Игорь Виноградов, Владимир Воропаев 5 глава

На следующий день, 2 февраля, в праздник Сретения, Гоголь, как можно предположить, был в храме у обедни, а накануне — на всенощной. Днем он пишет письма разным лицам, в том числе мате­ри и Василию Андреевичу Жуковскому, у которых просит молитв. «Мне все кажется, что здоровье мое только тогда может совершен­но как следует во мне восстановиться с надлежащей свежестью, — обращается он к матери и сестрам, — когда вы все помолитесь обо мне как следует, то есть соединенно, во взаимной между собой люб­ви, крепкой, крепкой, без которой не приемлется от нас молитва».

В письме к Жуковскому Гоголь в последний раз говорит о сво­ем главном труде — «Мертвых душах»: «О себе что сказать? Сижу по-прежнему над тем же, занимаюсь тем же. Помолись обо мне, что­бы работа моя была истинно добросовестна и чтобы я хоть сколько- нибудь был удостоен пропеть гимн Красоте Небесной».

3 февраля, в воскресенье, Гоголь опять у обедни в своем при­ходе, оттуда пешком идет к Аксаковым, снова хвалит священника и всю службу, жалуется на усталость. «В его лице, — вспоминает Вера Сергеевна, — точно было видно утомление, хотя и светлое, почти веселое выражение». Гоголь снова заговорил о Псалтири. «Всякий раз как иду к вам, — сказал он, — прохожу мимо Хомякова дома и всякий раз, и днем и вечером, вижу в окне свечу, теплящуюся в комнате Екатерины Михайловны (там читают Псалтирь)».

Гоголь еще занимается чтением корректур, но в начале Мас­леницы в нем замечают нечто тревожное. В понедельник, 4 февра­ля, он заехал к Шевыреву, чтобы сказать, что «некогда ему теперь заниматься корректурами». Степан Петрович и его жена, Софья Борисовна, заметили перемену в его лице и спросили, что с ним. Он отвечал, что «дурно себя чувствовал и кстати решился попос­титься и поговеть» (11 февраля начинался Великий пост). «Зачем же на Масленой?» — спросил его Шевырев. «Так случилось, — отвечал он, — ведь и теперь Церковь читает уже: “Господи, Владыко живота моего!” и поклоны творятся».

5 февраля Гоголь пожаловался заехавшему к нему Шевыреву на «расстройство желудка и на слишком сильное действие лекар­ства, которое ему дали». В тот же день он едет к своему духовнику, с которым познакомился еще в 1842 году, когда по приезде из-за гра­ницы жил у Погодина, в приходскую церковь Преподобного Саввы

Дневник Веры Сергеевны Аксаковой. СПб., 1913. С. 166.

Освященного на Девичьем поле известить, что говеет, и с просьбой назначить день, когда можно приобщиться. Тот поначалу совето­вал дождаться первой недели поста, но потом согласился и назна­чил четверг, то есть ближайшую Божественную Литургию, так как в среду на Масленой ее служить не положено.

Вечером того же дня Гоголь провожал на станцию железной дороги гостившего у графа Толстого ржевского священника Мат­фея Константиновского. С этих пор он прекратил всякие литера­турные занятия.

К концу пребывания отца Матфея в Москве Гоголь решает говеть, то есть готовиться к принятию Святых Христовых Таин. Начиная с 5 февраля он почти ничего не ест, большую часть ночей проводит в молитве. Доктор Алексей Терентьевич Тарасенков пишет в своих записках: «Масленицу он посвятил говенью; ходил в церковь, молился весьма много и необыкновенно тепло; от пищи воздерживался до чрезмерности, за обедом употреблял несколько ложек капустного рассола или овсяного супа на воде. Когда ему предлагали кушать что-нибудь другое, он отказывался болезнью, объясняя, что чувствует что-то в животе, что кишки у него пере­вертываются, что это болезнь его отца, умершего в такие же лета, и притом оттого, что его лечили. Трудно решить, сколько правды было в его словах; однако легко можно себе представить, что при такой внезапной перемене образа жизни он действительно стано­вился болен. Впрочем, в это время болезнь его выражалась только одною слабостью, и в ней не было заметно ничего важного...»¹

