– Вы слышали? – спросил он, и Констанс кивнула в ответ. – Похоже на вашу сестру, да? – Констанс снова кивнула, и он сказал, что уже два раза слышал эти звуки, но найти никого не смог. – Как‑то жена сказала, что видела вдалеке девушку на велосипеде, которая ехала по дороге вниз, в Тюбэн. Но в сумерках Колетт не разглядела ее.
– Это была сестра? Это была Ливия?
Наконец внедрившись в ее сознание, эта новость потрясла ее своей невероятностью. Что здесь делать Ливии? Как ни странно, она вскоре получила ответ на этот вопрос, а в тот момент как бы отложила его в сторону, целиком сосредоточившись на работе, выполнять которую становилось все труднее из‑за мороза и ветра. Для поездок приходилось дожидаться солнечной погоды, когда на дорогах становилось немного теплее. Дружба с Нэнси Квиминал крепла день ото дня, они стали как сестры – даже ближе, потому что с Ливией таких отношений у Констанс никогда не было. Они по очереди ездили по делам, деля пополам хлопоты и ответственность.
Однажды Нэнси вернулась из Экса и рассказала, что видела парижских интеллектуалов в berets basques,[160]которые играли в boules [161]и горько жаловались на трудности с продуктами.
– Мне было до того противно и стыдно, что я чуть не заплакала. А, с другой стороны, что еще делать этим несчастным?
В самом деле. Констанс вспомнила об этом как‑то вечером, когда, возвратившись домой, услышала, как дети Блэза играют в сенном сарае. Они без всякого стеснения ласкали друг друга и в то же время повторяли наизусть рецепты приготовления давно забытых блюд‑ это был один из способов отвлечься от ощущения голода, ведь продуктов становилось все меньше и меньше. Констанс была и тронута и удивлена. Вот бы Сэм был с ней, можно было бы ему поплакаться, – но в некотором смысле он был с ней. Кстати, во время бесед с Блэзом вдруг посреди фразы возникало старо‑французское слово, и Констанс нетерпеливо поджидала милые сердцу присловья. Такие, как например: «Quand l'arbre est vertueux taillez le en bol». Или еще: «Madame, je vous signale que le zinc est une mati?re noble!»[162]
А однажды вечером случилось нечто необычное. Служебный автомобиль довез ее до лесной тропинки – наутро он должен был вернуться туда же – и Констанс пару сотен метров шла пешком, радуясь возможности подышать лесным воздухом. Уже наступили сумерки, быстро темнело. И вдруг она заметила, что перед садовыми воротами стоит еще один служебный автомобиль, за рулем которого сидит немецкий солдат. Констанс посмотрела на него и растерянно развела руками, надеясь на объяснение: зачем он здесь в такой час? Однако солдат даже не опустил стекло, лишь показал на дом и отвернулся с оскорбительным пренебрежением. Поняв, что от солдата ничего не добьешься, Констанс открыла ворота и вошла в садик. Заглянув через решетку в старомодные окна кухни, такой теплой и розовой от растопленной плиты, она увидела немецкого офицера, расположившегося поближе к огню. Опустив подбородок на грудь, он словно бы дремал. На мгновение ей показалось, что это генерал – невероятное предположение, но присмотревшись, она узнала профиль Смиргела. Он действительно спал, не чувствуя на себе ее взгляда и даже как будто не дыша, прикрыв серые глаза тяжелыми, как у грифа, веками да еще толстыми линзами очков. Услыхав щелканье задвижки, когда Констанс открывала кухонную дверь, он со вздохом выпрямился и виновато потер глаза. Поздоровался он несколько заискивающим тоном, но Констанс была настолько испугана, что даже не ответила ему. Без всякого приветствия она коротко и резко спросила:
– Что вас привело сюда?
Он долго молчал, не сводя с нее взгляда, и она поняла, что его отношение к ней изменилось – теперь оно стало строже, даже суровее.
