Шпенглер утверждает, что Природа и История суть два способа представления действительности в картине мира.
Иными словами. История и Природа - это два итога переживания и усвоения окружающего мира, в первом случае - как cyммы образов, картин и символов (полученных с помощью воображения и не "объективных", а лишь возможных), во втором - как совокупности законов, формул, систем и пр.
Действительность становится Природой, если это становление рассматривать как ставшее, и тогда это миры Парменида и Декарта, Канта и Ньютона. Действительность есть История, если ставшее подчинить становлению, рассматривая его в образах, и тогда возникают миры Платона и Рембрандта, Гете и Бетховена.
Шпенглер делает очень сильное утверждение: математика и принцип причинности определяют систематизацию явлений по методу природоведения (естествознания), хронология и идея судьбы –по историческому (культурологии как морфологии истории). Эти систематизации и охватывают весь мир. Понятно, что и это утверждение вызывает возражение многих. Так, Хайдеггер спрашивал: почему мы при истолковании определенной исторической эпохи говорим о картине
мира? каждая ли эпоха истории имеет свою картину мира и
озабочена построением своей картины мира, или это только
новоевропейский способ представления мира? что значит кар-
тина мира? Ведь мир-это космос и история. И разве при-
рода и история обязательно исчерпывают весь мир? 6
Действительно, Хайдеггер нашел уязвимые места в концепции "Заката Европы". Но, возможно, Шпенглер сознательно ограничился фаталистическим выводом, который следует из идеи судьбы - выводом о неизбежном падении Запада (как за сто лет до него Артур Шопенгауэр).
Мартин Хайдеггер отождествил превращение мира в его
картину с процессом превращения человека в субъекта, т.е. с
началом такого человеческого существования, когда намечается овладение действительностью ("целокупным сущим"). Хайдеггер показал, что лишь там, где мир становится очеловеченной картиной, возможен гуманизм как таковой. Это, правда, не исключает возможности скатиться к уродству субъективизма в смысле индивидуализма (личного, государственного, национального).
Хайдеггер увидел "чуть ли не абсурдный, но коренной
процесс новоевропейской истории: чем шире и радикальнее
человек распоряжается покоренным миром, тем объективнее
становится объект, тем субъективнее, т.е. выпуклее, выдвигает себя субъект, тем неудержимее наблюдение мира и наука о мире превращается в науку о человеке, в антропологию". Антропология здесь мыслится как нравственно-этическая антропология, как гуманизм в историческом и философском смысле. Так Хайдеггер делает онтологическое (человек становится сутью сущего) обобщение идеи сверхчеловека Нищие, сверхчеловека, овладевающего собственным способом существования как культурой недетерминированного жизнеописания, мира как истории в мире как природе.
Теперь вам понятно, какое мировоззрение обосновывал
Освальд Шпенглер в идее судьбы высоких культур, в противоположности двух форм универсальной необходимости - природной и историко-культурной, когда жизнь и культура, как ее высшая историческая форма, бросают вызов природному детерминизму в том смысле, который формулировал М. Хайдеггер и который вынесен в качестве эпиграфа к нашему Общедоступному введению: "Никогда бытие не протекает в рамках причинно-следственных связей".
6 См.: Хайдеггер М. Время картины мира // Новая технократическая волна на Западе. С. 102-105.
Так проясняется смысл связи между геопланетарной ситуацией в XX в., образ которой создан глобальными проблемами человечества, и возможностью для человечества, подавленного силами природы и ее законами (воплощенными в супертехнике) стать планетарным субъектом, формирующим свою судьбу вопреки жестокому рационализму природы и интеллекта.
