В ужасе Шушаник проснулась и вскочила, протирая глаза. Осмотрелась: где она, наяву ли это? Неужели она спасена?
Вошла мать, все еще дрожавшая от страха.
– Проснулась? Почему так скоро?
– Неужели я спала?
– Да, и очень крепко. Усни, поспи еще, родная…
– Мама, мама, неужели папа жив, дядя спасен? – воскликнула вдруг Шушаник и с рыданием обняла шею матери.
– Успокойся, милая, все спасены.
– Нет, нет, пять обуглившихся…
– Воля божья…
Из города приехали Аршак, Алексей Иванович, Кязим-бек, Мовсес, Ниасамидзе и еще несколько кутил. Они возвращались с попойки. Крохотная невзрачная комнатка набилась посетителями. Все уже слышали о подвигах Микаэла, передававшихся из уст в уста. Кязим-бек обнял и расцеловал старого приятеля – мужская храбрость всегда восхищала его. Примеру Кязим-бека последовал Ниасамидзе, также считавшийся поклонником героизма.
– Я даже из-за родного брата не бросился бы в огонь, – заметил Мовсес.
– Эгоист! – возмутился Кязим-бек и снова расцеловал Микаэла.
Вошли Смбат с врачом. Выяснилось, что рука у Микаэла не сломана, а только вывихнута, и что врач уже вправил ее. Несчастье случилось в ту минуту, когда Микаэл, передав паралитика Чупрову, поскользнулся и упал.
– Сильно болит? – спросил Аршак.
– Нет, пустяки, – ответил Микаэл, изнемогавший от боли.
– Браво! – воскликнул Кязим-бек. – Раз я вывихнул ногу – три дня ревел белугой.
Приехали Срафион Гаспарыч и Сулян. Инженер в глубине души был рад пожару. За время его службы на алимяновских промыслах, правда, случались пожары, но не такие крупные. Пусть теперь Смбат почувствует, у кого он отнял должность управляющего и кому ее передал.
В дверях показались ювелир Барсег и журналист Марзпетуни. Оба они сознавали свою вину перед Микаэлом и стеснялись войти. Марзпетуни вытащил блокнот и принялся что-то записывать. Вероятно, набрасывал описание пожара. Если бы Микаэл обратил на него внимание, дня через два он прочитал бы в газете о своем геройском поступке.
Между тем Микаэла решительно не занимали посетители. Боль в руке утихала, его клонило ко сну. Все происшедшее казалось ему сном. Он ясно помнил лишь душераздирающие, вопли Шушаник и полный печали и отчаяния взгляд ее миндалевидных глаз. Господи, как она молила, как силилась вырваться из рук, удерживавших ее от огня! И как прекрасна была она в бесстрашии и отчаянии! Ее прекрасные пылающие глаза, вздымавшаяся грудь, напрягшиеся на шее вены, в беспорядке рассыпанные по плечам волосы – это уже само по себе являлось пожаром. Не был Микаэлу страшен исполинский костер, – ибо еще сильнейший пылал в его собственной груди. И Шушаник, это изумительное существо, могла сгореть из-за какого-то паралитика, обреченного на смерть! О нет, Микаэл никогда бы не допустил этого, как бы ни был он ею презираем! И как хорошо он поступил, что ринулся в огонь, – отрадно наказать противника великодушием.
Веки Микаэла сомкнулись, и он уснул безмятежным сном. Былые друзья ушли, это было их последнее посещение, последний знак дружбы. Минуту спустя осторожно вошла Шушаник, приблизилась к Микаэлу, взглянула на его закрытые глаза и присела у изголовья. Пожар постепенно затухал. Уничтожив еще несколько соседских вышек, взорвав еще два-три резервуара, он, казалось, насытился и спрятал свои когти.
К вечеру Смбат распорядился перевезти Микаэла на его квартиру. Недавно выстроенное здание уцелело и было теперь вне опасности. Микаэл отправился без посторонней помощи с забинтованной и подвязанной рукой, весь перепачканный нефтью. Смбат помог брату умыться и переодеться. Рука почти перестала болеть, врач искусно вправил вывих. Выспавшись и посвежев, Микаэл вышел на балкон. Он предложил свою квартиру Антонине Ивановне, а Давиду приказал тотчас же перевезти паралитика в контору, на время, пока будет наведен порядок.
