Алан поперхнулся воплем о том, что ему нет никакого интереса разбираться, чем именно занимается в свое свободное время О‘Доннел — потому что вдруг понял, что понятия об этом не имеет. Если бы его спросили чуть раньше, предварительно застав в спокойном состоянии, он бы, наверное, буркнул — Мерлин его знает, наверное, книги читает. И, возможно, даже бы угадал — все земные маги так или иначе повернуты на просиживании штанов за книжками — но о чем именно может читать Натан, он не знал даже приблизительно. Хотя, если разобраться, каждый маг интересовался чем-то своим.
Мелани, к примеру, всегда было за уши не оттащить от сада, а за систематизированно изложенную информацию о редких видах растений и почв она могла с готовностью продаться в бессрочное рабство. Мэтт копался в заклинаниях, пытаясь на пару с Тимоти составить какую-то схему уровней развития стихийных магов и описать, привязав к ней, принцип видоизменения боевых и бытовых заклятий — об этом Алан знал наверняка, потому что на одном из смешанных уроков тема всплывала, и парни о своих исследованиях ни с того ни с сего даже разговорились. А кто-то — кажется, Лорин или Элис — однажды обмолвился, что, если задаться целью, можно создать артефакт абсолютно любого назначения, используя стихийные связи. Значит, видать, тоже на эту тему пытались что-то нарыть…
Алан впал в ступор, обнаружив, что, похоже, все вокруг и впрямь чем-то заняты. Чем-то, о чем не говорят на общих сборах или занятиях, о чем знают либо только учителя, либо, возможно, еще и маги той же стихии… но не он, Алан Прюэтт. Точнее, он даже никогда и не пытался прислушаться и разглядеть в каждом — его самого, настоящего.
Похоже, кое-кто был чертовски прав, назвав меня эгоцентриком, пришла следом совсем уж похожая на вылитое за шиворот ведро ледяной воды мысль.
Наблюдать за Натаном — не ввязываясь в споры, не пытаясь получить порцию внимания, добиться немедленной эмоциональной реакции, не пытаясь дать оценку его действиям, просто глядя на них — оказалось так непривычно, что Алан тихо обалдевал от собственных ощущений. А увидев однажды мелькающий в руках О’Доннела ножик, обалдел окончательно.
— Офигеть, — искренне выдохнул он, во все глаза глядя на вырезанную на отшлифованном плоском куске дерева панораму школьного двора с фонтаном, статуей и рядами деревьев.
Натан пробуравил его сумрачным взглядом и буркнул что-то о «настоящих ценителях искусства».
— Ты что — сам это сделал?! — неверяще переспросил Алан. — А у тебя еще есть?
То ли О’Доннел соскучился по публике, то ли оказался не против поговорить, наконец, о своих достоинствах, а не о недостатках самого Прюэтта — Алан так и не понял. Но, глядя на выточенную из дерева высокую, почти в три фута, женскую фигуру в каких-то развевающихся одеждах и с копьем в руках, не удержался от вопроса:
— А где ты инструменты берешь?
Натан уставился на него, как на идиота.
— Попросил у мисс Панси, она достала, — спокойно ответил он. — Все так делают, Прюэтт — когда хотят то, чего нет, идут к учителю и разжевывают, что и почему. Правда, для этого нужно хотеть хоть чем-нибудь заниматься…
— А ты из камня вырезать не пробовал? — перебил его Алан. — Было бы вообще круто — настоящие скульптуры бы получались.
— Из камня дольше же намного, — огрызнулся в ответ О’Доннел. — У меня терпения не хватает.
Распахнув от изумления рот — слышал бы Натан сам себя, когда брякал такую чушь! — Алан совершенно неприлично расхохотался, складываясь пополам и держась за живот. И уже потом, когда, обессилев от смеха, он сидел на полу чужой комнаты, прислонившись к стене, глядя на смущенно улыбающегося О’Доннела, до которого, кажется, наконец, дошло, что именно он сказал, пришла пугающая, почти обжигающая мысль.
