И.Ф. Анненский (1855-1909) — замечательный поэт, который не только близко стоял к символистам, но был и учителем преодолевших символизм акмеистов. Одновременно он же возвращал всю русскую поэзию к Пушкину. Николай Гумилев скажет о нем, служившем директором в Царском Селе:
К таким нежданным и певучим бредням
Зовя с собой умы людей,
Был Иннокентий Анненский последним
Из царскосельских лебедей.
Анна Ахматова, для которой тоже воедино сливались и Царское Село, где «смуглый отрок бродил по аллеям» (т.е. Пушкин), и поэт Анненский, подчеркнет роль, необходимость Анненского еще резче: «Бальмонт и Брюсов сами завершали ими же начатое... дело Анненского ожило со страшной силой в следующем поколении... Иннокентий Анненский не потому учитель Пастернака, Мандельштама и Гумилева, что они ему подражали, — нет... но названные поэты уже «содержались» в Анненском... Я веду свое «начало» от стихов Анненского. Его творчество, на мой взгляд, отмечено трагизмом, искренностью и художественной цельностью....Он нес в себе столько нового, что все новаторы оказались ему сродни».
Биография поэта. Иннокентий Федорович Анненский родился в Сибири, в Омске, в 1855 году, где в администрации края служил его отец, еще при жизни А.С. Пушкина тоже окончивший Царскосельский лицей. Мать его, Наталья Петровна Храмолина, согласно семейному преданию, происходила из рода Ганнибалов, предков Пушкина. В 1860 году семья Анненских возвратилась в Петербург. Здесь будущий поэт, тихий, скромный юноша, перенесший к тому же серьезную болезнь (она вселила в него вечную тревогу за сердце, способное, как маятник часов, любимый его образ, остановиться), окончил гимназию, затем историко-филологический факультет Петербургского университета. После недолгой педагогической работы в Киеве Иннокентий Анненский, прекрасный знаток античной литературы, в особенности трагедийного мира Еврипида (он перевел его почти целиком), возвращается в Петербург и становится директором Николаевской гимназии в Царском Селе, официальной резиденции императора.
Здесь с ним и познакомились Николай Гумилев и Анна Ахматова, тогда еще невеста Гумилева, справедливо увидев в этом строгом, замкнутом человеке живого преемника Пушкина, Тютчева, Фета. Они угадали, что вечно встревоженное, больное сердце Анненского, свершавшего свой тайный подвиг во имя русской поэзии, - все из огня. «Он, сказавший, что сердце из камня, / Знал, наверно: оно из огня», - напишет позднее Анна Ахматова.
Предчувствия, увы, не обманули поэта: он умер внезапно 30 ноября 1909 года от разрыва сердца на ступенях Царскосельского вокзала, так и не увидев изданной своей главной книги «Кипарисовый ларец».
Анненский создал столь богатый, эмоционально многосоставный лирический мир - в нем присутствует и боль, и совестливый разум, и «тоска маятника», и ирония, - что черпать из него могли многие.
И ахматовский драматичный образ сердца - «оно из огня», и чудеснейший образ враждебного символизму Маяковского в его поэме«Облако в штанах», когда герой говорит о любовном пожаре, как о болезни, от которой некуда деться: «Мама! / Ваш сын прекрасно болен! / Мама! / У него пожар сердца», - все они неожиданно и закономерно ведут к стихотворению И. Анненского, опубликованному в 1911 году, говорящему об опасности пожара в сердце, даже пожара погасшего, но не ставшего менее опасным:
Я думал, что сердце из камня,
Что пусто оно и мертво:
Пусть в сердце огонь языками
Походит - ему ничего.
И точно: мне было не больно,
А больно, так разве чуть-чуть.
И все-таки лучше довольно,
Задуй, пока можно задуть...
На сердце темно, как в могиле,
Я знал, что пожар я уйму...
Ну вот... и огонь потушили,
А я умираю в дыму.
Отзвуки поэзии Анненского находим и в гениальном стихотворении А. Блока «На железной дороге» (1910) - «три ярких глаза набегающих» и «тоска дорожная, железная», и в стихотворении Б. Пастернака «Вокзал» (1913) - «в маневрах ненастий и шпал» и «вокзал - несгораемый ящик / Разлук моих, встреч и разлук»:
Снегов немую черноту
Прожгло два глаза из тумана,
И дым остался на лету
Горящим золотом фонтана.
(«Зимний поезд»)
Скромное тихое название главной книги Анненского «Кипарисовый ларец» (1910), т.е. шкатулка, «ларчик» для заветных вещей, много лет спустя ожило в поэзии его ученицы Анны Ахматовой. Свою «Поэму без героя» (1940-1965) она будет уподоблять шкатулке, где «все двоится и троится - вплоть до дна шкатулки», в которой «никогда еще брошенный в нее факел не осветил ее дна».