Вместе с тем подчеркнем, что модернизацией философии истории как морфологии высших культур мы увлекаться не должны. В самом деле, Шпенглеру ни на миг не являлась мысль о возможном конце человеческой истории, о самоуничтожении человечества и разрушении им биосферы как планетарной среды обитания, о возможности подчинения человечества Мегамашине, о чем уже через два-три десятилетия думали Хайдеггер, Ясперс, Бердяев и в чем уже не сомневались глобалисты Римского клуба в начале 70-х гг. Так, Аурелио Печчеи воззвал к человечеству: на карту поставлена судьба человека как вида, и не будет ему спасения, пока он не изменит свои человеческие качества! Истинная беда человеческого вида на данной стадии его эволюции в том, что он оказался неспособным приспособиться к тем изменениям, которые сам же и внес в этот мир 7.
Глобальный алармизм не был стилем Шпенглера, хотя он и сказал, что «"человечество" - пустое слово», потому что для него существовал лишь "феномен множества мощных культур, с первобытной силой вырастающих из недр своей страны, к которой они строго привязаны на всем протяжении своего существования, и каждая из них налагает на свой материал - человечество - свою собственную форму, у каждой своя собственная идея, собственные страсти, собственная жизнь, желания и чувствования и, наконец, собственная смерть".
Только абсолютная убежденность в неиссякаемости человечества в качестве "материала" для бесконечного, ничем не прерываемого процесса формообразования новых, неповторимых культур позволяла Шпенглеру упрекать европейских мыслителей в тривиальном оптимизме относительно будущего высшего человечества и его целей. Он упорно доказывал, что у "человечества" нет никакой цели, никакой идеи, никакого плана, так же как нет цели у бабочек или орхидей. Во всемирной истории, говорил он, я вижу картину вечного образования и изменения, чудесного становления и умирания органических
7 См.: Печчеи Аурелио. Человеческие качества. М.: Прогресс, 1985. С. 43.
форм. Это свойство живой природы Гёте, а не мертвой природы Ньютона.
Обитатели нашей планеты во второй половине текущего столетия вполне ощутили реальность того, чего никогда не могли себе вообразить великие европейцы, гуманисты и рационалисты, - ядерного, экологического, цивилизационного апокалипсиса. И ныне абсолютная убежденность Шпенглера в вечности цветения жизни и культуры на Земле кажется столь же наивной, что и вера европейских мыслителей в нескончаемость Нового времени.
В конце XX в. представление об исторической бренности
мировых культур, философий и религий замещается осознанием весьма возможного саморазрушения современной цивилизации, т.е. возможного конца истории, и именно это осознание может стать абсолютным сознанием нового планетарного субъекта - Сверхчеловечества, того, каким его представляли себе М. Хайдеггер, П. Тейяр де Шарден, Николай Бердяев.
Слово "цивилизация" используется ныне в нескольких
значениях: как противоположность дикости и варварству, как
современное состояние западного общества, как синоним слова "культура" для обозначения культурно-исторических типов в исторической концепции крупнейшего современного историка Арнольда Тойнби. Для Шпенглера же цивилизация - это завершение, исход культуры, каждая культура заканчивается собственной цивилизацией. Потому-то в "Закате Европы" и западная цивилизация предстает как неизбежная судьба западной культуры, как ее декаданс.
Понять цивилизацию как декаданс данной культуры легче
всего на примерах вырождения иных культур. Вот Шпенглер
пишет, что римская цивилизация есть варварство, последовавшее за цветущей эллинской культурой, когда культивируются бездушная философия, чувственные искусства, распаляющие животные страсти, когда право регулирует отношения между людьми и богами, когда люди ценят исключительно материальное, когда жизнь перемещается в "мировой город", когда холодный практический интеллект замещает пылкую и благородную духовность, когда атеизм вытесняет религии, а деньги становятся универсальной ценностью, лишенной живой связи с плодородием земли, талантом и трудолюбием, - и мы убеждаемся, что это, действительно, признаки заката античной культуры.