– Мой долг, – резко проговорил он. – Мы ведь ни разу с вами не говорили, не правда ли? Ни разу не говорили откровенно.
Он встал со стула и стал наблюдать за ней: как она снимает пальто и вешает его на крючок за дверью, как приглаживает волосы, открывает сумку с покупками, как достает из шкафчика и ставит на стол посуду.
– Полагаю, – произнесла она, не поворачиваясь, – вам известно, кто я такая, если вы собираетесь устроить мне официальный допрос.
– Конечно же, известно, – ответил он и, словно подчеркивая это, щелкнул каблуками. – Мне необходимо поделиться с вами собственными проблемами, и я надеюсь получить от вас нужные ответы. Ваша сестра очень мне помогла – естественно, вы знаете, что она приехала. – Ее испуг и удивил и порадовал его. – Не знаете? Значит, она не связалась с вами? Странно, потому что говорила она о вас с большой любовью, с очень большой любовью.
Констанс неловко опустилась на стул возле плиты.
– Значит, Ливия все же здесь?! – вскрикнула она почти в ярости.
Офицер кивнул.
– Она теперь военная медсестра. В Монфаве. Занимается шоковыми состояниями – Катрфаж на ее попечении. Почему вы ни разу не попросили устроить вам встречу с ним?
– А зачем? Мы с ним виделись пару раз, не больше, я ничего толком не знаю о его занятиях, только то, что он работал у лорда Галена. Ливия знала его куда лучше. Так что вас интересует? Лорд Гален и принц были деловыми партнерами – охотились за сокровищами тамплиеров – мифическими, как я полагаю. Они думали, будто напали на их след. Так мне показалось.
Смиргел проговорил с печалью:
– Мне тоже, то есть нам тоже, но пока никаких результатов. Буду с вами откровенен. От Катрфажа нам практически ничего не удалось узнать – его здоровье серьезно подорвано, так как мы довольно жестко его допрашивали. Теперь все по‑другому, гестапо больше до него не доберется – вам ведь известно, что мое ведомство подчиняется Министерству иностранных дел, и я отчитываюсь непосредственно перед Риббентропом, тогда как Фишер и его коллеги – перед Гиммлером. Понятно, между нами соперничество, обычное дело. Так что многое из того, что знаю я, им неизвестно.
Он с явным презрением произнес слово «им». Но Констанс также поняла и другое. Смиргел намекал на то, что сохранит в тайне все сообщенное ею. Это привело ее в замешательство. Позднее, когда Констанс обсуждала растревоживший ее визит с Нэнси Квиминал, та сказала: «Еще бы тебе не растеряться – ты ведь в первый раз имела дело с прирожденным двойным агентом – он тебя прощупывал». Засвистел чайник. Без лишних разговоров Констанс налила настой шалфея в две чашки и села напротив Смиргела, не сводя изучающего взгляда с его лица.
– А теперь, пожалуйста, расскажите, какое у вас ко мне дело или спрашивайте, что хотели спросить. Я не могу сидеть с вами всю ночь. Я весь день работала и очень устала.
– Конечно. Конечно. – Смиргел задумался ненадолго, «сворачивая и разворачивая» (так ей казалось) длинные, похожие на шпатели пальцы. Он взял чашку в ладони, словно хотел согреться, и заговорил более дружелюбно, даже ласково, как будто совместное чаепитие сблизило их. – Я все расскажу, – сказал он, откашлявшись. – Признаюсь, на меня немного давят, просто потому что я подчиняюсь… потому что фюрер лично этим заинтересовался; дело совсем не в богатствах (даже если они есть), но другие астрологические предсказания, сделанные прежде, были бы подтверждены, если бы сокровища все‑таки нашлись. Вы понимаете?
– Это же смешно, – сказала Констанс.