Весь день ни у кого во рту не было ни крошки. Микаэл попросил накрыть обеденный стол для всех на веранде.
Солнце клонилось к закату, играя последними лучами на стеклах просторной веранды. Вдалеке дымились развалины сгоревших домов.
Смбат приказал Заргаряну собрать и доложить ему подробные сведения о семьях погибших и раненых рабочих.
– Постараюсь вознаградить их.
– Постараешься? – усмехнулся Микаэл. – Нет, необходимо всех сирот обеспечить пенсией.
– Легко сказать! Убытки от пожара достигают трехсот тысяч.
– Скоро же ты подсчитал! – воскликнул Микаэл с той же усмешкой. – Да, потери большие, но человеческие жизни дороже.
– Конечно, что и говорить.
Шушаник искоса посмотрела на Смбата. Какая перемена! Ей показалось, что его не столько занимает людское горе, сколько причиненный пожаром убыток.
Заговорили о Чупрове, Расуле и Карапете. Смбат сказал, что решил каждого наградить двумястами рублями.
– И только? – изумился Микаэл. – Ну, брат, дешево же ты ценишь жизнь своей семьи.
– Детей моих спасли не они, а другой…
– Знаю. Но о нем речь впереди.
– Вашу семью спасли эти трое, – заметил Давид, поняв намек. – Ни о ком другом не может быть и речи.
– Не скромничайте, – возразил Смбат с ласковой иронией.
– Осмелюсь заметить, что я всегда был против ложной скромности. Она то же самое, что и подлинная нескромность. Правда, первым на помощь бросился я, но спасли вашу семью эти трое молодцов. Что до меня, так я уже с избытком вознагражден…
– Оставим пока этот разговор, – прервал Микаэл.
– Нет, уж извините, человек я прямой и даже при желании не могу сфальшивить. Господин Микаэл, вы сегодня проявили беспримерное геройство – спасли троих. Ах, простите, я взволнован и не нахожу слов… Вот разве у Шушаник найдутся нужные слова…
И от глубокого волнения голос его прервался, худые руки задрожали.
Шушаник не проронила ни слова. Она лишь бросила на Микаэла пристальный взгляд и смущенно потупилась.
Смбат молчал в раздумье. Иная мысль занимала его. Временами на губах его появлялась странная улыбка. Вдруг он повернулся к Антонине Ивановне:
– Кто такие эти Чупровы, Расулы, Карапеты и хотя бы Давид? Что связывает их друг с другом?
Жена угадала смысл вопроса. О том же думала и она.
– Да, – проговорила она со вздохом, задумчиво кивнув, – вы правы.
И лицо ее озарилось мягкой улыбкой, которую Смбат не видел вот уже семь лет.
Солнце зашло; последние лучи его покидали верхушки вышек. А там, на просторном дворе, теснилась охваченная скорбью разноязычная, разноплеменная толпа, оплакивая погибших товарищей. В гибели их толпа видела неумолимость судьбы.
После обеда Смбат обратился к жене:
– Вы поедете сегодня со мною в город?
Антонина Ивановна помедлила с ответом. Она была не прочь поехать, но при мысли о свекрови и золовке начала колебаться.
– Пока еще нет, – ответила она.
– Так знайте, детей я сюда более не привезу. Отныне моя мать с ними не расстанется.
– Хорошо, – произнесла Антонина Ивановна с горькой улыбкой, – пусть не расстается…
И она отвернулась от мужа, скрывая слезы, но Смбат заметил и понял причину их.
– Знаете что, – сказал он, потирая лоб, – мы одинаково любим детей. Забудем же о самолюбии во имя этой любви. Нет у нас иного выхода, как следовать чудесному примеру вот этих простых людей…
– Да, я согласна, но не будем торопиться… Дайте мне прийти в себя…
– Прекрасно, подумайте… Сойтись вновь мы не можем, но уважать друг друга, забыть о собственном «я» мы обязаны ради детей.
Смбат поспешно удалился.
«Уважать! – подумала Антонина Ивановна. – Да, уважать друг друга мы можем, но этого недостаточно для прочной семейной жизни».