И еще один парадокс: власть - политическую, экономическую, военную, административно-государственную и правовую - Шпенглер представляет как главный признак империализма
на стадий превращения всякой культуры в цивилизацию. Поэтому для, него неоспоримо существование вавилонского, египетского, андийского, китайского, римского империализма. Отсюда, по его мнению, "одновременность" всех империализмов, в какие бы веках и странах они ни господствовали. Так что же, и наша "великая русская", славянская, культура "прекратила течение свое"? Неужели это предвидели или предчувствовали Гоголь, Достоевский, Чехов, Блок, Бунин, а Некрасов точно попал во "временной объект" своим "все, что мог, ты уже совершил, - / Создал песню, подобную стону;/ И духовно навеки почил?" Похоже, что так. Ведь согласно методу Шпенглера, уже сама горечь по поводу упадка своей культуры есть первейший признак ее декаданса. Действительно, цветущая культура - это мощное мажорное утверждение жизни, например в поэзии "солнечного", раннего А.С. Пушкина. Но рефлектирующий поздний Пушкин - уже декадент. Урбанизация мега полисов, оппозиция “центра” и “ провинции” – это признаки цивилизации. Центр, или «мировой город», как говорит Шпенглер, всасывает в себя и сосредоточивает в себе жизнь целой страны. Духовные, политические, экономические решения принимают не вся страна, а три-четыре "мировых города", которые поглощают лучший человеческий материал страны, и она нисходит на положение провинции. "В мировом городе, - пишет Шпенглер, - нет народа, а есть масса Присущее ей непонимание традиции, борьба с которыми есть борьба против культуры, против знати, церкви, привилегий, династий, преданий в искусстве, границ познаваемого в науке, ее превосходящая крестьянский ум острая и холодная рассудочность, ее натурализм совершенно нового склада, идущий гораздо дальше назад, чем Руссо и Сократ, и непосредственно соприкасающийся в половых и социальных вопросах с первобытными человеческими инстинктами и условиями жизни, то "panern et circenses", которое в наши дни оживает под личиной борьбы за заработную плату и спортивных состязаний, - все это признаки новой по отношению к окончательно завершенной культуре и к провинции, поздней и лишенной будущего, однако неизбежной формы человеческого существования".
Мы полностью привели один из блестящих пассажей
Шпенглера, которые потрясают глубиной проницательности и
одновременно вызывают неконтролируемое разумом сопротивление, неприятие этой неизбежности. Нам еще не довелось прочесть работу, посвященную "Закату Европы", автор которой не восстал бы против этого утверждения о неизбежности
декаданса культуры, будь то культура Европы или России. Вместе с этим декаданс великих культур древности воспринимается "свободно от оценок", как бы сказал М. Вебер.
Видимо, дистанция тысячелетий и чуждость иных культур
снимают пафос неприятия. Но неизменно снисходительное
отношение к "мрачному пессимисту" Шпенглеру тех, кто получает заряд оптимизма из других философских, религиозных, этических и социально-доктринальных источников. В наше время эти "источники" опошляют, низводят до уровня "обыденности" многие острейшие глобальные проблемы.
Но Шпенглер так же был искренен, когда восклицал: кто
не понимает, что ничто не изменит неизбежного, что нужно
или желать этого, или вообще ничего не желать, что нужно
или принять эту судьбу, или отчаяться в будущем и в жизни,
кто носится со своим провинциальным идеализмом и жаждет
воскресить стиль жизни прошедших времен, тот должен отказаться от того, чтобы понимать историю, переживать историю, делать историю!
Читая "Закат", спрашиваешь себя, а к кому, собственно,
взывал Шпенглер? К тем, кто способен понимать, переживать, делать историю, либо и к тем, кто об этом не помышляет? Кто в состоянии смотреть на историю культур "оком бога, как на цепь поднебесных вершин", воздвигнутых планетарным горообразованием?
