами и соборами сохранялись прежние привилегии, и, как подобает, блюсти закон и справедливость». Король дал торжественную клятву. После чего архиепископ поднял сверкающую в пламени свечей корону и возложил ее на августейшую голову Карла. И тут, милый мой Рауле, под сводами собора прогремел громогласный клич: «Да здравствует король!» – ему тотчас начали вторить трубы и хоры. Прогремел – и вмиг стих: Жанна, бледная, под стать Карлу, приблизилась к королю и упала к ногам его. Вечером Жиль передал мне все, что она ему сказала. Я же видел только, как она целовала Карлу колени. «Достославный король, – обратилась к нему Жанна, – Господь возжелал, чтобы вы были коронованы в Реймсе, ибо вы один есть истинный помазанник Божий, коему должно принадлежать Французское королевство, и вот наконец воля Его исполнилась».
Жиль:
– Монсеньор, – спрашивает брат Жувенель, – правда ли, что, как утверждают некоторые, в конце церемонии вы дали волю слезам?
– Я был взволнован не меньше всех. После того как Карла помазали и возложили на голову корону, Жанна расплакалась от счастья. А следом за нею – и все, кто был рядом. В тот торжественный миг каждый ощутил на своем челе печать величия. Всесильный Господь дал знать, что он здесь, с нами, он вернул нам былую гордость. Я уже не принадлежал Карлу VII, отныне я считал себя слугой Царя небесного и посланницы Его в сверкающих доспехах. И облик Жанны, гордой, хотя и рыдающей, даже и в слезах не терявшей достоинства, тронул меня до глубины души: она первая бросилась к стопам того, кого, можно сказать, сотворила своими собственными руками, и благословила! О, святой брат, я был так близко к ней во время церемонии, я видел Жанну лучше, чем кто бы то ни было: взор ее был устремлен куда-то поверх голов людей, да и сама она была уже не на земле! В тот достопамятный час я почувствовал, что она сердцем принимает то, что от нее требует Всевышний, и вверяет Ему…
Перехватив пламенный взгляд Жиля, брат Жувенель ощущает волнение. Он чувствует, как вдруг задрожали его пальцы, подбородок. Голос Жиля звучит неестественно низко. «Либо он бесподобный лицедей, – рассуждает брат Жувенель, – и попросту прикидывается, либо я начинаю проникать в его истинную сущность, в его тайну». И он внезапно спрашивает:
– Что видишь ты сейчас?
Он впервые обращается к узнику на «ты». Но Жиль даже не встрепенулся. Он погружен в свои думы. Однако он расслышал вопрос монаха. И отвечает:
–…Величественный храм из камня, с колокольнями, украшенный благолепными статуями и витражами, – он опускается на город… Подобно Небесному Иерусалиму – в точности, как в Апокалипсисе короля Рене[22]… Храм, наполненный голосами, музыкой, страстными возгласами: «Да здравствует король! Да здравствует король!..» И короля в пышной, расшитой лилиями мантии… Жанну Лотарингскую со штандартом в руке, на коем запечатлен образ Спасителя нашего, царственно восседающего на облаке, и ангела, держащего в руках цветок лилии, и вышитую надпись: «Иисус-Мария»… И неподвижные лики святых, взирающих с паперти на ликующую толпу… Ах, брат, есть ли зрелище более прекрасное, чем народ, охваченный единым порывом любви!.. Возродились старые узы, исполнился новой, могучей силы давний союз… И был там живой Господь… В Реймсе и в сердцах наших!..
Жиль хватается за голову. Потом рука его падает на колено ладонью вверх; взгляд тускнеет:
– Так что я сказал?
– Вы вспомнили трепетное чувство, что владело вами на коронации, и это достойно самых высоких похвал. А гордыня?
– Я не ощущал ее.
– Но ведь его величество доверил вам важное поручение. Не кому-нибудь, а вам лично! Тем самым король выразил вам и признание, и уважение.
– Не я один сопровождал Священную чашу. Со мной отправились еще трое – они были куда достойнее меня.
– И вас это опечалило?
– Разве что самую малость. Но стоило мне увидеть Золотую голубку, как на душе у меня стало светло и радостно. Я подумал – это сам Господь, а не Карл одарил меня своей милостью, назначив в сопровождение Святой реликвии.
– Однако неужели вам не хотелось, чтобы народ вами восхищался? Неужто не мечтали затмить на этот раз давних соперников своим великолепием? Известно – свита ваша была в несравненных по красоте нарядах, лошади – одна к одной, в роскошных попонах, а сами вы – весь в золоте и драгоценных каменьях.