Что он действительно сидит сейчас в спальне Натана и смеется — вместе с ним. И здесь так тепло и спокойно, что хочется самому превратиться в скульптуру, лишь бы не уходить никуда. Никогда.
После чего пришлось встать и пойти на урок, где они — разумеется — тут же снова сцепились, и весь последующий вечер Алану казалось, что утро и залитая солнцем комната ему приснились — как и улыбка О’Доннела.
А на следующий день пришлось набраться наглости и, выйдя на балкон, как ни в чем не бывало прогуляться до столика у двери в спальню Натана, болтая со встреченными магами и цапая по дороге чужое печенье. Это было равносильно подвигу.
Выгонит — уйду, сгоряча пообещал себе Алан. Даже, возможно, молча уйду. Если получится.
О’Доннел только выразительно покосился на печенье в его руках и подвинул пустую чашку.
Алан так и не понял, почему ему позволяют здесь ошиваться. Торчать где-то рядом, затевая перепалки с живущими по соседству девчонками — те по утрам выглядели так, будто презирали весь мир целиком, но печеньем исправно делились, а иногда даже удавалось раскрутить Марту на продолжение споров о вчерашних занятиях. Что было по-своему почти прекрасно, пока в диалог не влезала Линдс — после этого Натан обычно начинал гундеть о количестве огненных магов на квадратный фут, а Алану снова начинало хотеться его придушить.
В голове категорически не укладывалось, зачем позволять торчать рядом тому, кто раздражает тебя своей болтовней и желанием докопаться до сути интересных ему вопросов, когда сам эти вопросы обсуждать не желаешь, а разговоры с другими тут же предлагаешь устраивать подальше от твоей комнаты.
Но иногда случались вот такие вот странные дни, когда говорить было лень, и хотелось только нежиться на еще теплом осеннем солнце, растянувшись под его лучами, и таращиться на мелькающий в руках Натана нож с кривым лезвием, делая вид, что пялишься вовсе не на крепкие ладони, не на широкие плечи под легкой светлой футболкой, не на похожие на расплавленное золото в лучах солнца волосы.
— А давай в Лондоне лавку откроем, — неожиданно сам для себя брякнул Алан. — Если эти штуки твои попробовать продавать, бешеный успех же будет.
Натан нахмурился и бросил на него странный взгляд.
— Сам в Лондон поедешь или как? — сухо поинтересовался он. — А на работу людей нанимать будешь? Трясясь, что кто-нибудь разглядит в тебе мага и проверит, не берет ли тебя Авада?
Если в О‘Доннеле что и раздражало всегда, так это его вечная непрошибаемая уверенность, что он все знает лучше других — и во всем, что ни предложи, видит одни недостатки. Критик хренов.
— Или даже не трясясь, — будто бы сам себе усмехнулся Натан, снова принимаясь за работу. — Чего это я, действительно. Какое тебе дело до того, что будет потом? Главное же — ввязаться. У тебя, Прюэтт, всегда все так просто, что прямо непонятно, почему все вокруг настолько идиоты, что сами ни до чего догадаться не могут.
— Я не о том говорил! — не выдержав, вспылил Алан, отпуская столбики парапета и выпрямляясь. — А о том, что можно попробовать распространять через чужие магазины и посмотреть, что получится. И, если получится, подумать, не открыть ли свою лавку и как это сделать! Можно хотя бы задуматься сначала над тем, что я предлагаю, и только потом критиковать все подряд?
Натан уставился на него в упор из-под выгоревшей челки. А можно на меня не орать? — явственно читалось в его глазах.
— Если мне нравится сидеть и кромсать чурбачки, это не значит, что я обязательно позарез хочу превратить свою деятельность во что-то глобальное, — наконец процедил он.
Алан медленно выдохнул сквозь зубы. Временами он с трудом сдерживал желание обхватить О’Доннела за шею и как следует постучать головой о стенку. Ну, то есть — хотя бы попробовать…
— Трус, — буркнул он, отворачиваясь.