Саркис Заргарян, спасшись от огня, не спасся от смерти. Его полумертвое тело сводило последние счеты с жизнью. С часу на час ждали смерти паралитика. Он уже совсем лишился способности говорить и дико вращал глазами.
Шушаник не отходила от отца. Дорого купленный остаток его жизни в глазах ее приобрел новую ценность. Это она считала каким-то небесным даром, даром, в котором ей чудилось знамение судьбы. Глядя на землистое лицо умирающего, она погружалась в непривычное раздумье. Приближение смерти приобретало для нее мистическое значение. Недавно сама оказавшись на пороге между жизнью и небытием, она почувствовала неумолимое дыхание смерти, притягательную силу ее холодных глаз. Но в те минуты смерть была не так страшна, как сейчас, у смертного одра близкого существа. Время от времени Шушаник пронизывала дрожь. Она казалась птичкой в вихре бури. Ее спасли насильно, против воли, как и паралитика, потому что ей не хотелось быть спасенной без него. Не поступи Шушаник так, она страдала бы от острых укоров совести и, как знать, быть может, умерла бы бесславной смертью презренного червя. А теперь она в собственных глазах существо, достойное называться дочерью. Теперь она яснее понимает таинство жизни, глубже постигает ее суть, полнее мыслит и чувствует. Перед ее духовным взором возникают картины, которые для нее прежде не существовали или пребывали в глубокой тьме. Мысли и чувства прошлого казались ей смешными – не то опасными, не то постыдными, но всегда одинаково неясными.
Любила ли она Смбата Алимяна, или же это было игрой помутневшего воображения, грезой? Если она и в самом деле любила Смбата – то куда девался его волшебный образ? Нет его, мираж рассеялся, исчезли иллюзии, остался лишь самый обыкновенный смертный, ничем не отличающийся от других.
Нет на лице его следа былого мужества, в голосе – мелодичного тона. «Три тысячи, четыре тысячи, пять тысяч тому, кто спасет», – постыдный торг человеческой жизнью.
О, ребяческая наивность девушки, начитавшейся романов!
Другой образ предстал теперь перед Шушаник, очнувшейся от грез: на бледном лбу – печать геройства, в грустных глазах – орлиная мощь. А тот, первый был только обманчивым призраком; на миг мелькнув, он исчез, не оставив в ее сердце никакой тяжести, на совести – ни единого следа.
Шушаник наклонилась, прислушалась к дыханию отца, коснулась его лба, – в истощенном теле все еще теплилась жизнь. И Шушаник вновь глубоко задумалась.
Уж не ошиблась ли она? Любовь ли толкнула Микаэла на геройство и самопожертвование? Безнадежная любовь к незаметной девушке? Если это верно, значит, оно счастливо, это незаметное существо; значит, Микаэл был прав, когда говорил ей: «Могу быть и очень добрым, и очень злым, и хорошим, и дурным, и трусом, и отважным». Можно ли сомневаться в его словах после того, что было? Разве Микаэл не подтвердил их своим рыцарским поступком? И вот еще: должна ли Шушаник каяться в том, что так жестоко обошлась с Микаэлом, не скрывая от него своей ненависти и презрения? В чем же его вина перед нею в конце-то концов? Почти ни в чем, – он подошел к ней с дурными намерениями и ошибся. Но ведь от заблуждений никто не застрахован, тем более человек молодой, избалованный женщинами. Он, быть может, впервые наткнулся на сопротивление и очнулся от угара своей порочной жизни. Он покаялся, смирился; просил прощения. Он поступил искренне, смело, а Шушаник? Внешне притворяясь снисходительной, она не сумела проявить великодушия и простить Микаэлу его ошибку. Она была слепа и не замечала, что сама бессознательно ведет на правильный путь человека, погрязшего в распутстве. Да, она не только ошиблась, но и кичилась своей чистотой.
Было уже за полночь. Шушаник все еще сидела у изголовья отца. В углу комнаты, на голом полу, не раздеваясь, улеглись мать и тетя. Давид с детьми спалив соседней комнате. Умирающий раскрыл глаза и осмотрелся: он искал Шушаник. – Чего ты хочешь, папа? – спросила дочь еле слышно.
