Н.Иванов
КОЛЬКИНО ДЕТСТВО
рисунки:
Герман Карпов
ПОСЁЛОК
Посёлок, в котором я родился, научился ненавидеть манную кашу, материться и курить, никак не назывался. Не было у него названия. Никакого. Только номер. 19.
Зона, рота, биржа - вот и весь Девятнадцатый.
Зона - только "эксклюзив" - четыре города: Питер, Москва, Ростов-папа и Одесса-мама. Сидельцы только - "тигры".
Одно из самых больших неприятных удивлений детства - году в 75-м Зона резко, буквально на глазах "помолодела". На смену «сиженым – пересиженным» бывалым паханам вдруг толпами стали поступать молодые, с пустыми холодными глазёнками, уркаганы. К нам они интересу не проявляли, на контакт не шли. "Пиздани у мамки заварки и таблеток каких-нибудь" - не считается.
Сильное воспоминание - "Калина красная". Крутили в клубе раз двадцать. На кадрах, где Шукшин, схватившись за ватный бок, оседает на землю, кто-то метнул заточку в экран...
Побеги! Отдельная тема. Расскажу как-нибудь.
В роте ничего интересного. Сто двадцать южан, в посёлки их звали «чурками», с акаэмами и дюжина толстожопых прапоров. Мой одноклассник - сын командира. Патронов и значков сколько хочешь! Стрельбы три раза в неделю в тайге за посёлком. Потом, после школы, с подсумками из кирзачей - собирать пули. Выковыривать из земляного вала. На руках цыпки. Вазелин. Вышел из дома - вытер об штаны.
Школа - изба посреди посёлка. Две, с кривыми, скрипучими полами, комнаты. В одной из которых - в три ряда три парты. С откидными досками, с прорезями для ручек и чернильниц. Первый ряд - первый класс, второй - второй, третий, соответственно, третий. Учительница одна. Помню. Татьяна Степановна.
И, наконец, ДОРОГА! Она в моей жизни была всегда. А на Девятнадцатом она была одна. Железная. Других там не было вовсе. Только тропки какие-то.
Здорово было шагать по вонючим шпалам, а потом, остановившись, медленно повернуть голову сначала Налево - там не было ничего, только шум, лязг и грохот - Биржа. Оттуда вывозили лес.
А, потом - Направо. Там было ВСЁ. Там был весь МИР, который мне ещё только предстояло освоить.
Оттуда два раза в день, утром и вечером, приходили пустые составы, влекомые чудовищных размеров паровозами.
Сначала чуть подрагивали рельсы.
Среди нас были знатоки, которые, прижав на мгновение ухо ко всегда холодной стали, безошибочно могли отличать ФЭДов от других, более старых моделей.
Потом предрассветную или вечернюю мглу разрезал истошный луч прожектора. И, уж только, после такой вот увертюры - лязг, дым и весь оставшийся положенный грохот.
Перед приходом поезда пули, выковырянные накануне из стрельбищенской насыпи, аккуратно раскладывались по рельсам. У каждого было своё место. Тяжеленые составы охотно давили их со всей беспощадностью, а мы, дуя на пальцы, не давали остыть причудливым, ни разу не повторённым фигуркам...
НОВЫЙ ГОД. ПОЖАР
Нас - детей в посёлке было всего шесть человек.
На такой вот факт можно было, поправив мохеровую шапку, сказать что-то вроде:"Бедненькие! Как же вы тут?", ну или цикнуть сквозь фиксы коричневой слюной в костёр:"Шесть абортов проебали!"
Не суть. Нам было здорово, вполне уютно и не обидно. За всё своё там детство я ни разу не складывал пальцы в кулак.
Накануне Нового 75-го произошли какие-то измение в системе, и без того бездарно-организованного, снабжения. ОРС разосрался с УРСом или наоборот, не помню. Мои родители, в отличие от остальных взрослых, к Зоне непосредственного отношения не имели и под общую кормушку не попадали. Я сей факт впервые осознал на том самом новогоднем
утреннике, устроенном для нас бесконвойниками в зоновском клубе. Вышел это, значит, Дед Мороз, говорит давайте,мол, поцики, бациллу отрабатывайте. Ну мы там, кто стихи, кто песню, а потом, понятное дело, к мешку. Всем по кульку из серой бумаги. А мне «балалайку». Не понял, говорю. Позвали тётьку конторскую. Она в шиньоне шпилькой ковырнула и развела нас: не положено, мол, тебе, у тебя родаки не в нашей, короче, системе! Во, дела...Ну соратники-то мои со мной поделились всем конечно. И "Ласточка" и вафли "Пионерские" и даже мандарин надкушенный - всё это мне досталось в конце-концов...
А ночью кто-то зону поджёг. Тушили всем посёлком. А я не тушил. Мог бы. Прям слезами обиды своей давешней так и залил бы её всю. А не стал. Стоял на насыпи просто и, стиснув зубы, шипел сквозь слёзы:" Ненавижу вас суки поганые! У меня всё будет! В рот вам нехорошо!"