— Хам, — спокойно парировал Натан.
Алан молча поднялся, оттолкнувшись от пола — одним движением, как кот — и, подойдя к соседнему столику, молча бухнулся на стул, вытянув ноги. Марта, покосившись на него, снова уставилась в закрепленное на подставке зеркальце и продолжила с мрачным видом яростно драть расческой распушившиеся за ночь волосы. Рядом валялась рассыпанная по столешнице косметика, из спальни доносился резковатый голос что-то громко и не всегда попадая в ноты напевающей Линдс, и Алан вцепился в один из попавшихся под руку толстых карандашей непонятного назначения и принялся ковырять им столик, не обращая внимания на демонстративно хмурое лицо Марты.
Избавиться от ощущения, что в спину смотрит необъяснимо теплый, улыбающийся взгляд золотисто-карих глаз, ни в какую не получалось. Смотрит едва ли не с нежностью, снисходительной и почему-то признательной, охватывая тебя целиком, такого вспыльчивого, дерганого и неразумного, но все равно — восхищаясь тобой. Таким.
Алан знал, что стоит только обернуться — и взгляд пропадет, сменившись привычной непроницаемой сдержанностью. И будет почти невозможно заставить себя поверить, что взгляд действительно был — и бывает всегда, когда к нему вдруг поворачиваешься спиной.
* * *
У него матово-бледная кожа и едва заметная россыпь родинок под левой лопаткой. Когда он засыпает, кажется, что лицо еще больше истончается, черты заостряются, а ресницы немного темнеют. Всякий раз, глядя на него, спящего, Тони ловил себя на оцепенелой, пугающей мысли — почему невозможно остановить время? Хотя бы на пару секунд. Потеряться, остаться в них, уткнуться носом в светлый затылок и замереть, зная — это он. Рядом с тобой.
Молчаливый, упрямый, насмешливый, хмурый и верткий, как змея — и легконогий, как ветер. Способный, вроде бы, не повышая тона, так рявкнуть на любого из подчиненных магов, что в окрестных окнах испуганно и жалобно дзинькают стекла. Или, глядя тебе в глаза, посмотреть в самую душу, туда, куда и самому-то — страшно, сбить одним взглядом весь пыл и всю ярость, развеять любые страхи, вытрясти их из тебя, измученного собственной болью, оставляя только звенящую, обнаженную тишину.
И оставаясь в ней — с тобой. Как чудо.
Тело потянулось вперед, к нему — оно нередко вытворяло что-то само, когда Доминик был рядом. Тони прижался разгоряченным лбом к прохладной спине, между лопатками, ладонь улеглась на узкое плечо, пальцы сжались. Дом пошевелился и что-то неразборчиво хмыкнул.
Хотелось обвиться вокруг него, спрятать в кольце рук, подмять под себя, прижимая к растерзанной постели. Услышать, как он сдавленно чертыхается, отталкивая тебя, а потом уже только стонет сквозь зубы — отрывисто и громко, до синяков впиваясь ногтями в твое запястье. Целовать его шею, и затылок, и плечи, теряясь и пропадая в нем, чувствуя, как тело под тобой сотрясает крупная дрожь — и сжимая объятия еще крепче, ловя губами каждый стон, каждый вздох, каждый шепот…
Я пропал, беспомощно подумал Тони, обхватывая обеими руками теплое сонное тело и прижимая его к себе, скользя ладонями по бледной коже. Мерлин, я точно чокнутый. Слабоумный никчемный маг — совсем себя в руках держать разучусь так…
Пугало даже не то, как неотвратимо и безоглядно слетали остатки рассудка, стоило Рэммету с этой его дерзкой усмешкой пристально посмотреть Тони в глаза — так, как умел только он. Пугала скорость, с которой «тепло» и «неплохо» превращалось в «боже-как-сладко» и «Мерлин-мне-это-необходимо».