Несколько лет спустя после публикации "Заката Европы"
Карл Мангейм в знаменитой работе "Идеология и утопия" 8
обосновал главный тезис своей социологии знания: существу-
ют человеческие типы мышления, которые не могут быть поняты без выявления их социальных корней и социальной детерминации этих типов. Карл Мангейм развил идею Карла Маркса о классовой определенности общественного сознания, распространив ее на все слои и группы, укорененные в обществе, и утверждал, что люди обычно мыслят групповыми стереотипами. Эти навыки вырабатываются в ходе бесчисленных реакций на типические ситуации. Из этого следует, что утверждение "индивид мыслит" некорректно: он, скорее, участвует в процессе мышления, созданном не им и задолго до него. Люди воспринимают окружающий мир не абстрактно, они стремятся либо сохранить его в существующем виде, либо изменить его в соответствии с условиями существования группы. Характер и положение группы, в которую включен индивид, предопределяют его мыслительные реакции на происходящее
8 См.: Мангейм К.. Идеология и утопия // Утопия и утопическое мышление. М.: Прогресс, 1991
так, что он отбирает те или иные факты и включает их в утопические или идеологические построения. Эти конструкты суть ипостаси ложного сознания их носителей, т.е. приверженности их ценностям культуры или ценностям цивилизации (по Шпенглеру), ценностям консервативного или прогрессивного класса (по Марксу).
В любом случае, если развить мысль Мангейма, закат
культуры не может быть принят подлинными носителями и
наследниками этой культуры как ее гибель, ибо признать это
выше сил живого существа. Именно так и реагируют на события в нашей стране представители русского зарубежья и многие наши деятели литературы и искусства. Однако научно-техническая интеллигенция, в сущности, согласна с М. Вебером и отождествляет научно-технический прогресс с апофеозом западной культуры.
Так кто же, в конечном счете, воспримет "вызов" Шпенглера и что это за "конечный счет"? Шпенглера обычно обвиняли в историческом релятивизме, ставили ему в главную вину отказ от воодушевляющей идеи социального прогресса. Мангейм тоже был объявлен социальным релятивистом, в особенности из-за его идеи "свободно парящей интеллигенции", способной возвыситься над идеологиями и утопиями. "Конечный счет" сегодня - это глобальные проблемы человечества, а потому воспреемниками идей Шпенглера стали глобалисты, т.е. те люди, для которых абсолютной ценностью представляется жизнь человечества, пусть даже и не такая, как в эпоху расцвета великих культур, а изувеченная планетарным кризисом, но живая и еще жизнетворящая.
Шпенглер желал своим читателям браться за технику вместо лирики, за мореходное дело вместо живописи, за политику вместо теории познания, и ничего лучшего, собствен но, пожелать им не мог. Но сегодня он мог бы пожелать этого "лучшего" - участия в глобальных исследованиях. Теперь это и есть орлиная перспектива, а не лягушачья, как говорил Ницше. Да, Шпенглер - столь же первый глобалист, сколь Ницше - последний метафизик Запада; к такому выводу в отношении Ницше и пришел Хайдеггер. 9 Так, Шпенглер утверждал, что Ницше вышел на все важнейшие, глобальные проблемы человечества, но, оставаясь романтиком, не смог взглянуть в лицо истине. Истина же западной цивилизации,
ее, говоря словами Шпенглера, "последняя метафизика", состоит в том, что история и природа противоположны друг
9 См.: Хайдеггер М. Европейский нигилизм // Проблемы человека в западной философии. М.: Прогресс, 1988.
другу. А сегодня это едва ли не их антагонизм, что тоже
предсказано Шпенглером в его философии. Ныне наличие
второй природы - технологизированной среды обитания -
очевидно даже зрителям развлекательных программ телевидения. Да и само телевидение - подсистема той же среды. Так вот еще в начале века Шпенглер говорил: человек не только элемент и фактор природы, но и фактор истории как второго космоса - космоса, который совершенно отличен от первого, т.е. физического, космоса. Словом, Шпенглер предчувствовал, точнее - предвидел рождение невиданного искусственного объекта (планетарной техники) западной рационалистической цивилизацией.
