Мы открываем двери в мир иудаизма и Каббалы с неожиданной стороны – секреты еврейской эзотерики переданы у Шехтера средствами художественной прозы и к тому же – впервые в истории еврейской литературы – на русском языке.
Каббала говорит о Божественном управлении миром посредством трех линий. Левая линия связана с категорией суда и возмездия, правая – милосердия, прощения и воздаяния за добрые дела. Первая книга Якова Шехтера – «Астральная жизнь черепахи» была «книгой правой руки», вторая – «Шахматные проделки бисквитных зайцев» – «книгой левой руки». Главные темы двух этих книг – суд и милосердие, путь человека к познанию Единого, Божественное провидение в истории народа и судьбах людей.
Господь сотворил единую душу, названную «Адам Ри– шон» – Первочеловек – и разделил ее на женское и мужское начало. Задача женской половины души – сопротивляться злу, и эта «негативная» функция объединяет женскую душу с левой линией управления мирозданием. Задача мужской части души, наоборот, позитивная – творить добро. (Поэтому на мужчину в иудаизме возложены и «действенные заповеди», и запреты, а на женщину – только запреты.)
Во время духовного восхождения всякий постигающий объединяет левую и правую линии, образуя среднюю, – не простое соединение двух противоположных качеств, но новое свойство, возводящее его на новую духовную ступень. Супружеская любовь и брак символизируют союз левого и правого аспектов мироздания. Вот почему в данной книге Якова Шехтера – «книге средней линии» – так много рассказов о любви.
Любовь, соединение двух любящих душ – мужской и женской – сердцевина еврейской эзотерики и самая большая тайна Вселенной. Совокупление мужа и жены, предназначенных друг другу, не «грех», не уступка дьяволу, но осуществление замысла Творения. Самая известная в современном мире каббалистическая традиция – лурианская Каббала – говорит о делении всего сущего на свет и сосуд. Светом называется дарование блага Творению, сосудом – способность Творения воспринимать благо Творца. Вхождение света в сосуд Каббала именует зивугом – единением, или совокуплением. Поэтому значительная часть еврейских преданий, идущих из глубокой древности, пронизана любовной символикой. Символы эти многозначны. Встреча царя и царицы – это и единство Бога и человечества, и Синайский завет между Всевышним и его народом, и соединение Творца с Шехиной – Божественным присутствием, называемым также Матерью мира.
Любовная тема, столь важная в преданиях мудрецов древности и хасидских сказках трех последних веков, теряет свое царственное величие в произведениях авторов конца 19-го – начала 20-го столетий, писавших на идише и иврите, – тех, кто либо живописал процесс секуляризации еврейского народа, либо сам был активным участником этого процесса. В мире, где правит материя, а не дух, корона падает с головы Царицы.
Низведенная с небес на землю, любовь всегда представляла известную трудность для еврейских писателей той волны. Они, в отличие от Якова Шехтера, не ставили перед собой глобальных, вселенских задач и зачастую были не столько писателями, сколько бытописателями, ярко и достоверно рисуя нравы еврейского местечка и его обитателей. А в традиционном мире «штетла» (да и современного нам Бней-Брака) нет, кажется, места для любовных историй. Знакомство жениха и невесты совершается незадолго до брачной церемонии, и любовь – не страстная вспышка, предшествующая свадьбе, но награда за многолетний духовный и нравственный труд, и оттого лишена яркой фабульности, духа приключения и со стороны выглядит неромантичной, то есть, недостойной романа.
Вот что писал классик идишской литературы Менделе Мойхер-Сфорим своему молодому ученику Шолому Рабиновичу, более известному под псевдонимом Шолом-Алейхем:
«Я бы Вам не советовал писать романы: Ваш жанр, Ваше призвание – совершенно иного рода. Вообще, если в жизни нaшeгo народа и бывают романы, то они носят весьма своеобразный характер, это надо учесть и писать их по-особому…»
«Ваши слова запали мне глубоко в душу, – отвечал Шолом-Алейхем, – я понял, чем должен отличаться еврейский роман: ведь вся еврейская жизнь, в особенности обстановка, в которой возникают любовные отношения, совсем не те, что у других народов».
Несмотря на обещание, данное учителю, Шолом-Алейхем решил «любовную проблему» революционным путем: герои его романов – не раввины и не ешиботники, они – обитатели боковых улиц тогдашнего еврейского города: беспутные музыканты, кантор-сирота, бездомные «блуждающие звезды».