Наверное, последним отголоском прежней жизни стали дни, проведенные в Лондоне, когда ошалевший от непривычной суеты, шума и сутолоки Тони сутками шатался по улицам, вглядываясь в знакомый когда-то, а теперь совершенно чужой ему мир. Тогда он почти забыл о Доминике — и о школе, и о ребятах, и о занятиях. Он даже о собственной работе не вспоминал — все заслонил поток проносящейся перед носом жизни, в который хотелось нырнуть и впитать в себя как можно больше.
Но стоило только перешагнуть порог ворот замка, вдохнуть, ощутить присущий только этому месту непередаваемый запах — смесь тепла, сарказма и искренности — как Тони буквально сорвало с места. Он уже не помнил, что хотел сначала найти мистера Поттера, потом поискать кого-нибудь из ребят… потому что мир внезапно поблек и стерся, оставив перед глазами только тонкий невысокий силуэт — в извечной рубашке навыпуск, с засунутыми с показной небрежностью в карманы джинсов руками, с взлохмаченными ветром прядями светлых волос. Тони и сам не знал, каким образом вдруг с отчетливой ясностью ощутил, где именно сейчас ошивается Доминик — просто взмахнул палочкой и аппарировал на анфиладу верхних балконов восточного крыла.
Потом был шум ветра в ушах, сидящая на краю парапета рывком обернувшаяся фигура — и такой взгляд застывших, распахнутых, обожающих глаз, что больше Тони не помнил ничего. Остались только жадные руки, и ошалело кружащаяся голова, и наконец-то проломившая что-то внутри и рванувшаяся наружу, сшибающая все лавина — как же мне тебя не хватало, Мерлин мой, Ники, мой Ники…
Он едва не сошел с ума, опрокидывая Доминика на пол — уже в комнате — и нависая сверху, чувствуя, как подкашиваются колени и даже локти, на которые Тони безуспешно пытался опираться. Задыхаясь — и только теперь понимая, что все эти дни как будто и не дышал, только сейчас, наконец, жадно хватая ртом воздух, пытаясь насытиться, отчаянно торопясь — и проваливаясь в безумие, где Дом хрипло смеется, запрокидывая голову, а собственный оргазм накрывает волной еще до того, как тонкие пальцы рванут застежку на брюках.
Наверное, они сошли с ума оба — раз не могли оторваться друг от друга даже ночью, вернувшись из гостиной. Выплевывая ругательства вперемешку с неловкими, непривычными нежностями, захлебываясь в поцелуях, Тони тонул в пугающем осознании, что все это — по-настоящему. Что Доминик на самом деле нуждался в нем и тосковал по нему все эти дни — настолько, что поперся к Дине Торринс, чертов вечно ледяной мальчишка, громче всех кричавший, что парни его не привлекают категорически.
Теперь же, глядя в его глаза, Тони пытался и больше не мог разглядеть в них пленку насмешливо-отстраненной холодности, сквозь которую никогда не удавалось пробиться. Точнее, она была — но почему-то окончательно стала прозрачной, и уже не получалось понять, что мешало заглянуть за нее и увидеть Доминика настоящим чуть раньше.
От настоящего Ники сносило крышу — и даже смотреть теперь было не обязательно. От ухмылок и шуточек, от спонтанных, пронизанных смехом потасовок, почему-то всегда переходящих в секс, от ленивых споров о том, можно ли считать драку прелюдией, от отблесков пламени камина на влажной обнаженной коже. И дрожащего, бьющегося пойманной птицей страха пополам с голодом в серых глазах, когда вконец рехнувшийся от его близости Тони, сам пугаясь собственной смелости, впервые позволил себе перешагнуть невидимую черту, отделявшую «ласки, которые ничего не значат даже между парнями» от секса.