Иннокентий Анненский на первый взгляд, как и многие поэты-символисты, тоже отвернулся от грубой, обычной, политизированной жизни. Он даже первую свою книгу «Тихие песни» (1904) подписал «Ник. Т-о». Вспомните, что хитроумный Одиссей в поэме Гомера, попав в пещеру одноглазого циклопа Полифема, представился на всякий случай «Никто». Когда Одиссей и его спутники, чтобы спастись, выкололи единственный глаз Полифему, он стал звать на помощь соседей криком: «Меня ослепил Никто!» И, естественно, только рассмешил их.
Сама форма стихотворных исповедей поэта - он писал «трилистни ки», т.е. сопряженные миниатюрные лирические трилогии, — как бы отгораживала его от мира. Никакой прямой связи с действительностью почти невозможно отыскать в коротком стихотворении Анненского «Среди миров»:
Среди миров, в мерцании светил
Одной Звезды я повторяю имя.
Не потому, чтоб я Её любил,
А потому, что я томлюсь с другими.
И если мне сомненье тяжело,
Я у Неё одной ищу ответа,
Не потому, что от Неё светло,
А потому, что с Ней не надо света.
Кому поэт молится, называя Ее с прописной буквы? Почему так благодатна, светла уже сама молитва, разрешающая, снимающая все томления, сомнения? Каждый может искать свою версию ответа”.
Однако связь с эпохой, с историей, веком, который вот-вот мог оборваться, который уже слышал гул катастрофы, в поэзии Анненского была и к тому же постоянно крепла.
Даже в годы русско-японской войны, революции 1905 года поэтическое слово Иннокентия Анненского не становилось публицистичным, не рвалось на трибуну, было сосредоточено на элегическом самонаблюдении, самоанализе. Вместе с тем после русско-японской войны 1904-1905 годов он написал стихотворение «Гармонные вздохи», где запечатлел говоры улицы, частушки, пересказ матросом с «Громобоя» сюжета своей судьбы с характерными уличными оборотами речи:
Под яблонькой кудрявою
Прощались мы с тобой, —
С японскою державою
Предполагался бой. <...>
Ой, яблонька, ой, грушенька,
Ой, сахарный миндаль,
- Пропала наша душенька,
Да вышла нам медаль!
Здесь Иннокентий Анненский, словно предсказывая блоковскую поэму «Двенадцать» с ее лексикой ярмарки, трактира, окопа, заговорил на непривычном для символизма языке.
Подтверждением подобной ориентировки, свидетельством вступления символизма в новый этап своего развития стало и стихотворение «Старые эстонки» (1906), написанное после подавления революции 1905 года.
В ноябре 1905 года был расстрелян митинг в Ревеле (Таллине), затем состоялись грандиозные похороны жертв. Поэт, не принимавший революционного пути, страшившийся его, испытал острое чувство вины, кошмар потрясенной совести, считал, что в смерти бунтарей повинен косвенно и он со своей отстраненностью от событий.
Стихотворение представляет собой диалог с крестьянками после посылки карательных отрядов в бунтующие деревни Прибалтики, после гибели сыновей этих старых женщин. Вся беседа поэта с матерями погибших, крестьянками, сидящими за нескончаемым вязанием, — это муки больной совести.
«Старая шарманка» (1910). Исследователи давно заметили, что для Анненского чрезвычайно важны были образы циферблата, маятника, часов, «бабочки газа» (т.е. трепещущего язычка газовой горелки), вокзала (эмблемы разлуки), даже старой детской куклы, брошенной в водопад. Там она крутилась в потоках, не приближаясь к берегу, на потеху туристам рвалась и вперед, и назад:
И в сердце сознанье глубоко,
Что с ним родился только страх,
Что в мире оно одиноко,
Как старая кукла в волнах.
Поэт и шарманку, и цепкий вал, что помогает шарманке петь, сделал символом своей души, своей мученической песни.
Но когда б и понял старый вал,
Что такая им с шарманкой участь,
Разве б петь, кружась, он перестал
Оттого, что петь нельзя, не мучась?..
В 1914 году В. Маяковский напишет стихотворение «Скрипка и немножко нервно», где будет выплакиваться скрипка, где она «разревется так по-детски», где герой шагнет к ней, символу чьей-то опечаленной души («шатаясь полез через ноты»), и предложит:
Знаете что, скрипка?
Давайте — будем жить вместе!
А?
Откуда она пришла — эта страдающая, плачущая скрипка и смычок, прикасающийся к ее струнам? Здесь мы находим отзвуки одного из нежнейших стихотворений Анненского «Смычок и струны». Этот смычок, как живое существо, не просто ощутил, что «струны ластились к нему, / Звеня, но, ластясь, трепетали», но и услышал их «просьбу»:
«Не правда ль, больше никогда Мы не расстанемся? довольно?.. »
И скрипка отвечала да,
Но сердцу скрипки было больно.
Смычок все понял, он затих,
А в скрипке эхо все держалось...
И было мукою для них,
Что людям музыкой казалось...