Экзистенциальный вход в проблему начинается с метафоры: подвесьте глыбу над собой величиной с дом. Этот начально-ключевой пункт уже содержит “в-себе” всю трагикомедию и ее разрешение.
Во-первых, речь идет о “всяком” [1, с. 101], т. е. о всеобщем, а значит и угроза, нависшая над ним – мировая, даже природная, т. к. тот каждый – не лишь знающий, но боящийся: мысляще-чувствующий, представляющий (при том диалектика суждения “всячины” исключает особенность, и получается определенность рассудка, хотя если кто-нибудь и может судить вообще, то именно что всякий, причем по себе, т. к. не по кому больше, а категории не берутся извне: их источник – субъект. Доказывается это из различия “кто”-“что”: в основе лежит единство сознания, связь как акт самодеятельности). Взятый так, камень и есть, по сути, отчужденное мироздание, однако его величина намекает на “свое”, обратное чужому – дом. Соответственно, противоречие в человеке переводит себя в мироустройство, более того, оно и творит этот псевдо-континуум, наполняясь абстрактной конечностью воли, обретая далее персонифицированное содержание, что – диавол в чистом виде, познаваемый как творец, следовательно, злой демиург, о чем сказано жертвой: “Я не могу о другом, я всю жизнь об одном. Меня бог всю жизнь мучил, – заключил он вдруг с удивительною экспансивностью” [1, с. 102]. Ирония и откровение как раз в том, что, думая так, мы и создаем эту потрясающую драматическую картину, а не истинный бог непосредственно, кто есть могущественное милосердие мудрости. Однако, это дальнейшее “в-себе-и-для-себя”, здесь же, в слове “подвесьте” высказано лишь простое совпадение с мощью и, тем самым, первоначальное неразличенное единство сущего с его принципом. Вступление же в силу начала дает разделение или, скорее, отпадение: “глыбу над собой”.
Во-вторых, в совершении первого акта превозносится безжизненная материя монолита над дуализмом души знания о том, что боли нет, иными словами, что она иллюзорна, а значит – не все так ужасно, как мнится дрожанием трусливого чувства. Наличие страха есть еще заблуждение и тот, кем испуг вызывается. Это подчинение ужасной глыбе – позорный грех, утрачивающий рассудок. Этим самым, изначальный свет становится “тем”, “второй причиной” [1, c. 101]. Следствием первой. Отстранив след разума, поддаемся царству сатаны, где Кирилловым сказано: “будет всё равно, жить или не жить” [1, с. 101] – уравнена истина с пустотой. Это и служит обрыванием нити, держащей камень, что настигает задавить: и вот, непременно смерть, берущая аффирмативность конечности и обнаруживающая момент свободы, но только негативный, показывающий ничтойность чувств, их абстрактность, хотя от конкретности мышления сами отказались. Так природа закономерно сталкивается с “Ничто”: “…бога не будет и ничего не будет” [1, с. 102] – говорит Кириллов. Исчезает обманная жизнь в страхе, суеверии – новая ступень познания заявляет о себе как об открытии: бога нет.
Пожалуй, у этой позиции есть оправдание в основаниях: если жизнь состоит в боли, то имеет конец и начало в том “Ничто”, поскольку она реакция плоти на разрушение (законченность, т. к. она движима в это “никуда” и исток, т. к. определяется той ничтожностью). Таким образом, “Ничто” – источник и цель (пункт назначения) “жизни”. Хотя это можно получить с любого другого чувства, поскольку оно лишь чувство. Как уже было показано, имеется всеобщая значимость. Пока еще протекание жизни, негация представлена в виде силы расщепления, чего-то, ибо немыслимо, что бытие переходит в небытие, и наоборот. Определенность и необходимость этих мыслей говорит о неизбежности победы “Пустоты” над любым хотением в рамках рассматриваемой ситуации, о, так скажем, власти, финальном обладании. Т. к. “Ничто” уже нельзя прервать, даже “тем светом” – ноуменом, т. к. он осмысляем в качестве потустороннего, следовательно, в уничтожении посюстороннего тот тоже ввергается в бездну небытия, что как простое равенство может быть обозначено субстанцией (в общей форме). И в кульминации, из того, что ничто есть и угасание или смерть субъекта – умирающий необходим, или, по крайней мере, допущен моментально. С точки зрения несомненной достоверности погрязшего в смутных ощущениях, переживающий первичен по отношению ко всякому другому и остальному, и это поглощающее эго сокрушается неоспоримо в том, что акцент смещается к чувству, которое обнаружилось нулем. Самость как анатман – сатанинский идол в себе. Так ничто получает начальные свойства, достаточные чтоб называться у некоторых – богом. И путь к нему лежит в чистом жесте “не-стать”. Это и предлагает, на самом деле, Кириллов.