Смиргел закивал в ответ и продолжал:
– С определенной точки зрения, безусловно. Но все же? Наш мир удивительное место, а мы заняты его переделкой… В нашем распоряжении должно быть как можно больше всяких сведений. Позвольте мне продолжить. Когда вы приезжали сюда летом, вы все тогда очень подружились – Гален, принц Хассад, ваш брат, консул, Катрфаж. Катрфаж был влюблен в Ливию, но она отказала ему, и он затаил против нее непреодолимую ненависть. Так она говорит. Так могло случиться. Вы все были молоды. Как раз тогда Катрфаж ясно дал ей понять, что ему удалось обнаружить сад с фамильным склепом или тайником, который по всем признакам соответствовал описанию в документах. Нам он в этом не признался. Мол, он мог что угодно сказать, лишь бы она отдалась ему. А нашли они лишь греко‑римские вещи, которые откопали цыгане. Почти обо всех найденных цыганами ценностях у нас есть данные, кое‑что было продано Лувру, кое‑что – Нью‑Йорку. Вы можете что‑нибудь добавить к этому?
– Ничего. Только Ливия могла знать что‑то еще. Но будь слова Катрфажа правдой, ни Гален, ни принц не утерпели бы и проболтались, уверяю вас. В этом чисто коммерческом предприятии не было никакой тайны, в нем не было ничего эзотерического.
– Аи contraire,[163]– отрезал Смиргел и поднял указательный палец. – Катрфаж основательно проштудировал учение гностиков и все, что связано с тамплиерами. Вся эта чушь имела для него великое символическое значение – он полагал, будто ищет Грааль, Грааль короля Артура, никак не меньше. Сокровищем могла стать и простая деревянная плошка, и бесценный кубок, или круговая чаша, спрятанная рыцарями; им могла стать чаша, из которой Иисус пил на Тайной Вечере. Нет, он охотился совсем не за деньгами! – На лице Смиргела отражалось столько же торжества, сколько на ее лице удивления. Констанс не знала что сказать, для нее эти подробности были настоящим откровением. Смиргел подался к ней – у него была длинная, как у ящерицы, шея с большим адамовым яблоком. – Вот что интересует нашего фюрера. Его интересует утерянная традиция рыцарства, которую он хочет восстановить, чтобы она стала основой для новой европейской модели рыцарства. Но черного ордена, а не белого.
– Рыцарство! – с презрением произнесла Констанс, подойдя к плите, и щеки ее покрылись румянцем от гнева и жаркого пламени. – Полагаю, вы не видели поездов, которые проезжают мимо нас каждый день?
Он изумленно на нее посмотрел.
– Вы меня удивляете, – сказал он. – Я‑то думал, вы уже осознали размах Нового Порядка, вселяющего ужас Нового Порядка, который утверждается в западном мире при помощи немецкого оружия. А вас волнует судьба горстки евреев и цыган да всякая шпана, которая скоро будет сметена с лица земли вместе со всем сводом иудео‑христианских идей, который зиждется на золоте, ведь в толковании алхимиков еврей – раб золота. Наши духовные стандарты подчинены золоту как критерию еврейских ценностей. Теперь это наконец‑то поняли, наконец кто‑то посмел вырваться из тупика и пробить дорогу в историческое будущее. Уже невозможно уменьшить масштабы чудовищного зла, которое мы высвободили, чтобы бросить ему вызов; мы, немцы, par excellence [164]метафизическая раса – за пределами Добра и зла стоит новый человек, которого увидел фюрер. Но прежде чем он будет доведен до идеального совершенства, мы должны вернуться назад и начать, так сказать, с волка.[165]Мы должны стать знатоками зла, и оставаться ими, пока не будут стерты все различия. Потом придет он, новый человек, о котором пророчили Ницше и Вагнер. Вы недооцениваете грандиозность нового видения. В основании нашего мира отныне будет не золото, а кровь – свидетельство расового могущества.
