Соперники демократии
Из явных систематических соперников демократии только один быстро набирает силу и кажется способным бросить вызов демократии на ее родной территории. Этот единственный серьезный соперник - форма патерналистского азиатского авторитаризма. Другие предполагаемые возможные соперники: 1) крайний национализм или фашизм; 2) ислам; 3) возрожденный необольшевизм. Каждое из этих движений испытывает трудности при попытках превратиться в мировое идеологическое движение. Бросается в глаза, что все три движения обладают лишь ограниченными способностями адаптации к требованиям современных естественных наук, а значит, они вынуждены отказаться от интеграции во все более технологичную глобальную экономику.
Рассмотрим, к примеру, фашизм. За последние годы этнические конфликты и миграции обнажили крупную прореху в традиционной либеральной политической теории: рассматривая граждан всего лишь как индивидов, либеральное государство игнорирует групповую ориентацию народов реального мира, которые, хорошо это или плохо, находят большое удовлетворение в отождествлении себя с другими на основе общности происхождения. Это не означает, однако, что проблема является непреодолимой для либеральных государств. Большинство из них сумело уделить известное место институтам, основанным на групповом плюрализме, в среде, глобально ориентированной на принципах прав индивида. Наоборот, склонные к более крайним проявлениям национализма государства, как, например, Сербия, которые нарушают фундаментальные либеральные принципы терпимости, не преуспели. Ввиду того, что население их стран неоднородно, тот факт, что они подчеркивают этническую чистоту, приводит к конфликтам, войнам и разрушению экономической основы современной державы. Поэтому неудивительно, что Сербии не удалось стать образцовым обществом для кого бы то ни было на Востоке или Западе Европы, за исключением нескольких маргинальных групп недовольных лиц в таких странах, как Россия, Молдова и Венгрия. Хотя этнические конфликты представляют серьезную угрозу демократии в ближайший отрезок времени, имеется целый ряд причин полагать, что это будет преходящим явлением. Равным образом, хотя волна исламского фундаментализма еще не спала среди маргинализированных групп населения на Ближнем Востоке, ни одно фундаменталистское государство не сумело доказать, что в состоянии справиться с процессом индустриализации. Даже те государства, которым повезло унаследовать богатые природные ресурсы, не сумели эффективно решить те социальные проблемы, которые и помогли им захватить власть в свои руки. Уровень недовольства в нынешнем Иране остается крайне высоким. Одно это отвращает от исламского фундаментализма всех тех, кто не связан с исламом культурной традицией.
Наименее серьезным из всех идеологичским соперником либеральной демократии является обновленная форма коммунизма. Верно, что бывшие коммунисты вернулись к власти в Литве, Польше, Венгрии и восточной Германии, в то время как в других частях бывшего коммунистического мира они в некотором смысле никогда и не выпускали власти из рук. Но эти группы всего лишь стремились слегка понизить темпы перехода к капитализму и требовали создания более широкой системы социального страхования. Данные опросов общественного мнения показывают, что их поддерживают главным образом пенсионеры, члены бывшей коммунистической элиты и другие незначительные группы, приверженные старой системе. Можно и не упоминать о том, что экономическая программа необольшевиков не предлагает в перспективе долгосрочного экономического обновления.
Тот факт, что фашизм, ислам и необольшевизм не обладают достаточными основаниями для превращения в глобальные идеологии, вовсе не означает, что они не будут продолжать распространение в рамках своих региональных сфер. Здесь они причинят значительный вред качеству жизни местного населения, откладывая или, в некоторых случаях, делая невозможной консолидацию работоспособных демократических политических систем. Однако маловероятно, чтобы они снискали признание или добились власти за пределами этих регионов.
В результате патерналистский азиатский авторитаризм в какой-то своей форме остается единственным новым серьезным соперником либеральной демократии. Очевидно, что азиатский авторитаризм - это такое же региональное явление, как и фашизм или ислам. Никто в Северной Америке или Европе не думает всерьез о том, чтобы принять конфуцианство в качестве национальной идеологии. Но азиатский опыт заставил людей на Западе осознать недостатки Западного общества в той мере, в какой этого не сумела добиться ни одна из вышеперечисленных трех идеологий. Только азиаты оказались способными адаптироваться к современному технологическому миру и создать капиталистические общества, которые могут конкурировать с Западом, причем можно даже сказать, что во многих отношениях они даже превосходят Запад. Одного этого достаточно, чтобы предположить, что доля Азии в глобальной власти неуклонно возрастет. Однако Азия бросает также и идеологический вызов.