Кажется, то есть единственный путь преодоления – сознать тщетность мира и мировой души. Действительно, бог как спекулятивная идея подразумевает реализацию всех определений, включая “шуньяту”, однако совершенно неожиданный поворот в том, что самой смертью смерть попирается – в тотальном заблуждении открывается правда, сформулированная толковым исследователем так: “Размышления Кириллова становятся понятными, если признать, что он использует слово «жизнь» в двух различных смыслах: жизнь как «земное» человеческое существование, которое абсолютно ограничено смертью и которому абсолютно противостоит «не-жизнь»; и жизнь как истинное бессмертие, которое стоит выше противоположности жизни и не-жизни и которое включает смерть как свой собственный момент” [2]. История Кириллова им самим отмечается схожей с Иисусовой, но следует признать, что различий гораздо больше (в степени трогательности, масштабности и моральной ценности), а автор в экзальтации гиперболизирует:” Невозможно быть более верующим и более проникнутым чувством долга человеком, чем Кириллов…” [2]. И в нем даже присутствует некое подобие любви, ознаменованное фразой “Я всему молюсь. Видите паук ползет по стене, я смотрю и благодарен ему за то, что ползет” [1, c. 209]. И далее произносит поразительные, возвышенные, благостные речи, о том, что “все-все хорошо” и что мышление детерминирует фактическое состояние вещей, почти дойдя до величия афоризма Лейбница о лучшем из миров, но все же не доиграл “симфонию”, предпочел и “пред-почил” застрелиться. Вопрос: что дал человечеству Кириллов, чего ранее история не знала? Чего она не получила? Волевая провокация конца страха и боли не послужила никаким новым уроком, она и близко не повторила подвиг веры христианина, т. к. Иисус пожертвовал собой дабы искупить наши грехи, совершив величайший поступок вообще. Кириллов же оставил этическую сферу, хотя и не дошел до пускания “во все тяжкие” – между стезей добра и зла решил иссякнуть или претенциозно исчерпаться в бездне хаоса. Преодолел ли страх боли? Иль лишь абстрагировался от него в натуральном слиянии? Теперь нет шанса испытать (если мертвые не ощущают боли, по крайней мере биотической). В таком случае то – разве не избегание, менее походящее на пройденный страх, чем если вместе с болью боязнь снята в органическом наличном бытии духа?
Что до нас? История имеет подлинный смысл только в том, что проникает в сердца святых – в практическом отношении. Кириллов напомнил о призвании людей к величию. Бог вочеловечился – чтобы человек обожился. Сошел для вознесения. В этом ключе возможно воспринимать “человекобога”. Как, впрочем, и толковать с позиции “антихриста”. Раз то представляет из себя ценность – в соответствии с ней мы должны действовать: сама идея реализуется в нас и через. Проблема в том, что Кириллов выдал фрагмент момента, да и в неподобающей форме. Суицид – не грех в некоторых или даже во всех случаях, ведь цивилизация дойдет до такого уровня, когда каждый будет решать в какое время прекратить земную “клинику” (в старости при выполненном долге последний маневр), а это лучше, чем скорчиться от заразы и т. п. Лучше, наверное, только во спасение других. На сколько известно, тело/инструмент Кириллова еще позволяло функционировать – нести бремена ближних, быть ангелом к потерянным. Пусть. До полноты не дошел, т. к. его посыл уже выражен и содержится в высших заповедях, кои тот не исполнил, по всей видимости.
Вернулся ли Кириллов домой? Обратил ли глыбу в небесную (над) обитель? Нет, но указал на нашу способность. Смутно, а мы сделаем ясно.
ЛИТЕРАТУРА
1. Достоевский Ф. М. Бесы: Роман в трех частях /Послесловие В. А. Туниманова. – Л.: Лениздат, 1990. – 639 с.
2. Евлампиев И.И. Кириллов и Христос. Самоубийцы Достоевского и проблема бессмертия. URL: https:// anthropology.ru/ru/text/evlampiev-ii/kirillov-i-hristos-samoubiycy-dostoevskogo-i-problema-bessmertiya (дата обращения: 13.11.2021).