Пока Смиргел говорил, Констанс с ужасом ощущала, как все эти бьющие в одну точку фразы все сильнее давят на ее мозг, порождая дурные предчувствия. По коже Констанс поползли мурашки – в первый раз она осознала, что это очень опасно – недооценивать масштабы истерии немецких фанатиков, их веру во все эти фокусы‑покусы, во всю эту вагнеровскую черную магию. Но разве можно было вообразить, что кто‑то поддержит эти бредовые идеи! А тут целый народ сплотился, направив все свои помыслы и силы на варварское разрушение.
– Это же патология! – воскликнула Констанс, не скрывая своего отвращения, но, как ни странно, он улыбнулся и кивнул, словно она сделала ему комплимент. – До чего же мы были наивными, – продолжала она с нараставшим страхом, – до чего доверчивыми! Мы выросли с верой не в политику, а в человека с его стремлением к справедливости, к счастью – и на тебе.
Она пристально смотрела на него, словно на диковинного зверя или не встречавшееся ей раньше насекомое. Смиргел напоминал богомола со всей его холодной яростью, какой природа наделила это существо, пожирающее своего партнера во время любовного акта. После долгого молчания он вновь заговорил – не повышая голоса, словно убеждая самого себя:
– Природа бывает не только разумной, но и легкомысленной. Тут надо быть начеку. А еще она может быть расточительницей, транжиркой. Мы не можем во всем ей подражать. Но как только понимаешь, насколько провидчески мудра концепция нового порядка, то уже не можешь устоять перед его черным безудержным насилием и перед его поэзией. На нас нет крови христианского агнца, но есть кровь низших рас, которым предстоит стать рабами, необходимыми для воплощения наших замыслов. Не алчность и не жадность владеют фюрером, его ведет желание хотя бы однажды выпустить на волю черные силы, таящиеся в человеке, дать им полную свободу. Теперь вам понятно, что при таком взгляде на мир Зло становится Добром?
Он поднял руку и, видимо, хотел ударить ладонью по столу. Но не ударил. Теперь его лицо тоже стало красным, как будто он пил вино, а не шалфей. Ему было трудно выдерживать устремленный на него презрительный взгляд голубых глаз; слишком очевидны были чувства Констанс, противостоявшие его собственным.
Констанс и Смиргел долго молчали, причем Констанс не сводила с немца пристального взгляда – пристального и одновременно отсутствующего, потому что, во‑первых, не понимала цели его визита, а, во‑вторых, была поражена и напугана столь страстной и откровенной верой в черные силы, во все эти нечестивые помыслы. Словно прочитав ее мысли, Смиргел сказал:
– Если у меня и есть сомнения в чем‑либо, то лишь в выборе времени, тут мы просчитались, что и стало причиной великих тягот, выпавших нашим бойцам и технике. С моей точки зрения, сначала надо было покончить с коммунизмом – и все бы приветствовали это! А уж потом взяться за евреев, действуя более осмотрительно. Увы, что сделано то сделано, и надо идти до конца. Естественно, война отчасти игра случая. – Неожиданно он потянулся за портфелем и стал искать в нем документ среди множества фотокопий. – Tiens, [166]– произнес он, и французское слово прозвучало странно в его устах. – Я подумал, что это могло бы вас заинтересовать‑ наша разведка перехватила послание всем главам дипломатических миссий за рубежом, подписанное самим Черчиллем, как видите. В наше время лелеять какие‑то иллюзии крайне опасно, вы не находите? Констанс не скрывала любопытства, беря документ в руки и поднося его к свету. Это был стандартный циркуляр Министерства иностранных дел, не зашифрованный, написанный en clair,[167]следовательно, не особенно секретный. Однако в тексте был безусловный энтузиазм, ибо он гласил: «К концу нынешнего года удача как будто совсем отвернулась от нас, судя по новостям с фронтов. Тем не менее, уверяю вас, и не без оснований, что нельзя терять оптимизм. Наконец‑то мы видим нечто новое и очень важное. Впервые враг задумался об обороне; он накапливает силы в тылу, и это доказывает, что он предвидит будущее отступление. Возможно, историки назовут этот момент поворотным».