Эти предсказания либо не бывали приняты всерьез, либо
подвергались уничижительной критике. Так, Г.М. Тавризян
- автор интереснейшего анализа "Заката Европы" и поздней
шпенглеровской работы "Человек и техника", в которой планетарная (машинная) техника представлена как кульминация
и завершение всемирно-исторического развития человечества,
сочла книгу "Человек и техника" актом "духовного вандализма" (при всем том, что некоторые из ее мотивов уже содержались в "Закате Европы"); "поразительным случаем не только предельной вульгаризации писателем своих идей и тезисов, но и глумления над материалом". 10
Давайте, однако, сравним это мнение с мнением А. Печчеи: "Техника почти так же стара, как и сам человек, и была она вначале скорее средством, чем самоцелью... Теперь, когда техника в своей новой версии зиждется исключительно на науке и ее достижениях, она приобрела статус доминирующего и практически независимого элемента... Техника, следовательно, превратилась в абсолютно неуправляемый, анархический фактор... И новый факт здесь состоит в том, что – на радость нам или на горе - техника, созданная человеком, стала главным фактором изменений на земле... Гигантский мир, созданный человеком, не только ошеломлял нас, но производил пугающее впечатление... Так пришел конец той культуре и образу жизни, которые вели свое начало от далекой эпохи неолита... Чтобы организовать обсуждение всех этих вопросов, я буду условно называть тотальной системой глобальную систему Природа - Человек - Общество -Техника; человеческой системой ту ее часть, которая включает лишь последние три элемента, без Природы; и, наконец,
10 Тавризян Г.М. Техника, культура, человек.
М,; Наука, 1986. С. 34
природной системой, или экосистемой, - весь внешний
мир". 11
Парадокс, не правда ли: то, что одни называют актом духовного вандализма, другие - глубочайшим "прозрением в
то, что есть", как сказал бы М. Хайдеггер. Шпенглер увидел
рождение чудовища планетарной техники из лона культуры
Европы ХVII -ХVШ - XIX вв. Увидел, ужаснулся и честно написал об этом. И он был не менее честен, чем Достоевский в "Братьях Карамазовых", сказавший правду об отношении современного человечества к учению Христа, а в "Бесах" провидевший на 100 лет вперед зомбиально-фанатическую суть многих устроителей царства справедливости в России.
Ужасное в цивилизации ясно видел и М. Хайдеггер. Он считал чудовищным развитие техники до степени "планетарной", когда она превращается в "Мегамашину", "Gestell" ("опору", "станину" 12) всего общественного здания, когда "любая река, в частности, великий Рейн - гордость Германии, встроена в гидроэлектростанцию в качестве поставщика" энергии. К этому нельзя привыкать: вдумайтесь в контраст, звучащий в двух названиях: "Рейн", встроенный в электростанцию для производства электроэнергии, и "Рейн", о котором говорит произведение искусства, одноименный гимн Ф. Гёльдерлина. Отметим, что и наша: "Волга-Волга - мать родная" встроена своими "детьми" в каскад гидроэлектростанций. Так что некрасовское "Выдь на Волгу, чей стон раздается?..." уже не о бурлаках - это стон российской
культуры и природы под гнетом новых чудовищ.
Итак, западноевропейская культура стала современной рациональной цивилизацией; цивилизация породила чудовищного "обитателя" планеты, который развивается по своим за конам, да еще приспосабливает к своим нуждам взрывообразно множащееся человечество. И уже современные "дети Земли" заговаривают о" постчеловеческом "мире, - "мире нформационно-компьютерной.13
Но вернемся к "Закату Европы". Не перестаешь поражаться гением Освальда Шпенглера, который увидел - не в
11 Печчеи А. Человеческие качества. С. 68.
12 "Постав" - в известном переводе В.В. Бибихина.
13 См.: Кутырев В.А. Человек в "постчеловеческом" мире: Проблема выживания // Природа. 1989. № 5.