Для того чтобы красавица Рохеле – героиня первого романа Шолом-Алейхема – смогла получить любовное письмо и пойти на тайное свидание, автор должен был познакомить ее со скрипачом Стемпеню, который не изучал Талмуд, зато частенько играл на скрипке в домах шляхтичей. Шолом-Алейхем просто ушел в сторону, туда, где лежала проторенная тропа европейского романа, а еврейская любовь так и осталась для читателя «запертым садом». Как только Рохеле обратила взор к мужу – праведному Мойше-Мендлу, Шолом-Алейхем отложил в сторону перо и завершил роман.
Всякая пружина, насильно сжатая (а ассимиляция евреев в России долгое время проводилась насильственным путем), когда-нибудь да расправится. Секулярный модернизм и тоталитарные идеологии сменятся в умах человечества постмодернизмом, отвергающим идеологию. Начнется поиск духовности, поиск света для заполнения пустоты, оставленной безверием. Тогда-то и придут писатели, для которых Каббала и хасидизм, как и древний мидраш, станут «колодцем оштукатуренным» и «источником неиссякаемым». Явление писателей-традиционалистов – одна из примет обновления еврейского мира. Но это уже будут другие, постсекулярные традиционалисты, впитавшие, подобно классику ивритской литературы Ш.-Й. Агнону, опыт европейской прозы во всей ее полноте. Яков Шехтер – один из них.
В непростом мире, где всё еще сражаются свет и тьма, единение Храма и раздробленность диаспоры, где изгнанная из дворца Царица все еще ищет своего Царя, демоны и бесы пытаются первыми заполнить пустоту, не обжитую традицией. Порожденные нечистыми желаниями человека, они рвутся туда, где произносятся молитвы. Они – также излюбленные персонажи народного фольклора – врываются и в литературу, придавая ей невиданную во времена Шолом-Алейхема страстность и лукавство. И это тоже одна из граней таланта Якова Шехтера.
Погрузитесь в мир «Бесов в синагоге», и пусть ненадолго, всего лишь на краткий миг, глазам вашим откроется заветный сад любви. И бездна соблазнов отворит свои врата, и душа ваша содрогнется от вопля демонов и хохота бесов.
Бесы в синагоге
Повесть Якова Шехтера «Бесы в синагоге» – сплошное иносказание, развернутая метафора, чемодан с двойным дном, куда автор упрятал тайное и явное: дополнительные сюжетные линии, древние легенды и современный нам фольклор, смысловые сюрпризы и пародийные фрагменты. Именно подтекст объединяет эти разрозненные на первый взгляд истории и притчи.
Синагога «Ноам алихот» не что иное, как современное еврейство. Точнее, традиционная его часть, верная Торе и заповедям. Прихожане «синагоги» обитают в старинном здании, построенном задолго до их рождения. Они если и решаются обновить его, то руководствуются при этом определенными правилами, унаследованными от великих мудрецов прошлого: так евреи живут в здании своей религии, подновляя и надстраивая его, но сохраняя неизменной общую структуру и не посягая на главные элементы конструкции. На это красивое и прочное сооружение энергично и яростно наступает общество потребления, которое Шехтер называет «рынком». Цель «рынка» – вытеснить «синагогу» на окраину города, на обочину общественной жизни, чтобы звуки древних молитв не мешали коммерции и политике. «Синагога», однако же, не сдается, упорно отстаивая израильский «статус-кво» – неписаный кодекс отношений между религией и современным светским обществом. «Рынок» и «синагога» уже вошли в стадию взаимопроникновения: один из прихожан, управляющий от имени общества жизнью синагоги – это «ренессансный человек» Нисим, владелец овощной лавки.
Слово «Ренессанс» многократно повторяется в тексте – и не случайно: Возрождение было началом секуляризации Европы. Она коснулась евреев на несколько столетий позже их христианских соседей, однако последствия оказались не менее разрушительными и страшными. Героям повести приходится вести борьбу за «синагогу» в то время, когда великие раввины, заложившие основы религиозной общины современного Израиля, уже оставили наш мир. (Оба важнейших духовных лидера догосударственной эпохи названы в тексте Шехтера поименно – рав Кук и Хазон Иш.)
Духовную силу ушедших поколений олицетворяет также символическая фигура рава Штарка («штарк» на идише означает «сильный»). Рав Штарк отправился на Небеса, вместе с ним ушла святость, и вот тут-то, в отсутствие настоящего мудреца и знатока Торы, синагога переполняется нечистью – реальными, не выдуманными бесами, наводящими порчу на здание и его обитателей.