– Зачем вы показали это мне? – спросила Констанс, искренне не понимая своего собеседника.
Смиргел покачал головой, взял документ и убрал его обратно в портфель.
– Думаете, это ловушка?
Констанс рассердилась.
– Пожалуйста, уходите! Вы не имеете права допрашивать меня.
– Очень хорошо, – печально кивнув, произнес Смиргел. – Кстати, я должен передать вам, что ваша сестра хочет вас видеть, если вы сможете быть завтра в Монфаве в четыре часа дня. Могу я сказать ей, что вы приедете?
– Конечно же, приеду.
Смиргел щелкнул каблуками, отсалютовал и, не сказав больше ни слова, вышел в сад. Констанс снова тяжело опустилась на стул и попыталась справиться с удивлением и страхом, вызванными странным посетителем.
До Констанс донесся стук дверцы, потом шум мотора, стихавший по мере удаления автомобиля. Тотчас послышался шорох шагов на садовой тропинке, и в дом ворвался белый от страха Блэз с дробовиком под мышкой.
– Я подумал, что пришли вас арестовать, – выдохнул он, еще не отойдя от страха, но уже с облегчением. – Если бы что, то я был готов les descendre tous les deux. [168]
Трудно было придумать что‑нибудь глупее.
– Ради бога, уберите свой дробовик! – воскликнула Констанс.
– Значит, они ушли? – спросил Блэз, зачем‑то оглядывая темную кухню, словно хотел обнаружить парочку спрятавшихся немцев. – Ну, конечно же, ушли!
Он глубоко вдохнул и со свистом, медленно выпустил воздух. Потом типично крестьянским жестом прихватил из солонки щепотку соли и бросил ее в огонь, отчего в нем вспыхнули голубые точки.
– Malédiction,[169]– воскликнул он, и это прозвучало как анафема уехавшему бошу.
– Присаживайтесь, Блэз, – пригласила Констанс и приготовила ему настой шалфея, одновременно рассказывая новости: в частности, о том, что Ливия, действительно, приехала и что завтра они должны встретиться.
Неожиданно ею овладела странная робость. Так давно не виделись, и нужно встречаться в таком месте… прямо какой‑то рок. Констанс рано легла в постель, но спала плохо и обрадовалась, когда наконец‑то наступило утро – необъятные, прочищенные ветром небеса предвещали солнечный тихий день, долгожданную передышку после надоевшего мистраля.
Горя нетерпением, Констанс работала спустя рукава, становясь все рассеянней, а после ланча села в служебный автомобиль и отправилась в Монфаве, огибая старинные крепостные стены Авиньона и притормозив два раза у контрольно‑пропускных пунктов, где, впрочем, ей махали, чтобы она ехала дальше, поскольку специальные номера. Потом начались густые леса и узкие дороги, и через несколько минут Констанс очутилась в снежном царстве; на некоторых мостиках блестел лед, кое‑какие речушки промерзли до дна, а другие бились, плескались и захлестывали узкие берега. Такие же пейзажи в окрестностях Оксфорда, который она вспоминала с особой теплотой: там у нее был чудесный роман, запомнившийся ей, благодаря необыкновенной нежности тогдашнего ее друга, тоже студента. Такие моменты неповторимы… По обеим сторонам дороги мелькали густые леса. Свернув в последний раз, она въехала на обсаженную платанами маленькую площадку, возле небольшой серой церкви – места свиданий. Констанс выключила мотор и направилась по траве к главной двери, которая оказалась открытой. Сначала она никого не увидела, когда вошла внутрь, опустила пальцы в каменную купель со святой водой и осенила себя крестным знамением. Потом вдруг разглядела Смиргела; он сидел в левом боковом приделе под огромной кричаще‑яркой картиной и делал записи на листке в скоросшивателе. Через пару мгновений он с испугом взглянул на Констанс, словно не ожидал ее появления. Констанс тоже несколько растерялась.