Наверное, он никогда бы не решился и не перешагнул — если бы не Дина. Если бы Доминик не бросился так отчаянно в ее объятия, одним поступком разнеся вдребезги собственный ледяной образ вечного пофигиста. Тони слишком хорошо знал, что такое Торринс — и как попадают в ее постель. До каких пределов отчаяния и безвыходной тоски нужно дойти, чтобы однажды рядом с тобой материализовалась Дина с ее вечно понимающим, все принимающим и ничего не осуждающим взглядом. С ее способностью верить так безоглядно, что рядом с ней начинал верить даже ты — уставший, запутавшийся и почти готовый к любой самоубийственной глупости.
Честно говоря, даже смотреть на Дину, помня о том, что Ники был с ней, все еще не удавалось без вспышки ревности, но время от времени Тони подумывал, не поставить ли не позволившей Доминику свалиться в самобичевание и отчаяние девчонке памятник. Не позволившей ему наделать необратимых ошибок, давшей силы поверить и дождаться. Сделавшей то, что Тони, вообще-то, наверное, должен был сделать сам… если бы умел видеть сквозь собственные страхи и верить так, как она.
Если бы в безумном мире Уоткинс-Холла не существовало Дины Торринс, ее стоило бы придумать. Тони был в этом уверен — несмотря на то, что представить себе Доминика, стонущего над женщиной, без взрыва боли не получалось.
Я — собственник, мрачно констатировал он, прикусывая подставленное плечо. И при этом — трусливый эгоист. Стихии на меня нет.
Проснувшийся Дом резким жестом ощутимо толкнул его локтем в грудь.
— Пошел вон… — недовольно проворчал он, приподнимая голову, и попытался нашарить часы на тумбочке. — Рань такая, вконец с ума сошел … МакКейн, я еще полчаса мог спокойно спать! — с досадой буркнул он, разглядывая стрелки.
Тони и сам не понимал — то ли его заводят ворчливые интонации Доминика, то ли сонное тепло его тела, то ли вообще все это неважно, а важно только, что распухшие после очередной шальной ночи губы совсем рядом, и не прижаться к ним — невозможно.
— М-м! — Дом возмущенно уперся ладонями в его плечи.
Мерлин, как я тебя хочу, я взорвусь, если ты не прекратишь, просто умру тут к чертям волкулачьим… Перегорю и осыплюсь в золу, в пепел, Ники…
Доминик зашипел, ахнул под нетерпеливыми руками, откидывая голову. Тони хрипло зарычал, уткнулся в открытую шею, вжимаясь в него всем телом — и, не выдержав, выдохнул с громким, отчаянным стоном.
Это не могло быть так хорошо. Так сладко, так здорово, так будоражаще — как никогда ни с одной женщиной. Так открыто и беззастенчиво, так грубо, яростно, без приторных попыток сдержаться, безо всякого контроля — и извивающееся, содрогающееся в оргазме тело Ники под ним, Ники, его Ники, только — его…
Никто никогда не позволял Тони — такого. Никто не принимал его настолько целиком, без оглядок и оговорок, что неплохо бы быть более сдержанным — или вежливым, или внимательным, или нежным.
Тони не умел быть нежным — но почему-то, глядя на раскрасневшееся лицо задыхающегося Доминика, на его запястья, которые Тони опять когда-то успел прижать к подушке над его головой, на прилипшие ко лбу влажные волосы, на родные, искусанные, самые теплые и сладкие на свете губы, ему хотелось верить, что однажды у него получится даже это.
Никто не доверял ему так безоглядно. Ни ради кого еще не хотелось стать лучше — просто, чтобы стать. Не потому, что требуют или просят.
Доминик, высвободив руку, молча притянул Тони к себе, обхватив за шею. Лежать, чувствуя его под собой — расслабленного, запыхавшегося и уже совершенно не ворчливого — это было больше, чем счастье. Я не верю, в который уже раз беспомощно подумал Тони, сгребая его в охапку за плечи и вдыхая знакомый, туманящий голову запах его кожи. Запах их близости.
Мерлин, ну не бывает же так, чтобы с кем-то было хорошо — настолько. Чтобы даже подумать было страшно о том, что мы могли не замечать друг друга еще четыре года — или еще двадцать лет. Что могли бы не заметить никогда, если бы Ники не приспичило выпендриться перед учителем.