Совершим небольшое отступление и отметим, что для прозы Якова Шехтера характерно использование четырех знаковых систем: русского языка, языка еврейской символики, языка гипертекстовых «ссылок» и авторской системы образов и представлений. Помимо сознательно вводимых гипертекстовых ассоциаций, в рассказах Шехтера иной раз зажигаются «маячки», подаренные автору русским языком и русской культурой. Вряд ли автор сознательно воздвигает мост между «Бесами в синагоге» и повестью не любимого им Гоголя – самого последовательного юдофоба русской литературы, однако где-то рядом с синагогой «Ноам алихот» маячит призрак церкви, одержимой чертями и панночкой-ведьмой.
Подобно Хоме Бруту, одинокие герои Шехтера укрываются в «меловом круге» личной веры и рукотворных обычаев. Таким обычаем-оберегом, со временем приобретающим экзистенциальный смысл, становятся для общины «Ноам алихот» поклоны, которые следует отвешивать газовой трубке. Поклоны невозможно упразднить: никакого религиозного значения у них нет, но нельзя удалить невидимую трубку – непредставимо и больно стереть память о раве Куке или Хазоне Ише. Недаром синагога зовется «Ноам алихот» – «приятные обычаи». Другой «меловой круг» – холодная печь, пришедшая из местечек Восточной Европы (именно в холодной печи находит заветный клад Ицик-пекарь – персонаж хасидской сказки). Огонь (духовное озарение) разжечь некому, но печь не убирают в надежде на лучшие времена.
Что же это за бесы, не оставляющие в покое молитвенное собрание? Эти фантастические существа слишком напоминают пеструю компанию адептов эсхатологических, мессианских и неокаббалистических течений и сект, рьяно ведущих свою пропаганду на просторах России, Израиля, Америки и других стран. Демоны-модернизаторы часто заслоняют от простого еврея более «спокойные», классические течения иудаизма с их «приятными обычаями» и освященными веками правилами изучения Торы. Для того чтобы подготовить читателя к появлению бесов, Шехтер заводит правление «Ноам алихот» в хасидскую синагогу, где воодушевленный многочисленными «чудесами» меламед демонстрирует гостям «мистический обряд» – опускает письмо в книгу своего покойного Ребе и получает странный ответ, который тут же истолковывает еще более странным образом, оставляя реб Вульфа, Нисима и Акиву в полном недоумении.
Явление чертей продолжается: Акива рассказывает своим спутникам семейную легенду, уносящую читателей то на Кубу, то в самую пучину Бермудского треугольника. Эта удивительная сказка ловко сконструирована из околонаучного фольклора наших дней и талмудических преданий, а также средневековых сказаний о затерянных где-то за горизонтом десяти коленах Израилевых. Пьяные черти в синагоге таинственного «острова десяти колен» – злая карикатура на реальных «чертей» из тех самых хасидских кругов, которые чуть было не учинили Вульфу, Акиве и Нисиму второе обрезание:
«Островитяне заглатывали пойло целыми стаканами, хищно и жадно, и быстро хмелели, а, захмелев, возвращались в главный зал и пускались отплясывать вокруг “бимы”. Вскоре синагога оказалась заполнена пьяными. С раскрасневшимися лицами они мерно ходили по кругу, невнятно горланя песни, размахивая руками, подпрыгивая, как бы изображая веселье и упоение. Картину народного ликования портили только лица: одеревенелые, с застывшими навыкате глазами».
Но если водятся в синагоге Шехтера черти, то должна быть и панночка-ведьма, как ей не быть! – и автор, подразнив читателя пародийной легендой о демонице Нешикуле, чьи смертоносные поцелуи убивают молодых ешиботников, отправляет вторую демоницу в дом благочестивого кубинского еврея, чудом удравшего с острова чертей. Тут просто напрашивается фрейдистское толкование сюжета – то ли потому, что герой носит безличное имя «Гевер» (мужчина), точно персонаж психоаналитического опуса, то ли потому, что имя демоницы – Махлат («болезнь», сиречь невроз). Да и сюжет о доме, где в подвале прячется демоница, а на верхних этажах правит «тихая европейская жена», Шехтер позаимствовал из народной сказки. Фольклор, как известно, – ценнейший материал для исследования «коллективного бессознательного». Гевера-мужчину раздирают противоречия: в его «подвале»-подсознании гнездится могучее ID, заставляющее все реже и реже посещать верхний этаж личности – супер-эго, где когда-то властвовали традиция, долг и моральные ценности.