Паралитик взглянул на нее. Глаза его были поразительно осмысленны словно душа умирающего переместилась во взгляд, как в последнее пристанище. Он повернул голову к Шушаник и вытянул бледные губы.
Девушка догадалась, что отец хочет поцеловать ее, и, нагнувшись, сама припала к нему губами. Коснувшись иссохшей руки больного, она в ужасе вскочила и разбудила домашних: паралитик доживал последние секунды. На миг он раскрыл глаза, посмотрел на сестру, на жену, на брата и, наконец, устремил прояснившийся взгляд на дочь. Несчастный не мог выразить своей последней воли – попросить прощения у близких за причиненные им страдания. Умер он настолько спокойно, насколько беспокойно прожил последние семь с половиной лет. И когда вдова накрыла платком его окаменевшее лицо, в комнате раздались рыдания Шушаник.
На другой день тело Саркиса перевезли в город. Мадам Анна не хотела, чтобы похороны прошли без заупокойной обедни. Микаэл просил Давида ничего не жалеть для пышных похорон, но вдова от этого отказалась:
– Не надо, Саркис давно уже умер.
Шушаник поехала в город с Антониной Ивановной.
– Не плачьте так, – уговаривала она девушку, – неужели мало вы перестрадали за эти семь лет? Не мог же он поправиться, хорошо, что умер естественной смертью.
– Да, отец умер своей смертью, меня только это и утешает.
После похорон Заргаряны были приглашены к Алимянам. Вдова Воскехат распорядилась устроить у себя поминальный обед.
Тихие слезы Шушаник тронули сердце вдовы. Она полюбила эту прекрасную девушку еще с той поры, когда Шушаник ухаживала за Микаэлом. Утешая Шушаник, Воскехат смотрела на нее с материнской нежностью, гладила пышные волосы, целовала щеки. Будут ли так горячо оплакивать смерть Воскехат ее близкие? Ах, какая любящая дочь, какое чуткое сердце! Почему не она ее невестка, жена Смбата, – вот эта бедная девушка, в скромном траурном платье, столь же кроткая, сколь и прекрасная. Почему мать внуков Воскехат – иноплеменница, которую она не любит и не полюбит никогда? Они не понимают друг друга и никогда не поймут…
После обеда явился Аршак вместе с Алексеем Ивановичем и сообщил, что вечером уезжает за границу. Воскехат была осведомлена о страшной болезни младшего сына и теперь сама торопила его ехать лечиться.
Алексей Иванович отозвал сестру.
– Ну, теперь ты можешь быть спокойна, я уезжаю.
– Куда?
– За границу.
– Зачем?
– Уезжаю с Аршаком.
– В качестве кого?
– В качестве попутчика и наблюдателя.
– Алексей, имей же самолюбие, умоляю тебя! – воскликнула Антонина Ивановна.
– Удивительное ты существо, сестричка. Точно я навязываюсь кому-нибудь. Сам же твой досточтимый супруг просит меня сопровождать Аршака. Парень языков не знает, не путешествовал никогда, болен и неопытен, – нужно же приставить к нему, так сказать, какого-нибудь почетного гида? Можешь вообразить: теперь Смбат Маркович не только примирился со мною, но и начинает любить меня. А мне жаль Аршака. Я должен всячески стараться спасти его, пока не поздно…
– А твоя служба в Москве?
– Я уже послал прошение об отставке.
– Дальше! – воскликнула Антонина Ивановна возмущенно.
– А что же дальше? Останусь в распоряжении Смбата Марковича.
Антонина Ивановна прошла к Смбату, отвела его в сторону и спросила:
– Мой брат по вашему желанию сопровождает Аршака за границу?
– Да.
– И вы думаете, что он человек надежный?
– Вполне. Более подходящего человека я не знаю. – Объявляю вам, что снимаю с себя всякую ответственность за своего брата.
– Антонина Ивановна, я вас прекрасно понимаю и хвалю вашу гордость; но люди живут не как хотят, а как могут.
В словах Смбата жена уловила скрытую мысль. В них она уловила намек на примирение, примирение вынужденное и необходимое. Ясно одно: они должны жить не разлучаясь, они обязаны нести свой крест и не могут отказаться нести его, поскольку оба любят своих детей.