Если бы его попросили тогда поцеловать кого-то другого.
Если бы на кого-то другого он смотрел — так, как умеет только он — в самую душу, отбрасывая все страхи, барьеры и неуверенность, сквозь них. На то, что под ними.
И улыбаясь — тому, что видит.
После такой улыбки за Доминика хотелось продать душу. После нее казалось странным искать и хотеть чего-то еще. Дом не просто умел принимать то, что видел — он умел это показать.
И только такой упертый урод, как Энтони МакКейн, мог даже после этого продолжать сомневаться…
«Если бы у меня кто-нибудь был… — вспомнил Тони собственные, давным-давно, будто в прошлой жизни брошенные в сердцах на одном из занятий слова. — Черт, да хоть кто-нибудь… Мне даже неважно — кто…»
Мне важно, свирепо подумал он, лихорадочно целуя щеки все еще задыхающегося Доминика. Только ты, Ники. Только мы с тобой — и никого больше. Никогда.
Это ведь только ты думаешь, что у нас нет будущего. Оно всегда есть — тем более у нас. Тем более — сейчас. Мне даже плевать — этот замок еще на тридцать лет, или любой город в Англии, или обратно в резервацию. Мы можем быть где угодно — до тех пор, пока мы этого хотим. Неужели ты этого не знаешь?
— Все, Тони, — шепнул над ухом мягкий голос. — Вот теперь точно подъем. А то я опять опоздаю…
— А почему ты один? — машинально огрызнулся МакКейн, поднимая голову. — У меня, между прочим, тоже обязанности.
В глазах Доминика можно было утонуть. В них было все — и всегда было все — что не звучало вслух. И слава Мерлину, что не звучало — Тони не очень понимал, зачем называть по имени то, что и без того очевидно всем, кому оно должно быть очевидно.
Дом хмыкнул и отвернулся, отпихивая Тони от себя.
— Теперь еще и в душ тащиться… — пробурчал он, вставая.
Тони искренне не понимал, как можно не любить душ, если его никто не мешает принимать вдвоем.
Правда, на работу так и впрямь опять придется опаздывать. Обоим.
* * *
Чертова птица, стряхнув, наконец, с лапы надоевший пергамент, выпятила клюв и, кажется, напоследок даже снисходительно подмигнула. Язык, разве что, только не показала. А могла бы, машинально подумал Северус, резким движением сталкивая неполиткорректную сову со стола. Пусть летит, откуда явилась… если учесть, что сюда ее особо не звали.
Да и не ждали, если уж так. Более того — даже надеялись, идиоты, что подобных сов не случится. Почему вот, кстати, интересно? Никак стихия окончательно рассудок повыела, причем, ладно бы, у одного Поттера — у всех пятерых…
Смятый в комок пергамент хотелось зашвырнуть куда-нибудь вслед не в меру нахальной сове — лучше прямо в окно. Старею, скрипнув зубами, мрачно подумал Снейп, разжимая кулак и опуская письмо в карман. Птица-то в чем виновата.
Новости были предсказуемыми, как снег на Рождество. Новости можно было предугадать, всего лишь задавшись целью напрячь извилины хоть на неделю, хоть на три месяца раньше — но от сухих и четких фактов в изложении Элоизы Твиннесс все равно почему-то хотелось взъяриться и оторвать принесшей письмо сове не в меру выступающий клюв.
Мы слишком хотели, чтобы нам повезло, с горечью констатировал Снейп, быстрыми шагами выходя из кабинета. Слишком устали жить, засыпая с полуприкрытыми глазами и отдыхая на одной ноге. И уже хотя бы поэтому такие письма логичны и предсказуемы…
Он и сам давно забросил попытки разобраться, когда именно стал говорить «мы», думая о чужой семье, чужой школе и чужой для него, в общем-то, жизни. Стерва по имени Элоиза в письмах почти перестала язвить, спрашивая, находится ли он все еще в гостях или уже переехал, а интерес к тому, что, как и куда движется в Уоткинс-Холле, окончательно перестал прикрываться надуманными причинами. Северус вздохнул и смирился с фактом, что ему небезразличен ни Драко с его многоходовыми дипломатическими комбинациями, ни Панси с ее вызывающим все большие опасения физическим и душевным состоянием, ни Поттер с его трижды проклятыми учениками.