обиду будь сказано Владимиру Маяковскому и не менее гениальным провидцам (Марксу, в частности) светлого будущего - "идущее через горы времени, чего не видит никто". В предваряющих 1 том "Капитала" рукописях Маркс говорил о перспективах превращения производительной силы труда на основе технологического применения европейской науки в автоматизированный процесс. Однако и Марксу не пришло бы в голову, что одушевленное, но еще антропоморфное чудовище - Капитал (которое поглощает живой труд "как бы под влиянием охватившей его любовной страсти") может в муках родов нового общества произвести на свет уже не антропоморфное, "постчеловеческое", чудовище - взбесившуюся (в немыслимом и для Ф.М. Достоевского смысле) роботизированную технику, подмявшую под себя человечество, или (еще более немыслимый для Декарта, Канта, Гегеля, Маркса) компьютерно-информационный интеллект, не уступающий по мощности ноосфере В.И. Вернадского и превосходящий определенные возможности человеческого ума". 14
Провидеть грядущую после заката Европы планетарную
технику и глобальные проблемы человечества удалось эмпириомонисту Александру Богданову (Малиновскому) - русскому предтече европейского системного анализа, создавшему в начале XX в. свою "Тектологию" и роман "Красная звезда" 15. Роман считался фантастическим: в нем была нарисована картина гибели цивилизации из-за истощения природных ресурсов планеты и деградации культуры. Как справедливо отметил в свое время Э. Ильенков, роман "Красная звезда" в золотой фонд научно-фантастической литературы не вошел. Но после знакомства с докладами Римскому клубу видишь, что роман предвосхитил их, а его автор - наравне со Шпенглером - был одним из претеч глобалистики (хотя в "Закате Европы" сам метод европейского позитивизма, одним из течений которого был и эмпириомонизм А. Богданова, истолкован как симптом именно заката высокой европейской культуры).
Так в чем же тайна, загадка исторического метода Шпенглера? Каждый, кто захочет, откроет ее сам. Ключ к тайне - в первой главе книги. Она называется "О смысле чисел". Это краткая история воздействия античной, арабской, западноевропейской, в меньшей степени индийской культуры на развитие математики вплоть до теории гиперкомплексных чисел и
14 См.: Дубнов А.П. Собственность и экономические цели. Новосибирск: Наука, 1990.
15 См.: Богданов А. Вопросы социализма. М.: Политиздат, 1990.
теории групп. По стилю эта глава близка к фундаментальному труду Мориса Клайна16, по содержанию - это уникальное
культурологическое введение в методологию Шпенглера.
Известно, как огрубляют представления о человеческой
душе ее так называемые научные определения. Но Шпенглер
находит такое свойство души, которое не требует специального обозначения. Он называет его "самоосуществлением возможного" в процессе развития души и психики. Духовная жизнь человека, если он наделен "бодрствующим сознанием", разворачивается во времени в определенном "направлении". В итоге в сознании формируется индивидуальная картина мира - по преимуществу либо рациональная, состоящая из понятий, законов и уравнений (вселенная Ньютона или Канта), либо эмоционально-образная, составленная из образов, символов, ярких переживаний (мир Плотина, Данте или Гёте). То же самое и с культурой: есть культура возможная и культура действительная. Возможная культура личности или общества - это лишь идея ее, а действительная культура - это реализация той идеи (поступки и деяния личности либо экономические, политические, идеологические и прочие институты общества).
В таком случае история (как жизнь) есть осуществление возможной культуры, а число (так же как и слово) - это получившее образ и подчиненное человеком самому себе миро воззрение, мирочувствование. Протяженность внешнего, "ставшего", как говорит Шпенглер, мира и отраженного в сознании и душе, выражается в типе математического числа. Направленность во времени самоосуществления живого сознания, человеческой души выражается в типе хронологического числа. Поскольку же существует тонкое различение между протяженностью и направленностью, природа, ставшее, счислима, а история, т.е. разворачивание культуры (идеи существования), вообще не может быть описана, счислима при помощи математических методов.