Тарасенков едва ли прав, говоря о том, что Гоголь резко изме­нил образ жизни (с его слов об этом писали потом и другие). Гоголь был православным человеком, исполняющим церковные обряды, и это было далеко не первое его говенье. Сомнение вызывает так­же следующее место из записок Тарасенкова: «Переменять свойст­во и количество пищи он не мог без вреда для своего здоровья: по собственному его уверению, при постной пище он чувствовал себя слабым и нездоровым. “Нередко я начинал есть постное по постам (говорил он мне), но никогда не выдерживал: после нескольких дней лощения я всякий раз чувствовал себя дурно и убеждался, что мне нужна пища питательная”. (Эти слова были ответом на мое призна­ние, что я делаюсь неспособным к хорошему исполнению своих обя­занностей, если некоторое время употребляю постную пищу.)»^{[58] [59]}

Из слов Тарасенкова с несомненностью следует только то, что сам он не постился в дни, определенные для этого Церковью. В отно­шении Гоголя его суждение принять за правду никак нельзя. Лев Иванович Арнольди, брат Александры Смирновой, свидетельству­ет, что Гоголь был необыкновенно строг к себе и боролся со своими слабостями. Так, в Италии он «сам бегал на кухню и учился при­готовлять макароны. А между тем очень редко позволял себе такие увлечения и был в состоянии довольствоваться самою скудною пищей и постился иногда как самый строгий отшельник, а во время говенья почти ничего не ел»¹.

Всеволод Чаговец, наиболее авторитетный специалист начала XX века по семейным делам Гоголя, пишет, что Николай Василь­евич не превосходил набожностью своих родных и только в отно­шении соблюдения поста держался несколько иного взгляда. «В постные дни, когда в деревнях готовились разнообразные постные блюда, различные винегреты и тому подобное, он даже иногда бывал недоволен. “Какой же это пост, когда все объедаются еще хуже, чем в обыкновенные дни?” — говорил он, отодвигая подальше блюдо с какою-нибудь заманчивой постной пищей...»^{[60] [61]}

7 февраля рано поутру Гоголь едет в свою бывшую приходскую церковь, исповедуется и причащается там. Погодин со слов священ­ника свидетельствует, что перед принятием Святых Даров, за обед­нею, он пал ниц и много плакал. Был уже слаб и почти шатался^[62].

Вечером того же дня (в четверг 7 февраля) Гоголь снова возвра­щается в ту же церковь и просит священника отслужить благодар­ственный молебен, упрекая себя, что забыл исполнить это поутру. Из церкви он заехал к жившему по соседству Погодину, который также заметил перемену в нем. На вопрос, что с ним, отвечал: «Ничего, я нехорошо себя чувствую». Просидев несколько минут, он встал — в комнате находились посторонние — и сказал, что зайдет к домашним, но остался у них еще менее.

Княжна Варвара Николаевна Репнина-Волконская вспомина­ет, что последний раз видела Гоголя в четверг на Масленой, то есть 7 февраля. «Он был ясен, но сдержан, — рассказывает она, — и все­ми своими мыслями обращен к смерти; глаза его блистали ярче, чем когда-либо, лицо было очень бледно. За эту зиму он очень похудел, но настроение духа его не заключало в себе ничего болезненного; напротив, оно было ясным, более постоянно, чем прежде. Мысль, что мы его скоро потеряем, была так далека от нас; а между тем тон, с каким он прощался, на этот раз показался нам необычайным, и мы между собою заметили это, не догадываясь о причине. Ее разъясни­ла нам его смерть»¹.

В ночь с 8 на 9 февраля после продолжительной молитвы на коленях перед образом Гоголь уснул на диване без постели и во сне слышал некие голоса, говорившие ему, что он умрет. В тревоге он призвал приходского священника и хотел собороваться маслом, но когда тот пришел, Гоголь уже успокоился и решил отложить со­вершение таинства.

На следующий день, в субботу, он едет к Хомякову, у которого не был с 27 января. «В субботу на Масленице, — пишет Погодин, — он посетил также некоторых своих знакомых. Никакой особенной болезни не было в нем заметно, не только опасности; а в задумчивости его, молчаливости не представлялось ничего необыкновенного»^{[63] [64]}.

В Прощеное воскресенье, 10 февраля, Гоголь просит графа Толстого передать свои рукописи святителю Филарету, митрополи­ту Московскому, чтобы тот определил, что нужно печатать, а чего не следует. Граф не принял бумаг, опасаясь утвердить в нем мысль о смерти. С этого дня Гоголь перестал выезжать из дому.

В понедельник первой недели поста в доме графа (на верхней половине) служили Великое повечерие. Гоголь едва смог подняться наверх по ступеням, однако отстоял всю службу. День он провел почти без пищи, ночь — в молитве со слезами. Граф Толстой, видя, как все это изнуряет Гоголя, прекратил у себя богослужения.