Интересно сравнение концовки этого сюжета в повести Шехтера и в народной сказке. Сказочные демоны – дети местечкового еврея и чертовки – тихо покидали раввинский суд, сраженные непоколебимой логикой Талмуда. Совсем не так мирно завершается дело в постфрейдистском и постсекулярном мире Якова Шехтера, в котором знаки вопроса расставлены там, где традиционная мораль уверенно ставила точку. Демоница-ID идет в наступление, и супер-эго – «тихой европейской жене» – приходится с ней мириться.
Гастрономический обряд примирения заставляет вспомнить об одном из понятий философии Каббалы – «йеникат клипот»: «подкармливании» нечистых сил с целью их дальнейшего обуздания. Эффектная концовка истории Гевера (поместье Гевера отныне зовется Гевара – не отсюда ли вышел Эрнесто Че Гевара?) напоминает о революционной бесовщине, хорошо знакомой русскому читателю.
Чуть особняком стоит в повести рецепт субботнего чолнта, который, как уверяет нас автор, способен усмирять бесов. И снова мы читаем великолепную пародию на текст одного из «демонических» неокаббалистов – лукавая литературная игра, не всем понятная, но оттого не менее язвительная.
Завершается повесть «Бесы в синагоге» явлением технократического Вия по прозвищу «Томограф». Томограф спасает «Ноам алихот» от мнимых демонов, удаляя из печи технику, при помощи которой «рынок» изводил молитвенное собрание. Казалось бы, все хорошо – рационализм избавил «синагогу» от суеверий и мракобесия. Но в шуме мотора удаляющейся машины герои повести вновь слышат все тот же бесовский хохот. Вместе с аппаратурой, подброшенной «рынком», коварный Вий-Томограф уносит последнюю надежду прихожан – простодушную народную веру в чудеса. Именно простая вера удерживала «синагогу» от окончательного падения – а теперь ее будущее зависит от прямого вмешательства с Небес.
«На перемене», «Рош римон»
Повесть «Бесы в синагоге», рассказы «На перемене», «Рош Римон» и «Пульса де-нура» составляют квартет, который можно обозначить как «Еврейский Расемон». Главная тема квартета – тождественность мира и его восприятия человеком.
«Ворота Расемон» – название знаменитого романа Акутагавы Рюноскэ, по мотивам которого был снят еще более известный фильм Акиры Куросавы. Действие фильма разворачивается в Древней Японии. Одно и то же происшествие пересказывают четыре действующих лица: убитый самурай, его вдова, лесной разбойник и случайный свидетель, отчего перед зрителем одно за другим проходят четыре разные действа – трагедия, сентиментально-романтическая повесть, героическая сага и фарс. Все участники настолько по-разному воспринимают происшедшее, что меняется не только оценка событий, но и фабула повествования.
Европейская философия немало сделала для того, чтобы убедить нас в невозможности построения «объективной» картины мира. С переходом от позитивизма к экзистенциализму поиски «объективной» и «научной» истины, кажется, перестали интересовать человечество. Возможно, именно этим и объясняется необыкновенный успех книг Карлоса Кастанеды, романа Акутагавы и фильма Акиры Куросавы. Яков Шехтер вписывает в мировой гипертекст свою строку: современная цивилизация обнаружила множественность миров – мудрецы Талмуда знали об этом как минимум за полторы тысячи лет до рождения великого японского режиссера.
В основе рассказа «Рош Римон» – «сугия» (юридический казус) одного из трактатов Талмуда, перенесенная в израильский город Реховот начала 21-го века. Название «Рош Римон» ассоциируется с «Расемон», а три героя, воссоздающие судебное разбирательство Талмуда, рифмуются с тремя рассказчиками-японцами, сидящими под воротами Расемона в дождливый день. Персонажи Шехтера не могут выйти из синагоги из-за сильного дождя и дважды рассказывают одну и ту же историю, и вот она выворачивается наизнанку, приобретая неожиданный смысл. Герой двойного рассказа – коэн, потомок священников Иерусалимского Храма, разрушенного римлянами в 72 г. н. э. Две тысячи лет коэны не служат в Храме, ожидая возобновления своей миссии с приходом Машиаха, однако некоторые их обязанности сохраняются и по сей день. Кроме того, живы запреты, обеспечивающие особую строгость и святость семейных отношений в домах священников.