Час спустя Антонина Ивановна с Заргарянами отправилась на промысла, оставив детей у свекрови. Дорогою она беседовала с Шушаник о положении рабочих. Ее известили, что вечерние курсы разрешены.
– Будем и впредь вместе работать, не правда ли? – спросила Антонина Ивановна.
– Как вам угодно.
– Не только угодно, но я даже прошу вас, Шушаник. Ах, хорошо иметь благородного и искреннего друга! Не так ли?
И она еще раз обняла и поцеловала девушку с материнской нежностью. Шушаник была тронута этой искренней лаской: отныне совесть ее чиста.
Смбат и Микаэл отправились на вокзал провожать Аршака. Они просили Алексея Ивановича всеми силами воздействовать на брата, чтобы он раз и навсегда бросил позорные привычки.
– Даю вам честное слово, что приложу все усилия, – ответил Алексей Иванович на этот раз вполне искренне.
Однако Смбат и Микаэл в глубине души плохо верили в выздоровление Аршака – уж слишком запущена болезнь.
В недалеком будущем Микаэл представлял полуживое тело брата, покрытое язвами. Подобных случаев ему приходилось видеть немало среди друзей, и он удивлялся, как ему удалось избежать этой ужасной болезни. Микаэл вспоминал недавнее прошлое и содрогался. Как ему ненавистна теперь эта бесцельная, бессмысленная жизнь!
– Больше ста тысяч придется выкинуть на постройку новых вышек и резервуаров.
Эти слова Смбата больно укололи Микаэла.
Он окинул брата неопределенным взглядом и не проронил ни. слова.
– Я еще не считаю каменных зданий, машин и котлов, – продолжал Смбат. – Нет, что я говорю, этот проклятый пожар причинил нам убытку на полмиллиона.
– И тебя сильно огорчает этот убыток? – спросил Микаэл.
– А тебя нет?
– Вознаградил ли ты Давида Заргаряна? – спросил Микаэл, как бы не слыша вопроса.
– Ведь он же сам в твоем присутствии сказал, что вознагражден с избытком.
– Мало ли что говорил! Заргарян человек бескорыстный. Но неужели ты не чувствуешь, что обязан отчислить ему какую-нибудь сумму?
– А сколько бы, по-твоему?
– По крайней мере столько, чтобы он полностью мог обеспечить свою семью.
– Вот как! – воскликнул Смбат удивленно. – Уж больно ты щедр.
Микаэл промолчал. Приехав домой, он зашел к Смбату, сел за письменный стол и набросал несколько строк на листке бумаги.
– Возьми, – небрежно бросил он Смбату бумагу и встал.
– Что это? Ты отказываешься от своей доли в наследстве?
– Как видишь – да.
– Ты еще ребенок, настоящий ребенок, – промолвил Смбат, отбрасывая бумагу.
– Думай как хочешь, а пока что бери эту бумагу и уплати Марутханяну мои долги – вот все, что мне нужно от тебя.
– Не дури! Если ты обижаешься за Давида Заргаряна, можешь выписать ему сколько хочешь, на это я.тебе даю полное право. Вот чековая книжка, – сказал Смбат, кладя ее перед братом.
– Ладно, – ответил Микаэл, – об этом поговорим завтра, а моя бумага пусть на всякий случай лежит у тебя.
И Микаэл прошел в свои комнаты, куда не заглядывал вот уже пять месяцев. Здесь все оставалось как было. Он оглядел роскошную мебель, убранство и горько улыбнулся. Все, связанное с прошлым, казалось ему теперь нелепостью. Он запер двери и вернулся к брату.
– Пусть и этот ключ останется у тебя.
– Да ты смеешься, что ли?
– Я делаю то, что подсказывает мне сердце. Сказал же я, что отныне я твой приказчик, – вот и все. К этому дому у меня больше нет никаких претензий, – все твое…
Микаэл быстро вышел, оставив ключ на столе.
Смбат удивленно посмотрел ему вслед и после минутного раздумья решительным движением спрятал в стол ключ и бумагу. На следующий день он отправил Срафиона Гаспарыча к Марутханяну, чтобы покончить дело миром. Смбат брал на себя обязательство уплатить половину долгов Микаэла при условии уничтожения всех подписанных братом долговых обязательств.