В ночь с 11 на 12 февраля, в третьем часу, Гоголь будит своего слугу Семена, велит ему бесшумно подняться на второй этаж, где располагались печные задвижки, растопить печь в кабинете и затем сжигает бумаги. Наутро он (по запискам доктора Тарасенкова) гово­рит графу Толстому: «Вот что я сделал! Хотел было сжечь некоторые вещи, давно на то приготовленные, а сжег все. Как лукавый силен, вот он до чего меня довел. А я было думал разослать на память друзьям по тетрадке: пусть бы делали, что хотели»^[65].

Физическое состояние Гоголя в эти дни резко ухудшается: оче­видцы заметили в нем усталость, вялость и даже изнеможение — отчасти следствие обострения болезни, отчасти действие поста. Со слов графа Толстого известно, что Гоголь принимал пищу два раза в день: утром хлеб или просфору, которую запивал липовым чаем, вечером — кашицу, саго или чернослив. Но всего очень понемногу.

14 февраля, в четверг, Гоголь, по свидетельству Хомякова, ска­зал: «Надобно меня оставить, я знаю, что должен умереть»^[66].

В эти же дни Гоголь делает распоряжения графу Толстому насчет своего крепостного слуги Семена и рассылает деньги «бед­ным и на свечки». Средства, которые будут выручены от послед­него издания его сочинений, он незадолго до этого просил раздать неимущим.

16 февраля, в субботу, Гоголя посетил доктор Тарасенков (впер­вые за время болезни) и убеждал его подчиниться указаниям врачей. Гоголь отвечал вяло, но внятно и с полной уверенностью: «Я знаю, врачи добры: они всегда желают добра». При этом ничем не выразил готовности следовать совету Тарасенкова. «Он смотрел как человек, для которого все задачи разрешены, всякое чувство замолкло, вся­кие слова напрасны...»¹

В этот день Гоголь, по свидетельству графа Толстого, приоб­щился Святых Таин^{[67] [68]}. Древний христианский обычай причащаться в субботу первой седмицы Великого поста издавна существовал на Руси (он связан с празднованием памяти святого великомученика Феодора Тирона, которое всегда совершается в этот день).

Граф Толстой стремился употребить все возможное для исце­ления больного: просил Московского гражданского губернатора Ивана Васильевича Капниста, которого Гоголь любил и уважал, уговорить его послушаться указаний медиков; ездил к святителю Филарету, митрополиту Московскому, и рассказал ему об опасной болезни Гоголя. Владыка велел передать, что «сама Церковь повеле­вает в недугах предаться воле врача». Но ничего не помогло.

Утром 18 февраля, в понедельник, отец Иоанн Никольский предложил Гоголю собороваться священным елеем, исповедаться и причаститься. Тот согласился с радостью. Все положенные на соборовании Евангелия он выслушал «в полной памяти, держа в ру­ках свечу, проливая слезы»^[69].

В этот день Гоголь, по свидетельству доктора Тарасенкова, слег в постель и больше уже не вставал. К нему приглашали знамени­тейших московских докторов, но он наотрез отказывался лечиться. «Трудно было предпринять что-нибудь с человеком, — вспоминал Тарасенков, — который в полном сознании отвергает всякое лече­ние». Как и в прежние годы, Гоголь был твердо убежден, что жизнь его в руках Господа, а не в руках врачей. «Ежели будет угодно Богу, чтобы я жил еще, — буду жив...» — говорил он.

19 февраля, во вторник, Гоголя посетил доктор Тарасенков. Гоголь лежал на диване, в халате, в сапогах, отвернувшись лицом к стене, с закрытыми глазами; в руках у него были четки. Приехал профессор Аркадий Альфонский, который предложил магнети­зирование, чтобы покорить волю больного и заставить его прини­мать пищу. Приехали также доктора Александр Овер и Константин

Сокологорский. Последний пытался делать пассы, но Гоголь в это время читал про себя Иисусову молитву, и магнетизирование не удалось.

Граф Толстой, видя критическое положение, созвал консили­ум, который подтвердил диагноз профессора Овера, что у Гоголя менингит, и принял решение лечить его насильно. Врачи действо­вали следующим образом: больного сажали в теплую ванну и обли­вали холодной водой; ставили к носу пиявки, тело обкладывали горчичниками. С Гоголем обращались как «с сумасшедшим», как «с человеком, не владеющим собою». Об этом рассказывает, напри­мер, в своих записках доктор Тарасенков.