В отличие от фильма Куросавы, рассказ Шехтера завершается философским постулатом: да, каждый человек живет в своем мире, а видимая нами реальность – «мир лжи», как называет ее Каббала. Однако неизменны и неотносительны духовные и моральные основы, построенные Творцом мира. Неотносительна праведность («римон» (гранат) – еврейский символ праведника). И не может быть уничтожена память о Храме, ибо каждую минуту своей жизни коэны готовятся к служению, сколько бы лет ни прошло со дня разрушения святилища.
Название рассказа «На перемене» напоминает о перерыве между молитвами в синагоге и одновременно – о быстро меняющемся современном мире. В центре этого рассказа – неоднозначность восприятия человеком времени и истории. В духовных мирах нет времени, цепочка логических связей, существующая там, в нашем мире превращается в последовательность событий, развернутую во времени. Означает ли это, что праведник, которому доступны высшие миры, может менять не только будущее, но и прошлое? Реб Вульф, герой рассказа Шехтера, – не великий мудрец, но простой еврей. Он не знает ответа на этот вопрос и мучительно ищет его, рассматривая удивительные дела прошлого.
Два его сотоварища по синагоге «Ноам алихот» вносят свою лепту в рассказ реб Вульфа. При этом рассматривается категория тшувы – полного покаяния, вносящего изменения в историческую реальность путем исправления ее отдаленных последствий. Герой повествования Акивы обнаруживает долг, неуплаченный когда-то его предками. Вернув долг потомку обиженного, он восстанавливает справедливость и навсегда меняет к лучшему будущее своего рода.
Пульса де-нура
Пульса де-нура – «огненный удар» – древнее каббалистическое проклятие, которое применялось в еврейской истории несколько раз. Почти всегда оно убивало проклинающего, а не его жертву. Ведь, как говорит один из героев Якова Шехтера, проклятие подобно бумерангу. Тема «огненного удара» всячески муссировалась израильской прессой после убийства премьер-министра Ицхака Рабина: по слухам, непопулярного премьера прокляла группа раввинов-каббалистов. Герои Шехтера прямо заявляют о том, что настоящие мудрецы должны благословлять, а не проклинать. Осторожность в словах, осторожность при обращении со святым словом – главная тема этого рассказа.
«Пульса де-нура» – четвертый рассказ «реховотского квартета». Все четыре рассказа этого цикла связаны с синагогой «Ноам алихот» и ее тройственным советом – торговцем Нисимом, загадочным кубинским евреем Акивой и старостой реб Вульфом. Каждый из героев рассказывает свою историю о проклятии, сглазе или наговоре, но все они сходятся в одном: раз Творец создает этот мир Словом, то и человеку – его подобию – дана ограниченная власть над миром, дано изменять реальность при помощи слова.
«В конце концов, человека выделяет из природы именно речь, то есть она не простое сотрясение воздуха и нечто большее, чем способ передачи информации. Проклятие, произнесенное от всего сердца, с полной отдачей себя и готовностью принять любые последствия, поднимается к высшему Престолу так же, как и самые искрение молитвы».
Согласно Каббале, Творец сокращает Себя, делает цимцум, чтобы в освобожденном от безусловной власти Бога пространстве могли существовать человек и человеческая воля. Подобно Творцу, человек также должен сокращать себя, сокращать свою волю, делать цимцум, чтобы в освобожденное внутреннее пространство мог войти Свет Творца. Как же можно сократить себя?
Один из величайших каббалистов прошлого р. Барух-Шалом Ашлаг считал, что для достижения цимцума человек должен перестать убивать других людей, дать им возможность существовать. Имеется в виду не физическое убийство при помощи оружия, но лашон а-ра, злоязычие – убийство при помощи языка. Сюда относятся все виды словопреступлений: сплетни, наговоры, клевета и, конечно, проклятия. Мы не даем другим людям возможности существовать в нашем мире, в мире наших мыслей, если мысленно уничтожаем их жизнь, достоинство и честь.
Герой последней истории, рассказанной реб Вульфом, Ливио выбирает жизнь – он не убивает словом, как собирался сделать, отказывается от мести при помощи проклятия. Читатель, любящий русскую литературу, узнает в герое Шехтера Сильвио из пушкинской повести «Выстрел». Здесь, как и во многих других рассказах Якова Шехтера, запрятана постмодернистская игра: Сильвио приобрел еврейские черты, вместо выстрела – проклятие из старинной книги. Выстрел мог бы прогреметь, но его отвело милосердие и уважение к человеческой жизни.