– Она там, на площадке. Ждет вас.
Констанс вышла из темной церкви на площадку, слабо освещенную неярким зимним солнцем. Вдали, у самых платанов, и в самом деле стояла какая‑то женщина в военной серой форме со знаками отличия медицинской сестры. Констанс не узнала Ливию и направилась в ее сторону с опасливой осторожностью, словно та была птичкой. Боясь ее спугнуть, она все же решилась позвать:
– Ливия, родная! Неужели это ты?
По‑видимому, медсестра увидела ее, потому что кивнула, но однако же продолжала стоять боком, отвернувшись к покрытой плющом стене, которой были обнесены церковные владения. Хриплым голосом женщина в сером ответила:
– Да.
Потом она махнула Констанс рукой, подзывая ее, словно желая что‑то сообщить, так, наверное, призрак отца подзывал Гамлета.
– Констанс, пойди ко мне, – сказала она и села на камень, но так и не повернулась к сестре лицом. – Я не могла встретиться с тобой раньше, не хотела подвергать тебя риску, – я не знала, чем ты занимаешься, а отчасти из‑за…
Тут Ливией как будто завладел приступ горького отчаянья, который помешал ей договорить. Если бы перед Констанс был менее черствый человек, то эта заминка означала бы подавленное рыдание, внезапно прорвавшуюся муку. Ливия же продолжала говорить жестким хриплым голосом, лишь на миг уступив почти догоревшим чувствам.
– Я приехала, чтобы помочь добиться правды от Катрфажа, – сказала она. – Но у меня ничего не вышло. Он отплатил мне.
– Ливия, – проговорила ее сестра, – почему ты отворачиваешься, почему не хочешь посмотреть на меня?
– У меня нет одного глаза, – коротко ответила Ливия, после чего стала гулким, словно доносившимся из пустоты голосом с очевидным безразличием расспрашивать о Блэнфорде и Хилари. Узнав об ужасном ранении Блэнфорда, она резко опустила голову, но ничего не сказала.
– А Сэм? – спросила она, словно вела допрос.
Констанс, судорожно вздохнув, ответила:
– Сэм погиб… в бою.
Как только она произнесла это, смерть Сэма стала реальным фактом. Теперь Сэм окончательно умер, и она больше не чувствовала его в себе, как того так и не родившегося ребенка.
– Сэм погиб? – переспросила Ливия еще более хриплым голосом. – Ха!
Она как будто не могла в это поверить. И тогда Констанс четко и твердо произнесла:
– Сэм погиб, Ливия. Сэм погиб.
Констанс удивилась, почувствовав облегчение после этих слов, но ей и в самом деле стало легче – призрак Сэма стал отступать, уменьшаться и наконец исчез совсем – во всяком случае, занял в ее сознании место, подобающее ушедшим в мир иной. Ей стало стыдно, она никак не ожидала подобного фокуса от своих эмоций. Но жизнь любит грубо пошутить, и плевать ей на наше самоуважение. Как будто откровенно признанный факт смерти вдруг вскрыл всю никчемность ее страдания, вывернул его наизнанку если не как притворство, то уж точно как явное преувеличение.
– Значит, так! – надсадно будто коростель, выкрикнула Ливия. – Придется тебе это пережить.
Ощутив облегчение после своего признания, Констанс тотчас почувствовала, насколько тяжким было все то, что ей пришлось испытать за время, проведенное в Авиньоне. Она просто не понимала раньше, как сильно устала. Но тут Ливия заговорила вновь, все так же не поворачивая головы, виден был только уголок двигающегося рта.