Большинство привычных определений азиатской альтернативы страдают от пристрастия современной западной политической философии к определению социо-политических систем исключительно в терминах институционализма. Поэтому часто можно слышать, что азиатский "мягкий" авторитаризм соединяет сравнительно свободный рынок с относительно сильной политической властью, поддерживающей групповой консенсус за счет прав индивида. Такой анализ в какой-то мере правилен, но при нем упускается из вида существенная особенность азаитских обществ. В традиционных азиатских культурах политическая власть покоится не столько на правильном построении институтов, сколько на моральном воспитании широких масс, гарантирующем согласованность фундаментальных социальных структур. (В этом отношении, ориентация конфуцианства напоминает ориентацию западной классической политической философии.) Иными словами, в то время как современная западная политическая мысль старается построить справедливый социальный строй сверху вниз, упирая на первый и второй уровни, традиционные азиатские культуры начинают с четвертого и третьего уровней и продвигаются вверх. Поэтому конфуцианство социализирует индивидов для подчинения их индивидуализма семье - фундаментальному строительному блоку китайского общества. Более крупные политические структуры состоят из этих элементов более низкого уровня: род представляет семью семей, а вся китайская имперская система есть семья китайского народа в целом, причем власть императора стротся по образцу власти отца семейства.
Из-за того, что азиатские общества начинаются на четвертом уровне и продвигаются вверх, тот тип политических структур, который они производят или с которым они совместимы, остается в какой-то мере неопределенным. Поэтому в двадцатом столетии оказалось возможным для модернизированных азиатских обществ отделить то, что конфуцианский ученый Ду Веймин называет "политическим конфуцианством", от конфуцианства "обыденной жизни" (2). Традиционное политическое конфуцианство, которое диктовало существование имперской системы с ее тщательно разработанной иерархией мандаринов и благородных ученых, могло быть отброшено относительно легко и заменено разнообразными формами политических институтов без ущерба для существования согласия в обществе. Поэтому неправильно идентифицировать азиатскую альтернативу с наличием конкретных институтов, таких как существование парламента или отсутствие гарантий некоторых прав индивида. Сущность азиатской альтернативы - это общество, построенное не основе не прав индивида, а глубоко укоренившегося морального кодекса, являющегося фундаментом для сильных социальных структур и общественной жизни. Такое общество может существовать как в демократическом государстве (Япония), так и в полуавторитарном (Сингапур). Хотя некоторые институты, очевидно, несовместимы с таким типом социального строя (например, коммунизм), он определяется именно социальными структурами и их культурной согласованностью, а не институтами.
Гражданское общество в Азии и Америке
Если мы согласимся, что азиатская альтернатива имеет такую неинституционную форму, то мы поймем, что с ней связаны некоторые интересные следствия для будущего демократии во всем мире. Во-первых, сомнительно, чтобы конфуцианство и другие элементы традиционной азиатской культуры представляли серьезные препятствия для продвижения либеральной демократии в Азии. То, что они представляют такое препятствие, утверждают такие азиаты, как бывший премьер-министр Сингапура Ли Кванъю, и такие представители Запада, как Самуэль П.Хантингтон. С точки зрения Ли Кванъю, это представляет намеренное своекорыстное искажение конфуцианства, которое он идентифицирует с тем политическим строем, который он счел удобным установить в Сингапуре в тот конкретный момент, когда он был у власти. Другие азиатские общества, такие как Тайвань и Корея, в течение последнего десятилетия продвигались по направлению к хорошо узнаваемой форме западной демократии, не теряя при этом своего конфуцианского характера. Можно не упоминать о том, что полуконфуцианская культура Японии оказалась вполне совместимой с демократическими институтами на протяжении жизни двух поколений. Политическая смута, начавшаяся в июле 1993 года, когда либерально-демократическая партия потеряла власть, ознаменовал начало процесса, который со временем превратит Японию в демократическое государство более американизированного толка, чем она была до сих пор. Тот тип агрессивной антизападной и явно антидемократической риторики, который исходит от официальных лиц и интеллектуалов Сингапура и Малайзии в последние годы, в большой степени связан с такими фигурами, как Ли и премьер-министр Малайзии Датук Сери Махатир. Когда им на смену придет новое поколение лидеров, выесьма вероятно, что оба эти общества начнут продвижение скорее в сторону японско- тайваньско-корейской версии демократии, чем в сторону от нее.