Ни странные и порой пугающие своей логичной очевидностью идеи, которые плодились здесь, как грибы после осеннего дождя.
Все это было как минимум интересно, а как максимум…
Панси все больше нуждалась в помощи — и Северус не мог избавиться от ощущения, что эта девушка, его студентка в прошлом и мать сына его воспитанника в настоящем, отчасти тоже ему дорога, при всей ее стервозности. Возможно, потому, что бывший декан сейчас был единственным, кто мог наблюдать течение ее беременности не только как близкое существо, но и как колдомедик, которым по определению являлся любой более-менее опытный зельевар.
Лавгуд Северус по-прежнему старался избегать, но несносная девица все равно умудрялась, появляясь на горизонте, то подкинуть важный контакт, то вставить нужное слово, то вовремя промолчать. Это раздражало неимоверно, но Снейп не раз ловил себя на цепенящем желании ответить на ее улыбку, что уж совсем ни в какие ворота не лезло.
Я просто привык к ним, сдаваясь, подумал он. Привык к тому, что они рядом с Драко — и это никогда не изменится. К тому, что, похоже, тем дурным утром в поместье Блэков, когда ладони жгло предписание отправиться в резервацию, а глаза — вид сияющей Лавгуд на коленях моего воспитанника, я просто… ошибся?
Мысль горчила и отдавала привкусом собственной глупости и неверия, и никогда бы ей не прижиться, если бы не одно «но», которое, как и многое в жизни Снейпа, носило фамилию Малфой. А еще — всегда умело найти именно те слова, после которых профессор чувствовал себя если и не живым, то хотя бы продолжающим существовать не совсем чтобы напрочь бессмысленно.
Драко не изменился — изменилось что-то в самом Снейпе, никогда, если разобраться, не верившем в то, что он может быть нужен не только как старший наставник. Не только как тот, кто подаст вовремя руку, если это возможно, или объяснит, почему не стоит биться головой о стены обстоятельств, если подать и помочь все равно не получится.
Теперь же, начиная с одного бездумного весеннего утра, все встало с ног на голову. С того странного момента, когда Северус распахнул дверь кабинета Поттера и увидел их на балконе — обоих. Они стояли рядом, опираясь на парапет, с крошечными чашками кофе в руках, о чем-то негромко переговариваясь, и Поттер фыркал, время от времени прижимаясь виском к плечу Драко и прикрывая глаза, а тот улыбался, машинально касаясь губами взлохмаченной макушки, и таким от них веяло покоем и уверенностью, такой звенящей, оглушительной тишиной, что Снейп, глядя на собственного воспитанника, вдруг впервые поймал себя на мысли — насколько же сильно Поттеру, наверное, с ним хорошо. То есть — действительно хорошо.
То есть, что хорошо бывает — настолько. И это на самом деле — бывает. Безнаказанно.
С Драко.
Он застыл тогда истуканом, не отрывая взгляда от двух уже давно не мальчишеских силуэтов, и, глядя, как Малфой оборачивается и откидывается локтями на парапет, приветственно кивая Снейпу, почему-то ни в какую не получилось не представить — невольно, всего на долю секунды — как выглядел Драко за несколько часов до наступления утра. Как он прикрывал глаза, отдаваясь Поттеру, как запрокидывал голову, как прерывисто дышал, позволяя целовать себя, позволяя…
За мысль стало стыдно до загоревшихся щек в следующее же мгновение — и не вылететь за дверь не дала только обезоруживающе теплая улыбка, неожиданно вспыхнувшая на лице Драко. И такая же — на губах обернувшегося следом Поттера.