Насильственное лечение, вероятно, ускорило смерть Гоголя. Последнюю ночь он был уже в беспамятстве. Елизавета Фоминична Вагнер, теща Погодина, на руках которой Гоголь скончался, свиде­тельствует: «...по-видимому, он не страдал, ночь всю был тих, толь­ко дышал тяжело; к утру дыхание сделалось реже и реже, и он как будто уснул...»¹

21 февраля, в четверг, около восьми утра, Гоголь преставился о Господе. Последними его словами, сказанными в полном созна­нии, были: «Как сладко умирать!» Доктор Тарасенков, прибывший через два часа после смерти Гоголя, писал об увиденном: «Нельзя вообразить, чтобы кто-нибудь мог терпеливее его сносить все вра­чебные пособия, насильно ему навязываемые; лицо умершего выра­жало не страдание, а спокойствие, ясную мысль, унесенную с собою за гроб»^{[70] [71]}.

Накануне, часу в одиннадцатом, Гоголь громко произнес: «Лестницу, поскорее, давай лестницу!..» Подобные же слова о лест­нице сказал перед смертью святитель Тихон Задонский, один из любимых духовных писателей Гоголя, сочинения которого он пере­читывал неоднократно.

Лествица, возводящая на небо

Среди Святых Отцов наиболее близкими Гоголю по духу были Иоанн Златоуст, Григорий Нисский, Исаак Сирин. Но, пожалуй, на первом месте стоит преподобный Иоанн Лествичник. Известно, что «Лествица» была одной из любимых книг Гоголя. Можно думать, что он ознакомился с ней уже в школьные годы. Образ лестницы, соединяющей землю с небом, встречается уже в одном из самых ран­них произведений Гоголя — в повести «Майская ночь, или Утоплен­ница» (1829).

Этот же образ мы находим и в заключительной главе «Выбран­ных мест из переписки с друзьями» — «Светлое Воскресенье». Говоря о желании избранных людей провести Светлый праздник «не в обычаях девятнадцатого века, но в обычаях вечного века», Гоголь восклицает: «Бог весть, может быть, за одно это желанье уже готова сброситься с небес нам лестница и протянуться рука, помо­гающая возлететь по ней».

В православной святоотеческой литературе «лествица» — один из основных образов духовного возрастания. Он восходит к Библии, а именно к 28-й главе Книги Бытия (ст. 10-17), где описывается видение патриарха Иакова: «И сон виде: и се, лествица утверждена на земли, еяже глава досязаша до небе се, и ангели Божии восхождаху и низхождаху по ней». Этот фрагмент входит в паремии (избранные места из Священного Писания), читаемые в Церкви на Богородич­ные праздники, и встречается во многих акафистах— Пресвятой Богородице: «Радуйся, лествице небесная, Еюже спиде Бог^х; радуйся, мосте, преводяй сущих от земли на небо»', святителю Николаю, небес­ному покровителю Гоголя: «Радуйся, лествице, Богом утвержденная, еюже восходим к небеси...» Примеры такого словоупотребления мы находим и в выписках Гоголя из церковных песней и канонов слу­жебных Миней.

Сохранились свидетельства, что Гоголь внимательно изучал «Лествицу» и делал из нее подробные выписки. Дошедший до нас автограф Гоголя, хранящийся ныне в Рукописном отделе Пушкин­ского Дома и датируемый приблизительно 1843 годом, включает в себя выписки из «Лествицы» в том переводе, который был издан в Москве в 1785 году с названием «Лествица, возводящая на небо». Цитаты и реминисценции из нее встречаются в письмах Гоголя пер­вой половины 1840-х годов. По всей видимости, в своих загранич­ных странствиях Гоголь имел при себе составленный им еще раньше рукописный сборник.

Доктор Тарасенков вспоминал, что незадолго до своей кончи­ны Гоголь указал ему «на сочинение Иоанна Лествичника, в котором изображены ступени христианского совершенства, и советовал про­честь его». По словам того же Тарасенкова, сочинение преподобного Иоанна Синайского нравилось Гоголю «своими строгими правила­ми», и он «старался достигать высших ступеней, в нем описанных».

Действительно, еще в 1842 году Гоголь писал Жуковскому: «... живет в душе моей глубокая, неотразимая вера, что небесная сила поможет взойти мне на ту лестницу, которая предстоит мне, хотя я стою еще на нижайших и первых ее ступенях»; в 1843 году Наде­жде Николаевне Шереметевой: «Долгое воспитанье еще предстоит мне, великая, трудная лестница».