– Согласен! – заявил Марутханян. – Не случись пожара, – копейки бы не уступил.
В тот же день Марутханян вызвал Суляна.
– Друг мой, – обратился он к нему, – теперь мы можем купить нефтяные участки. Тебе отойдет пятая доля всей прибыли. Ну-с, посмотрим, как пойдет дело при твоем образовании и при моих деньгах и моем уме!
Через неделю Сулян оставил службу у Алимянов и сделался компаньоном Марутханяна.
Прошли первые дни траура.
Шушаник свыклась с горем и успокоилась. Теперь она все время проводила у Антонины Ивановны, целиком отдавшись работе. Приближались жаркие летние дни, открытие вечерних курсов откладывалось на осень. Антонина Ивановна собиралась отвезти детей на дачу.
Глаза Шушаник всюду искали Микаэла. Часто она навещала приятельницу в тайной надежде встретить его. Между тем Микаэл почему-то перестал бывать у невестки и вообще не показывался нигде. Оказалось, что он перебрался на отдаленные промысла. Что бы это могло значить? Неужели теперь он начинает ее избегать? Неужели право на пренебрежение перешло к нему? Уж не обиделся ли он за то, что Шушаник до сих пор ни единым словом не поблагодарила его? Но разве беспредельная благодарность выражается словами? Разве Микаэл не чувствует перемены в ее душе?
Как-то под вечер Шушаник сидела на балконе. Подбежали племянники и, положив ей на колени детскую книжку, недавно подаренную Антониной Ивановной, просили объяснить картинки. Девушка принялась перелистывать книгу, прижимая к себе головки малышей. Случайно подняв глаза, Шушаник вздрогнула и выронила книгу: в конце двора она заметила Микаэла в группе мастеровых. Левая рука его все еще была подвязана.
Отослав детей, она стала внимательно следить за Микаэлом. Через несколько минут он остался один, медленно поднялся на земляную насыпь и присел на большой камень. Освещенный багряными лучами заходящего солнца, Микаэл показался Шушаник таким же мужественным и прекрасным, как и в тот миг, когда шел, опираясь на руку Чупрова, в облаках густого дыма, озаренный кровавым заревом пожара. Микаэл долго глядел на запад, пока огненный шар не скрылся за отдаленными холмами. Потом он поднялся и направился к квартире Антонины Ивановны. Чем ближе он подходил, тем неодолимей какая-то властная сила тянула к нему Шушаник.
Заметив девушку, Микаэл подошел к ней. Шушаник охватила радостная дрожь, когда она пожала руку своему спасителю. На лице Микаэла теперь уже не было и следа печали, в его глазах не было прежней мрачности, в которой девушке мерещилась скрытая злоба.
– Простите, что до сих пор я не поблагодарила вас, – произнесла она с дрожью в голосе.
– За что?
– И вы еще спрашиваете?..
Это было точным повторением слов, сказанных Микаэлом Шушаник несколько месяцев назад, когда он благодарил ее за ухаживания во время болезни. Тогда Микаэл искал предлога для разговора, теперь – Шушаник.
– Вы спасли отца и дали ему умереть естественной смертью. Вы спасли дядю… Вы…
Шушаник запуталась и не смогла продолжать. По бледному лицу Микаэла пробежала еле заметная ироническая улыбка.
– Я никого не спасал, сударыня, кроме одного. – Кого же?
– Самого себя.
Девушка удивленно взглянула на него.
– Не понимаю, что вы хотите сказать, но я… я обязана вам своей жизнью.
– Нет, сударыня, вы не правы, – воскликнул Микаэл, – спасеньем вашей жизни вы обязаны себе, и только себе! Я же был всего лишь слепым орудием судьбы. Вы позволите? – добавил он, неуверенно взяв ее за локоть.
Шушаник сама хотела бы взять его под руку, но не решилась. Молча шли они, оба занятые своими мыслями.