Левина женитьба
В рассказе «Левина женитьба» снова, как и в повести «Бесы в синагоге», является непрошеный призрак Николая Васильевича Гоголя. Подобно герою «Женитьбы» Подколесину, Лева буквально «выскакивает в окно» накануне собственной помолвки. Однако движет им не мистический страх перед женщиной, не парализующая волю необходимость решительных действий и не ужас бытия. Выбор Левы – это выбор человека, идущего по духовному пути и привыкшего читать «дорожные знаки». После чуда с ножкой старого шкафа и поразившего всю ешиву гениального вопроса, увиденного Левой во сне, герой ищет чудесной встречи – и не находит ее. Быть может, мнимое уродство Златы – знак свыше, не позволяющий герою соединиться с чужой «половиной»?
Сюжет рассказа построен на противостоянии двух разных миров, каждый из которых всецело принадлежит еврейской цивилизации, – мира Левы и его раввина. Лева – мистик, страстно жаждущий живого и непосредственного диалога с Небесами. Раввин же – обобщающе-анонимный представитель почтенной ашкеназской традиции, построенной на логике, рационализме, на изучении текста и диалоге с Высшим разумом через текст. Раввин – человек религиозный, то есть безоглядно принявший культурные коды традиционной религии:
«Раввин не поднимал глаз выше, чем на четыре локтя; всегда ходил в черной шляпе; сосредоточенно молился; не глядел по сторонам; обходил собрание людей, чтобы не беспокоить их; не вкушал трапезы, не освященной исполнением заповеди; того, кто его злил, старался умиротворить; голос его был приятен: он давал пояснения на понятном языке, избегая сложных арамейских выражений».
В отличие от раввина Лева – постсекулярист. Он – «человек со стороны», живущий в еврейском доме, но неплотно прикрывший окна, так что до слуха доносятся шумы внешнего мира. Недаром раввин подозревает Леву в желании построить семью на основе романтической любви с первого взгляда, романтической встречи с незнакомкой, характерных для «заоконного мира». Такой путь кажется раввину не вполне еврейским, хотя Тора и говорит о счастливых встречах праотцов и праматерей у колодца. (Встречи эти неожиданны, кстати сказать, только на первый взгляд: когда Яаков целует Рахель у источника вод, он целует не случайную девушку, а ему лишь предназначенную, от рождения известную невесту.)
В свое оправдание Лева – если бы умел – мог бы привести и хасидские предания, одно из которых стало основой известнейшего рассказа И.-Б. Зингера: юноша и девушка внезапно полюбили друг друга лишь потому, что их души – Йехид и Йехида – уже встречались в высших мирах. Такую любовь описывает одна из школ современной психологии: при первой встрече происходит «узнавание» – мы сличаем нового человека с «архетипом», память о котором с рождения хранит наше подсознание. Этой-то встречи и жаждет Лева, но ожидания его (пока что) напрасны.
Объясняя Леве основы еврейского брака, раввин призывает в свидетели праотца Ицхака и праматерь Ривку:
«– Это говоришь не ты, а прошлая жизнь, – раввин пренебрежительно указал подбородком куда-то за плечо, где, по его мнению, располагалось Левино прошлое. – Культура, которую в тебе взрастили, предписывает искать не супружество, а роман. Любовь, вздохи, сладкий лепет мандолины. У нас же всё выглядит иначе. Вот, посмотри.
Он снял с полки Пятикнижие, быстро пролистал его и, легко отыскав нужную страницу, прочитал:
– И ввел Ицхак Ривку в шатер матери своей, и женился на ней, и полюбил ее Ицхак, и нашел в ней утешение.
Обрати внимание на порядок действий. Сначала он ввел ее в шатер матери, то есть убедился, что она подходит ему по мировоззрению, полученному в родительском доме. Потом женился, только после этого полюбил и в конце концов нашел в ней утешение».
Такова, по мнению раввина, суть «когнитивного метода», характерного для настоящего, подлинного еврейства: разумный выбор (именно разум – главный Божественный дар, именно он и приближает к Богу) и лишь затем – чувства. Не спонтанное решение, подтягивающее за собой «рационализацию», но мысль, побуждающая эмоции. В паре «Ицхак – Ривка» Ицхак олицетворяет мысль, а Ривка – чувство, поэтому не он приезжает к ней, но она едет к нему и входит в его шатер.