– Пару раз я заходила в поместье, но мне не хотелось тебя смущать – я ведь понимаю, что у тебя такая работа… И все же я чувствовала, что должна непременно поговорить с тобой, хотя бы попрощаться и сказать, что Катрфаж переиграл меня, отомстил, назвав нас евреями. Смиргел пытается скрыть это от гестапо, но в конце концов те узнают. Возможно, мне осталось жить всего несколько дней.
– Чепуха какая! Почему тебе не сказать им правду?
– Я приняла германское гражданство, в отличие от тебя.
– Это же чепуха. Давай я пойду сама, если ты не можешь, и скажу им, что мы англичанки.
– Сначала я посмотрю, что будет. И потом, формально ты швейцарка, не забыла? Тебе они поверят не больше, чем мне.
– Я постараюсь попасть на прием к генералу, – с неожиданной злобой произнесла Констанс, уверенная в своей правоте. – Поговорю с ним.
Ливия покачала головой и вздохнула.
– Все так запутано, что можно ждать чего угодно. Просто я хотела предупредить тебя, и не надо делать ничего такого, что может скомпрометировать меня еще больше. Ты навестишь Катрфажа?
– Надо ли?
– Не знаю. Почему бы нет? Он делает вид, будто сошел с ума, нарочно, чтобы избежать допросов. Вот так.
– Не хочу его видеть, – решительно заявила Констанс. – Тем более что он натравливает на нас нацистов.
Ливия устало пожала плечами и опять вздохнула, издав едва слышный болезненный стон.
– Ладно, Констанс, до свидания.
Она встала с камня, все так же старательно пряча лицо. И тут Констанс, не помня себя, закричала:
– Ливия, родная, ты все еще веришь?… – Она не знала, как получше сформулировать мучивший ее вопрос. – …Веришь во все это? – произнесла она, и чтобы пояснить эту не очень вразумительную фразу, широко развела руки, словно охватывая весь мир с его несчастьями, причиной которых был нацизм.
Ливия уже было пошла прочь, но остановилась, чтобы ответить сестре:
– Да. И больше чем когда бы то ни было!
В ее тоне не было ничего такого, что позволяло бы заподозрить лицемерие. Ливия шла в сторону деревьев, и с каждым шагом ее походка становилась все уверенней и уверенней. Не в силах справиться с раздражением, Констанс постояла минуту, но любовь к сестре превозмогла все, и она бросилась за ней, крича на ходу:
– Ливия, подожди! Когда мы увидимся?
Однако Ливия не отвечала, и чем дальше она уходила, тем было яснее, что не ответит. Застыв на месте, Констанс долго смотрела вслед высокой женской фигуре, пока она не скрылась среди деревьев.
Потом Констанс вернулась в темную церковь и подошла к Смиргелу, погруженному в свои записи. Он подвинулся, освобождая для нее место, но Констанс продолжала стоять.
– Неужели вы ничего не можете сделать для Ливии? Вам же известно, кто мы такие.
Он медленно раздвинул губы в привычной угодливой улыбке.
– К сожалению, информация была передана не в мое ведомство, а в гестапо, в этом все дело. Но пока еще рано беспокоиться. Если что‑нибудь случится, то я непременно, с вашего позволения, приеду к вам за советом.
– Я подумала, не напроситься ли мне на прием к генералу, – проговорила Констанс, все еще не оставившая эту идею, хотя и знала о неподвластных друг другу службах в оккупационных войсках и соперничестве между ними.
Смиргел всплеснул руками.
– К генералу! – воскликнул он с насмешкой. – Он настолько занят своими новыми формированиями, что не может думать ни о чем другом. Похоже, предполагаемый второй фронт начинает обретать конкретные очертания, и Авиньон становится важным стратегическим пунктом для накапливания людских и технических резервов. Через несколько недель сами все увидите.
Краем уха Констанс уже кое‑что слышала о втором фронте и возможном нападении на Французскую Ривьеру, – чтобы отрезать немецкие войска, расположенные в Италии и Африке. Однако она воспринимала это как один из пропагандистских трюков, не придав значения таким разговорам. Оказывается, нацисты серьезно относятся к подобным предположениям. Это и пугало и обнадеживало.