Итак, мы изложили культурологическую "аксиоматику"
Шпенглера. Видимо, ее можно изложить и точнее и лаконичнее. Но она все равно останется аксиологоматикой (назовем ее так), которую принимают либо не принимают. На наш взгляд, в этой аксиологоматике заключена вся интеллектуальная и прогностическая мощь "Заката Европы", вплоть до эскиза математических основ современных энергетических и информационных технологий. Впрочем, эта аксиологоматика неполна без различения "собственного" и "чужого" в сознании
16 См.: Клайн М. Математика: Утрата определенности. М.: Мир, 1984.
"бодрствующего человека", которое обозначается как
"Я", "личность", "внутренняя жизнь души". Великие мыслители, пишет Шпенглер, фиксировали это при помощи полу-
наглядных конструкций: явление и вещь в себе (Кант), мир
как воля и представление (Шопенгауэр), "Я" и "Не-Я"
(Фихте). Во всем этом, что до сих пор недоступно точному
формулированию, коренится суть и признак "собственного" и
его антипода - "чужого". И Шпенглер совершенно прав.
Пусть, например, желающие попытаются строго определить,
что такое собственность. Очень скоро придется убедиться, что
этого сделать невозможно, не определив, что такое субъект
собственности. Субъект же ее есть "Я", которого лучшие умы
Европы определяли только при помощи чуждого, внешнего
ему мира, т.е. присваивали ему знак "Я", обозначая его, ибо
психику, душу, сознание и самосознание иначе вообще определить невозможно.
***
О. Шпенглер приводит многочисленные примеры того, как
смысл чисел используется в разных культурах для выражения
специфики "мирочувствования" человека конкретной культуры, "души" этой культуры. Следовательно, культура, а значит и история, как саморазвитие культуры, складывается лишь тогда, когда ее субъекты осознают значение актов счисления, измерения, рисования, формирования образов внешнего мира, т.е. эти субъекты выступают в роли главной предпосылки объективной морфологии истории.
Непривычную и неприемлемую для "прогрессистов" мысль
об отсутствии во всемирной истории единства как непрерывного прогресса Шпенглер распространяет на науку, искусство, мораль, религию, государство и право, утверждая, что все они имеют свои индивидуальные, неповторимые лицо, сущность, стиль и функции. Отсюда следует, что не существует и одной математики, а есть многие математики. Так, античная математика отражает зрелое античное мирочувствование, в основе которого лежит соотношение величин, мер и форм физических тел, т.е. стереометрия.
Античное число, согласно Шпенглеру, есть мышление об
ограниченных для человеческого глаза, осязаемых единицах,
главным образом целых и положительных числах, ведь иррациональное число никогда не может быть пространственно ограничено. Потому-то во времена Евклида несоизмеримые античными мерами расстояния соотносились между собой "не как числа", а как величины. И для античной математики бы-
ли невозможны легко укладывающиеся в наше представление
отрицательные числа, наше бесконечное мировое пространство не существовало, и квадратура круга сделалась для античных мыслителей классической проблемой предельности. Если Шпенглер прав, то с помощью различения возможностей античной и западноевропейской математики, создающих совершенно различные образы мира тел и тела мира, т.е. космоса, только и можно представить и противопоставить античную и современную западную культуры, которые в триадной схеме истории рассматривались как непрерывные звенья истории. В противоположность конечному, целостному, телесному числу античности все содержание западного “числового” мышления объединяется в одном классическом феномене, являющимся ключом к трудноусваиваемому нематематиками понятию бесконечности. Это - понятие предела, который есть концепция изменяющегося числа и представляет собой не состояние, а процесс, поведение. Дорическая колонна, т.е. круглый столб, подпирающий архитрав древнегреческого храма, - вот, говорит Шпенглер, образ античного числа (в первую очередь единицы - 1). Это противоположность числу европейской математики, архитектурный образ которого представлен не дорическими храмами, а готическими соборами, воплощающими устремленность души европейской культуры в бесконечность.