Что же делать бедному Леве? Как примирить желание и Галаху – еврейский закон? Как разрешить спор между рационализмом и мистикой, который, если верить историку Каббалы Гершому Шолему, ведется в иудаизме уже много столетий? В поисках правды герой приходит все в ту же синагогу «Ноам алихот», осиротевшую после смерти мудреца рава Штарка и ставшую оплотом простой народной веры. Еврейское сердце знает истину – так считал основатель хасидизма Бааль Шем Тов. Староста «Ноам алихот» реб Вульф не заглядывает ни в Пятикнижие, ни в Талмуд – он отвечает Леве с позиций здравого смысла:
– Женитьба – это целое предприятие, – сказал реб Вульф, выслушав Левины сомнения. – С женой детей воспитывать, по ночам вставать, ухаживать за ней, если заболеет, раздражение ее выносить, после скандалов мириться. Когда начинаешь с человеком жить, много чего открывается. Со стороны не заметишь, и ни одна сваха не расскажет, даже если и слышала. Это и когда любишь, тяжело, а если еле выносишь, вообще невозможно. Ты, конечно, сам решай, но я бы на твоем месте жениться не стал.
И Лева не женился. Финал рассказа застает его в пу– ти – Лева идет своей дорогой, непохожей на путь других евреев, читает знаки и надеется на помощь Свыше.
Ита
«Вся еврейская литература сводится к одной фразе: парик замужней женщины сидел на ней косо», – так написала несколько лет назад дерзкая молодая писательница Надежда Горлова, лауреат премии журнала «Новый мир» за лучший литературный дебют.
В самом деле, именно такой видится читателю еврейская литература эпохи секуляризации и ухода из местечка: вся она – сплошной протест против парика религиозного лицемерия, косо сидящего на буйной гриве человеческих страстей. И как тут не вспомнить революционного еврея, гневно бросающего в лицо своей отверженной любви:
Любовь? Но – съеденные вшами косы,
Ключица, выпирающая косо,
Прыщи, обмазанный селедкой рот,
Да шеи лошадиный поворот?
(Э. Багрицкий. Мое происхождение)
Ему вторит классик идишской литературы Шолем Аш: «Низко надвинутый платок и черные зубы – вот и всё, что осталось у меня от самой прекрасной моей любви!» Такой запомнил свою брошенную невесту герой Аша, оставивший ешиву ради соблазнов большого города. Что же произошло? Почему невеста и царица, зажигающая субботние свечи, приносящая свет в дом, обернулась уродиной в косо сидящем парике над ключицей, выпирающей косо, да еще и с черными зубами?
В преданиях мудрецов древности, легендах еврейского средневековья, и в сказках рабби Нахмана из Бреслава поиски украденной красавицы-невесты означают поиски Шехины – Божественного Присутствия в мире, или поиски эзотерической тайны Каббалы. Женская красота в еврейских сказках олицетворяет высшее избрание, ибо сказано: «Как лилия меж полевых цветов – возлюбленная моя среди девушек» (Песнь Песней). Но как только еврей утрачивает интерес к духовным исканиям, заменяя их социально-политическими свершениями или подвигами на ниве коммерции, волшебным образом портится и облик возлюбленной, утрачивая привлекательность. Красота искажается, прямая линия – простая вера – косо уходит вбок, в область лицемерия. Отвергая женщину, писатель Нового времени отвергает вместе с ней и веру в Бога, и свой народ. Он все еще жалеет его, как жалеет полоумную девочку Шошу герой Айзика Башевиса Зингера, но былой любви уже нет.
Проходит век, и выпадает из глаз осколок дьявольского зеркала, в котором «выпирали косо» любимые когда-то черты. Все творчество постсекулярного писателя Якова Шехтера – это тшува на содеянное секуляристами. Яков Шехтер явился из той самой Одессы, откуда прежде уходил лирический герой Багрицкого, оттолкнувший еврейскую возлюбленную. Явление Шехтера в литературу произошло как раз в ту эпоху, когда обветшали одежды современности, еще недавно пленявшие футуристичностью линий, обветшали и деградировали до хамских бретелек, застиранных маек и протертых штанов. И если проза Шолема Аша и всей секуляристской плеяды это – одна проза, то тексты Шехтера – другая проза. Шехтер смотрит на свою Иту глазами влюбленного:
«На фоне выпавших бретелек, изрядно поношенных маек, обнажавших плохо отмытые пупки, джинсов, протертых в самых неприличных местах, одета она была в нечто невообразимо прекрасное. Юбка изумрудного цвета одновременно и подчеркивала стройность стана, и скрывала его очертания, салатовая блузка с широкими рукавами свободно струилась вдоль нежнейшей талии. Густые, с матовым отливом волосы были коротко подстрижены, обнажая перламутровую шейку.