Они услышали его — оба. И приняли это, как естественный и давно привычный для обоих факт, без осуждения, неприятия, даже без извечно, казалось бы, свойственной Поттеру манеры, чуть что, выяснять, где чья территория и у кого какие права. Даже когда о нарушении чьих-то там прав никто и не заикался.
Северус так и не смог сформулировать, что именно произошло между ними в то утро. Он просто понял, что увидел и узнал тогда что-то важное — и об этой семье, и о Лавгуд с ее вечно рассеянным отсутствующим взглядом, и о Панси с ее неизбывной стервозностью. И о Драко, которого, как оказалось, не знал и не понимал никогда.
И о себе — постаревшем еще два десятка бесконечно длящихся лет назад глупце, так долго предпочитавшем видеть в самом факте существования чужой любви попытку указать ему на дверь, как отжившему свой срок и более никому здесь не нужному наставнику.
И воспоминания о горечи в глазах Малфоя, вспыхивавшей всякий раз, когда Северус переводил разговоры об отношениях между ними на чувство Драко к Поттеру, о тоске пополам с беспокойством, рвущихся наружу из прилетавших в резервацию писем, теперь стыдили куда хуже любых упреков.
Одно привыкший к собственной угрюмости профессор знал наверняка — у него больше не поворачивался язык называть Драко и его семью чужими магами. Даже мысленно. Почему-то выяснилось, что привычка прикрываться от собственной обиды утверждением «моему воспитаннику хватает объектов для приязни» ничем не лучше иных подростковых максималистских привычек.
Слово «подростковых» смешило особенно — когда звучало применительно к самому себе. И при этом еще и было, похоже, правдой.
Но признать это тоже — почему-то — больше не казалось неподъемной задачей. Северус не знал, почему, предполагая дурное влияние Поттера со своей школой, толпы безмозглых и отчаянно юных магов и собственный интерес исследователя, сосредоточившийся, наконец, на том, что вытворяет Драко со своими домочадцами. При том, что уж теперь-то точно становилось понятно — они не ошиблись. В чем-то очень важном — они не ошиблись, раз до сих пор живы и здравствуют.
И именно поэтому так безудержно хотелось надеяться вместе с ними — все получится. Именно поэтому хотелось разорвать голыми руками сову, принесшую новости, до которых мог бы и сам догадаться, если бы не выбрал — надеяться…
Дверь в гостиную подалась легко. Слишком легко, когда был бы рад вообще ее не открывать — по такому поводу.
Естественно, они завтракали — как всегда в последнее время, слегка неуклюже вытянувшаяся на стуле Панси, хмурая и, похоже, не выспавшаяся Луна… О чем-то напряженно размышляющий Драко, рядом с ним — совершенно мрачный и пришибленный Поттер…
Предчувствуют, что ли? — с горечью подумал Северус, проходя в гостиную и молча кладя на стол потрепанный пергамент.
— Что? — устало осведомился Гарри, глядя на скомканный лист.
Малфой только поднял беспомощный взгляд и уставился на Снейпа снизу вверх — будто и впрямь предчувствовал. Лавгуд, под шумок цапнув злосчастное письмо, принялась лихорадочно вчитываться.
— Северус, ну?.. — раздраженно спросил Поттер. — У тебя десять минут до прихода Уильяма — или ты при нем предпочитаешь…?
— Перкинс мертв, — перебил его Снейп. — Все те же знаки над телом, та же имитация несчастного случая, только на этот раз — еще и письмо с угрозой. Понятия не имею, через каких связных Элоиза об этом узнала, но копия послания прилагается. Можете соблаговолить ознакомиться, мистер Поттер.
Удержаться от привычно язвительных ноток не получилось — может быть, потому, что вид пришибленного Гарри настораживал сам по себе, как зрелище, реальности по определению не соответствующее. Теперь же, глядя в его остановившиеся, какие-то опустошенные глаза, видя, как он выдыхает и потерянно опускает лицо в ладони, упершись локтями в стол, испугаться захотелось еще сильнее.