В этом свете вся жизнь Гоголя, сопоставимая с монашеским подвигом, — мучительная борьба между духовными и художествен­ными устремлениями, сожжение рукописей, попытка ухода в мона­стырь, в конечном итоге отказ от себя и мученическая кончина, —

¹ На иконе Божией Матери «Неопалимая Купина» среди других сим­волических изображений есть и лествица, образ сошествия Господа на зем­лю через плоть Пресвятой Богородицы как по некой лестнице.

Николай Васильевич Гоголь. Художник Ф. А. фон Моллер. Начало 1840-х гг.

 

 

 

Мария Ивановна Гоголь (рожденная Косяровская), мать писателя. Неизвестный художник.

Первая четверть XIX в.

 

 

 

Дом, в котором родился Гоголь. Великие Сорочинцы

Гоголь-гимназист. Гравюра по рисунку неизвестного художника. 1827 г.

Гимназия высших наук князя Безбородко (г. Нежин). Первая половина XIX в.

 

 

 

 

Церковь Рождества Пресвятой

Богородицы в Васильевке.

Середина XIX в. Спасо-Преображенская церковь,

в которой крестили Гоголя. Великие Сорочинцы. XVIII в.

 

Мария Ивановна Гоголь. Фотография. Середина XIX в.

Мать и сестры Гоголя.

Фотографии конца XIX - начала XX в. Из альбома И. Ц. Хмелевского

й	Й*
	ж г
N
Александр Сергеевич Пушкин. Художник В. А. Тропинин. 1827 г.	Василий Андреевич Жуковский. Художник К. П. Брюллов. 1837—1838 гг.

 

 

 

Гоголь среди русских художников в Риме. Дагерротип. 1845 г.

 

 

Сергей Тимофеевич Аксаков. Неизвестный художник. 1835 г.

Александр Андреевич Иванов. Художник С. П. Постников. Вторая половина XIX в.

 

 

 

Константин Михайлович Базили. 1830-е гг.

Граф Александр Петрович Толстой. 1840-е гг.

Николай Михайлович Языков. Художник Э. А. Дмитриев-Мамонов. 1840-е гг.

Александра Осиповна Смирнова (рожденная Россет).

Художник Н. М. Алексеев. 1844 г.

 

 

Петр Александрович Плетнев. Графиня Анна Михайловна Виельгор-

Художник А. В. Тиранов. 1836 г. ская (в замужестве княгиня Шаховская).

Художник И. К. Макаров (?). 1840-е гг.

Екатерина Михайловна Хомякова (рожденная Языкова). 1840-е гг.

 

 

 

 

Алексей Степанович Хомяков. Автопортрет. 1830-е гг.

Иерусалим. Литография XIX в.

Свято-Троицкая Сергиева Лавра. Фотография. Первая половина XIX в.

 

 

< »*. ин \ ня; инь. и I

Свято-Введенская Оптина Пустынь. Середина XIX в.

Преподобные Оптинские старцы: схиигумен Антоний (Путилов), схиархимандрит Моисей (Путилов), иеросхимонах Макарий (Иванов). Фотография. Середина XIX в.

 

Протоиерей Матфей Александрович Константиновский.

Неизвестный художник.

Конец 1840 - начало 1850-х гг.

 

 

 

Иеросхимонах Сергий (Веснин), Святогорец. Неизвестный художник. Конец 1840 - начало 1850-х гг.

Святитель Феофан (Говоров)

епископ Тамбовский, Владимирский и Суздальский, затворник Вышинский. 1840-е — первая половина 1850-х гг.

 

 

Святитель Иннокентий (Борисов), архиепископ Херсонский и Таврический.

Вторая половина XIX в.

Архимандрит Феодор (Бухарев). Неизвестный художник. Середина XIX в.

 

 

Епископ Порфирий (Успенский). Неизвестный художник.

Вторая половина XIX в.

Марфа Степановна Сабинина. Гравюра. Вторая половина XIX в.

л'‘ тхзУ*

ъл<л*4^ *<а 6К&* .44)1&Аи*/!г + Ь**&

Дом графа А. П. Толстого в Москве на Никитском бульваре, где жил последние годы Гоголь. Фотография

-У О»'»

/

1~ър'*''~4п*

■^ *'*^*/л „ъг4у»^

~~!ХЯ&@&:

1ЫГоголя.

записи.