– Я бы хотел, – заговорил, наконец, Микаэл, – Рассказать вам о том, что случилось всего несколько минут назад. Сидел я на камне и любовался закатом. Передумал я много такого, что меня раньше никогда не занимало. Видите эти темные вышки с их острыми треугольными верхушками, эту смесь пара, дыма и копоти, мрачный колорит всех предметов, людей, животных и птиц, эту грязь и тину – весь страшный адский хаос? Я сравнивал этот хаос с нашей жизнью, с нашей средой, и особенно с моей средой: то же самое, мне думалось, и здесь. Между этими двумя хаосами одна лишь разница: наши промысла, наши заводы сперва рождают дым и копоть, а потом свет; наша же среда пока дает только грязь, полным воплощением которой являюсь я и мне подобные. Вспоминал свою грустную, бессмысленную, пошлую жизнь и чувствовал, что я по горло погряз в ее тине. Помните оскорбления и унижения, что я переносил, и все те нравственные раны, что я причинял другим?.. Потом вспомнились мне все переживания и мысли за последние месяцы. И, охваченный этими путаными мыслями, я, не отрываясь, глядел на закат: оттуда ли ждать нам морального спасения, или свет загорится в глубинах нашего собственного непроницаемого мрака?
Микаэл остановился, с минуту помолчал.
– Заходящее солнце напоминало мне ужасный пожар, и передо мною ярко предстало зрелище, которое никогда, никогда не изгладится из моей памяти. Я слышал отчаянные вопли, щемящие сердце, я видел дитя, рвавшееся, не помня себя, в огонь, чтобы спасти погибающего отца. Помните то мгновенье, когда мой взгляд встретился с парой глаз, умоляющих о помощи? Ах, эти глаза, этот молящий взгляд! Они потрясли меня. Я забыл все на свете, чувствовал лишь, что пробуждаюсь от долгого тяжелого кошмара. Когда я бросился навстречу огню, мне чудилось, что я из мрака бегу к свету. Когда же я увидел себя в опасности, мне казалось, что эта опасность спасает меня от другой, еще более грозной и неотвратимой. Вырвавшись из огня, я ощутил такую душевную легкость, какой никогда не испытывал за двадцать восемь лет своей жизни. Мне показалось, что с сердца свалилась свинцовая тяжесть и рассыпалась пеплом… Повторяю, я спас не вас, а себя. Я уже бессилен скрывать от вас то, что испытываю и думаю. Быть может, я заблуждаюсь, но неоспоримо одно: пожар рассеял мрак моей жизни, и я очистился в собственных глазах – этот пожар спас меня от неминуемой гибели.
Никто не мог сделать того, что вы сделали для меня скрытой в вас таинственной властью, которой я не в силах уразуметь. Вы разогнали мрак моей жизни, проложив мне через огонь путь туда, где ждет меня заря нового счастья. Я еще не вполне очистился, но твердо убежден, что очищусь, обновлюсь, если бы даже для этого пришлось пройти сквозь новый огонь и новые испытания…
Он смолк, проводя по лбу здоровой рукой. Они уже дошли до укромного уголка. Все, что слышала и переживала Шушаник, казалось ей сном. Она не решалась прямо взглянуть Микаэлу в глаза, но чувствовала, что выражение этих глаз теперь иное и по-иному звучит его голос. Нет, это уже не прежний Микаэл, которого она избегала. Того Микаэла нет, он исчез, теперь перед нею совсем другой человек…
А что же избранник, еще так недавно владевший ее воображением и пленявший ее сердце? То был сон, то был обман, а это – явь, подлинная действительность…
И с безмолвной покорностью она склонилась на плечо к Микаэлу, отдавая свой первый поцелуй.
Небо побледнело, на горизонте выступил месяц. Прекрасный вечер для счастливой четы!
Через несколько минут Микаэл шел к себе, сияющий, радостный, с сердцем, переполненным счастьем. Чувства его теперь находили отклик в сердце той, ради которой он столько перестрадал и благодаря которой осознал себя очищенным.
А там, на балконе, Шушаник, припав к груди матери, обливалась радостными слезами.
– Мама, я счастлива!.. Мама, я была прежде несчастна, теперь я счастлива!..
На другое утро Микаэл говорил Смбату по телефону:
– Я выполняю последнюю волю отца. Уплати Марутханяну долг из моей доли наследства…
«Выполняю последнюю волю отца» – значило: Микаэл женится, и ясно – на ком.
«Он добился счастья – подумал Смбат, – а я так и останусь несчастным!..»
This file was created
with BookDesigner program
bookdesigner@the-ebook.org
02.10.2008