Как видно, было в моем взгляде нечто магнетическое: незнакомка вдруг резко повернулась и взглянула прямо на меня. От изумления я остолбенел. Это была она. Тот образ, который я так безуспешно искал, предстал передо мною во плоти, живой и еще более прекрасный, чем в моих мечтах. Но еще более удивительным, невозможным и обидным до потери чувств оказалось то, что мы давно знакомы. Да, да, да – это была Ита».
Простая житейская история, рассказанная в ночь на Шавуот – ночь Дня дарования Торы, когда евреи не спят и учатся до рассвета, – оборачивается страстным монологом о любви и вере. Монологом, обращенным не только к читателю, но и к теням прошлого. Имя героини – Ита – вызывает в памяти бунинскую Иду, да и главные элементы сюжета повторяют рассказ Бунина. Герой Бунина часто видел Иду у себя в доме и не обращал на нее никакого внимания, то же происходит и с героем Шехтера. Герой Бунина встречает Иду на заснеженном вокзале, герой Шехтера – в аэропорту. Но если у Бунина чудо – сама Ида, чудо – ее признание в любви на пустынном перроне, то чудо Шехтера – совсем иного рода. Любовь, согласно Бунину, – редкая гостья в мире обыденности, вспышка страсти между аристократами духа, обреченными на расставание. У Шехтера чудо – чудо веры. «Чудо, что я остался его хасидом, – говорит рассказчик слушателю Бунему (имя напоминает о Бунине).
Герой Шехтера стоит перед трудным выбором – семья или возлюбленная. Он не может доверить право выбора другому человеку, даже если этот человек – сам Ребе. И это несмотря на то, что хасидский цадик – харизматический лидер, осуществляющий живую связь с Богом для всех своих адептов и учеников, – в состоянии избавить заплутавшего хасида от ошибки. Но герой рассказа делает выбор самостоятельно. И все же продолжает доверять Ребе, остается его хасидом. Он не может предать семью и бросить свое окружение ради любви к женщине. Ведь любовь – это, прежде всего, одно из проявлений любви Бога к своим созданиям, она – опора мира, а не разрушительная сила. Лишенный Иты, герой рассказа не оставляет главного дела своей жизни – служения Единому.
Ловушка
Рассказ «Ловушка» посвящен «Ицику-Герцу, второму сыну варшавского раввина Пинхаса-Менделя» – таково настоящее имя классика идишской литературы 20-го века Айзика Башевиса Зингера. Первая и последняя фраза рассказа, как и его название, позаимствованы у Зингера, и в первой части повествования Шехтер словно надевает маску своего знаменитого предшественника, совершенно по-зингеровски изображая происходящее с героями. Однако затем маска спадает, литературная игра приходит к своему завершению.
«Б-г не без милости, еврей не без доли» – эти слова произносит уже не Зингер, но Яков Шехтер, не оставляющий главной темы своего творчества – Божественного управления миром.
Люди, идущие по духовному пути, часто расставляют ловушки сами себе, придавая избыточное значение предметам и событиям материального мира. Такой ловушкой становится для героини ее любовь к мужу. Любовь, заслоняющая все, даже то, ради чего мы приходим в этот мир, – поиск связи с нашим Создателем. Семья, которая могла бы стать Храмом служения Единому, становится для Навы ловушкой. Угроза исчезновения любимого приводит к бунту против Бога.
Обратим здесь внимание читателя на символику имени главной героини. Ивритское имя «Нава» (прекрасная) взято из Песни Песней:
«Черна я, но прекрасна, дочери Йерушалаима, как шатры Кедара, как завесы Шломо» (Песнь Песней, 1:5).
«Черна, но прекрасна» – скрытая цитата из Песни Песней говорит о происхождении героини. Она – темнокожая восточная еврейка. В то же время диалектное русское слово «нава» означает «печать смерти». Это слово еще помнят деревенские ворожеи в русской глубинке. И, наконец, один из комментаторов Торы – р. Давид Кимхи – указывает, что слово «мабуль» (потоп) происходит от корня «невала», означающего нечто смертоносное. Таким образом, намек на страшную судьбу Навы мы находим уже в первых строках рассказа, трагического, но не оставляющего читателей без надежды.