 

 

Литография с рисунка В. А. Рачинского. 1852 г.

Могила Гоголя в Свято-Даниловом монастыре в Москве. Фотография. 1902 г.

 

предстает как образ духовной лествицы, постоянного восхожде­ния, а произведения его являются некими ступенями на этом не­легком пути.

Смерть Гоголя породила множество толков. Широко распро­странено мнение, что он уморил себя голодом. На этом настаивал еще Н. Г. Чернышевский на основании воспоминаний доктора Тара­сенкова. Однако Гоголь был православным христианином, испол­няющим все церковные установления. Правильно понимаемый и исполняемый пост никак не может послужить причиной смерти человека. А то, что Гоголь понимал пост в церковном духе, неопро­вержимо свидетельствуют его выписки из творений Святых Отцов. Об этом же говорят и пометы на принадлежавшей ему Библии (хра­нящейся в Рукописном отделе Пушкинского Дома). «Пост не дверь к спасенью», — написал он карандашом на полях против слов свято­го апостола Павла: «Брашно же нас не поставляет пред Богом: ниже бо аще ямы, избыточествуем: ниже аще не ямы, лишаемся» («Пища не приближает нас к Богу: ибо едим ли мы, ничего не приобретаем; не едим ли, ничего не теряем», 1 Кор. 8, 8).

Внутренняя жизнь Гоголя, под которой он, естественно, пони­мал жизнь в Боге, велась скрыто от окружающих. Не имея собст­венного дома и живя все время на людях, он, конечно, часто выну­жден был скрывать свое лощение, как это и заповедано Евангелием. Гоголь чувствовал себя как дома, по-видимому, только у графа Александра Петровича Толстого. Бывая у тех знакомых, которые не придавали большого значения посту, Гоголь старался не смущать их. Именно в этом смысле, видимо, надо понимать его записку Аксакову от 19 марта 1849 года: «Любезный друг Сергей Тимофее­вич, имеют сегодня подвернуться вам к обеду два приятеля: Петр Михайлович Языков и я, оба греховодники и скоромники. Упоми­наю об этом обстоятельстве по той причине, чтобы вы могли при­казать прибавить кусок бычачины на одно лишнее рыло». На эту записку, например, ссылается доктор Тарасенков, говоря, что Гоголь любил «сытные мясные кушанья».

Известно, что именно 19 марта Гоголь отмечал свой день рож­дения, который, бывая в Москве, нередко проводил у Аксаковых. В 1849 году день этот приходился на Великий пост. Зная духовное устроение Гоголя, можно с уверенностью утверждать, что он не ел у Аксаковых в этот день «бычачины», хотя и счел необходимым в шутливой формё заблаговременно предупредить друзей, чтобы они чувствовали себя свободно.

Отметим, что через несколько дней Гоголь должен был при­частиться Святых Таин. 3 апреля 1849 года, в день Светлого Христова Воскресения, он писал матери и сестрам Анне и Елизавете: «Христос воскрес! От всей души поздравляю вас всех с радостней­шим праздником. Я провел его, слава Богу, не без душевного веселия. Вероятно, и вы также были счастливы в этот день по мере того, как умела душа возрадоваться Воскресению Того, Кто воскрешает всех, в Него верующих. Письмо ваше (от 19 марта) с поздравлением при­шло ко мне в тот день, когда я удостоился приобщиться Св. Тайнам». Гоголь, по всей вероятности, причащался на Страстной неделе, ско­рее всего в Великий четверг.

Само собою разумеется, что вкушение мяса Великим постом, за полторы недели до приобщения Святых Таин, недопустимо (это понятно даже для новоначальных). В выписках Гоголя из творений Святых Отцов и учителей Церкви находим следующее место о тех, кто причащается недостойно: «Таинство Евхаристии, принимаемое устами недостойных, вместо отпущения грехов их, вместо запечат­ления их к наследию небесному и вечному блаженству, вызывает на них праведный суд страшного Судии — Бога; и Пречистая Кровь Иисуса Христа в устах нечистых еще громче крови Авелевой вопиет к Богу об отмщении. Кому из вас, братия мои, не известны страш­ные поразительные опыты Божественного мщения на осквернителей святыни?.. В первенствующей Церкви видимым образом — болез- нию или смертию казнь небесная отпечатлевалась на тех, которые, не быв достойными, приступали к Евхаристии. Сего ради, говорит Апостол, «в вас мнози немощны и недужливы, и усыпают», то есть умирают, «довольни» (1 Кор. 11, 30)».