– Фон Эсслин чувствует себя как в раю, – продолжал Смиргел. – Он все рвался воевать в России и думал, что ему не доверяют, а теперь у него очень важная задача, соответственно полно дел. Не думаю, что он найдет время для вас, даже если захочет с вами увидеться.
– Посмотрим. Должна же я что‑то сделать.
Довольно циничное замечание Смиргела (удивившего Констанс своей откровенностью) было недалеко от истины, ибо фон Эсслин, пережив долгий период очевидного пренебрежения, когда весь подчиненный ему регион начальство рассматривало исключительно как места отдыха после русского фронта, вдруг оказался в центре внимания. Он в полной мере осознал возложенную на него ответственность, а заодно оценил новые возможности продвижения по службе. Иная расстановка акцентов произошла с невиданной быстротой – результат недавних пропагандистских предположений насчет открытия второго фронта; тотчас появились дополнительные военные части и танковые соединения, причем в таких количествах, что их негде было спрятать, тем более трудно было расквартировать людей в этом довольно пустынном неразвитом районе с небогатыми городишками и огромными пустошами. Но были и другие трудности – генерала очень беспокоил этот сброд из полков, сформированных из русских, чешских и польских перебежчиков и перевезенных на юг с пока еще непонятной целью. Никакой четкости, ничего конкретного, хотя союзники уже начали проявлять внимание к мостам через реки. Именно реки стали настоящим кошмаром для фон Эсслина. В снах он часто видел оперативную карту, разложенную на столе отдела разведки, – там, в замке, – на которой Рона, Дюранс и прочие реки с немыслимой скоростью яростно вгрызаются в известняк Прованса. С начала времен они представляли собой великую опасность для воинов – из‑за них римляне не достигли Британии, Ганнибал не вошел в Рим… Фон Эсслин никак не мог решить, на каком берегу Роны поставить танки, его любимые тяжелые танки, которых теперь стало вдвое больше. Поэтому он все время перегонял их с места на место, заставляя то пересекать реку, то возвращаться обратно, то собираться вместе, то рассеиваться на местности. Напрасно тратилось горючее. Однако при теперешних бомбежках… Высоко летавших и паливших наугад летчиков из американских ВВС заменили англичане. Они летали низко и работали четко и методично. Гражданские объекты почти не страдали, тогда как железные дороги выходили из строя, разрушались бесценные мосты – дорога жизни танков. Несомненно, слухи о высадке противника на Ривьере были преувеличены, и все же на данном этапе войны во всем ощущалась неуверенность и настороженность. (Фон Эсслин получил еще две награды и был очень доволен. Его мать, естественно, была счастлива.)
Однако сама война замедлила ход, стала как бы прихрамывать, и скопление тяжелых орудий на подвластной генералу территории приводило его в замешательство. Пришлось послать людей на поиски пещер, которые предстояло расширить и превратить в базовые склады. Конечно же, в краю известняков было бы довольно просто пробивать проходы бурами и потом искать подходящие пещеры. Но это был долгий и утомительный путь, да и на пустошах не проводилось никаких геодезических работ, которые могли бы подсказать хоть что‑то. Проще было использовать брошенные римлянами шахты, но почти сразу выяснилось, что в них полно воды из какой‑то неизвестной реки, которая подает признаки жизни исключительно в дождливое время, и тогда она поднимается и выходит из берегов. Что уж говорить о Роне, с жадностью увлекавшей за собой ил, когда она неистово мчалась из Женевы и бежала все быстрее и быстрее, а на подступах к Авиньону делала уже почти двенадцать узлов в час. Малейшее изменение в ее уровне грозило затоплением всех островов и самой дельты, а уж потом вода обязательно пробьется в подвалы и амбары центральных средневековых кварталов города.