Ошибка Хантингтона по природе более концептуальна. Он неправильно определяет сущность конфуцианства как политическое конфуцианство, тогда как на самом деле сохранившаяся часть конфуцианства есть учение о семье и других социальных отношениях более низкого уровня (3). Теоретически, не существует причин, которые не позволили бы конфуцианским социальным структурам прекрасно сосуществовать с демократическими политическими институтами. В самом деле, можно даже доказать, что последние только усилились бы благодаря им.
С другой стороны, тот факт, что конфуцианство совместимо с современной демократией, не означает, что демократия непременно продвинется в Азии. В будущем престиж демократических институтов будет зависеть не столько от того, как в Азии воспримут эффективность западных институтов, сколько от того, как там воспримут проблемы западного общества и культуры. Этот престиж значительно померк за последние двадцать лет: не только потому, что современные средства коммуникации лучше познакомили население Азии с тем, что происходит в США, но и потому, что сами социальные проблемы Америки (привычное перечисление таких проблем, как насильственные преступления, наркотики, расовая напряженность, бедность, неполные семьи и т.п.) усугубились. Другими словами, в то время как американцы относятся с презрением к азиатам при сопоставлении на первом и втором уровнях, азиаты все чаще осознают, что их собственные общества обладают определенными ключевыми преимуществами над Америкой на третьем и четвертом уровнях. Такие азиатские критики США, как Ли Кванъю, полагают, что первый и второй уровни неразрывно связаны с третьим и четвертым уровнями, т.е. что либеральные, основанные на правах институты оказывают разъедающий эффект на гражданское общество и культуру и что демократия неизбежно приводит к распаду социальной структуры. Поэтому судьба либеральной демократии в Азии в значительной степени будет зависеть от того, насколько успешно США сумеет справиться не с относительно мелкими институционными проблемами, а с более неподатливыми социо-культурными.
Действительно, существует определенная связь между первым и вторым уровнями, с одной стороны, и третьим и четвертым уровнями, с другой, но эта связь гораздо более запутанная, чем это представляют Ли и другие. Либерализм, основанный на правах индивида, вполне совместим с сильными общинными социальными структурами и дисциплинированными культурными привычками. В самом деле, можно утверждать, что истинное значение гражданского общества и культуры в современном демократическом государстве лежит как раз в его способности уравновесить или умерить разобщающий индивидуализм, свойственный традиционной либеральной доктрине, как политической, так и экономической. Как указывали Токвиль, Вебер и многие другие исследователи американского общества, Америка никогда не походила на "песочную кучу" разобщенных индивидов, потому что другие факторы (такие как сектантский характер американского протестантизма) оказывали мощное урвановешивающее влияние в направлении к сплочению в группу. Только в течение последних 50 лет индивидуалистическое направление стало преобладать над общинным. Не случайно, что американская система пришла к такому результату. Но его никак нельзя назвать неизбежным, и он отнюдь не является обязательным следствием "демократии" как таковой. Как указывает исследователь конституций Мэри Энн Глендон, США обладают своим собственным "языком прав", вполне отличным от такового европейских демократий (4). Этот американский либеральный диалект стал асоциироваться, в умах многих азиатов, с демократией per se.
Таким образом, борьба, которая поможет определить судьбу либеральной демократии, будет вестись не из-за природы институтов, по поводу чего уже в значительной мере достигнут консенсус во всем мире. Истинная битва произойдет на уровнях гражданского общества и культуры. Эти сферы многими признаются как имеющие критическое значение для новых демократических государств, возникающих из своего авторитарного прошлого. Но как показывают происходящие в настоящее время в США "культурные войны", здоровье и динамика гражданского общества проблематичны также и в давно существующих и очевидно стабильных демократических государствах.