ПРО ХЛЕБ, ЗИНКУ И ДУЭЛИ
Такого хлеба я больше никогда в жизни не ел. Невозможный был хлеб! От одного запаха начинала кружиться голова. Буханки были огромными и стоили 42 копейки. Глянцевая коричневатая корка нависала лихой грузинской фуражкой. На буханку можно было сесть, потом быстро встать, а он, хлеб, тут же принимал свою прежнюю форму. Сам мякиш был неимоверно-белым и ноздреватым, с огромными, как в швейцарском сыре дырищами.
Поселковой пекарней заправляли бесконвойники. Человека четыре. В огромных сверкающих чанах они месили тесто прямо своими синими исколотыми ручищами. Когда очередной приступ голода настигал нас где-нибудь в лесу, мы, сломя голову, наперегонки, мчались на запах. До автоматизма отработанный жест - левая рука ладонью вверх, а по ней ребром правой руки вжик-вжик. И не надо было никаких слов. Без лишних благодарностей, с пылающими обломками, только что вынутой из печи, буханки за пазухами мы возвращались к своим игрищам.
Во всей моей следующей жизни мне только один раз показалось, что я снова почувствовал волшебный запах Того Самого хлеба.
Сменил очередную квартиру в Гамбурге и, на следующее утро, отправился знакомиться с ближайшим булочником.
Нет.
Показалось...
А в магазин за хлебом отправляли исключительно нас. Детей. Лет с четырёх эта процедура вменялась в обязанность. Не скажу, чтоб родители наши слишком сильно рисковали, но внешним видом «принесённого» довольными они оставались не всегда. Мы не спешили по домам. Дел и забот у нас хватало. И в делах и заботах этих хрустящая корка-фуражка и углы буханок стачивались напрочь...
В магазине царила Зинка. По утрам на заплёванное крыльцо с грохотом падал железный засов и, спустя мгновение, гвозди-шампанское-хлеб были готовы к реализации.
Одна из любимейших наших забав - проорать за магазином в пустую вонючую бочку из под ржавой селёдки: "Кто украл ключи от магазина?". Безотказное эхо тут же с готовностью выдавало предполагаемую виновницу: "Зина, Зина..."
Зинаида не обижалась. Она вообще была необидчива. В своей белой наколке на шиньоне, с губами цвета балканской розы покоя она лишала многих. Говорят, из-за неё даже стрелялись. Два молодых прапора из своих табельных макаровых в тайге за биржей. Выстрелы слышали. Было дело. Но оба вернулись целыми. Ещё говорили, что на зоне Зинку всё время проигрывали в карты.
От такой неимоверной популярности бесспорная зинкина красота буквально на глазах начинала блёкнуть и стираться как модный гэдээровский ластик.
Дочь Зинаиды - Катя, подарок заезжего снабженца, была слишком мала для наших игрищ, но уже достаточно сознательна для ночных акробатических этюдов матери и, поэтому частенько сдавалась соседям. Однажды, когда Зинку сильно порезал какой-то упырь из поселенцев, Катя жила и у нас...
ВятЛаг
Когда я родился, моя мама уже была учительницей.
Самой обыкновенной.
Ученики у мамы были необыкновенные.
Оценки за поведение им, каждому в отдельности, были расставлены по УК РФ.
Мама работала "на зоне". В вечерней школе для заключённых. Или попросту "зэков", как их тут в 19-м особом Лаг.Пункте Вят.Лага и называли.
ВятЛаг один из самых страшных "островов" жуткого «Архипелага ». Страшных потому, что до сих пор продолжает оставаться белым пятном на ГУЛаговской карте. Тут до сих пор зоны.
Нет, сидят в них уже не раскулаченные мужики с Волги и не «политические» из больших городов. Вон Толик-«фото на эмали» - за убийство жены и её хахаля, раньше положенного из рейса вернулся. Художник из Питера Зуев тоже с ревностью не справился, «Червячина» из пожарки за…Да нет, так-то тут все по делу. Печальный край. Огромный. Бенилюкс, мы с пацанами замеряли, спокойно помещается и ещё место остаётся.
Вообще этот медвежий угол земли вятской идеальное место для наказания человека. Короткое, комариное лето, лютые, снежные зимы. Из огородного – только картошка, да и та яйца куриного не больше. Но вот уж грибов, ягод – это да! Ещё не всякие берут. Балует Тайга своих поселенцев. Легенда есть, что в далёкие, петровские времена приказные люди по делам демидовским тут проездом были. Царю доложили потом – «никак невозможно жить в краях тех». А легенде этой реальное подтверждение есть. Вот, как вы думаете, из какой страны больше всего запросов в архиве вятском историческом накопилось? Да я бы и сам никогда не угадал. Из Швеции! Крепко Пётр Алексеевич на соседей своих северных тогда приобиделся. Пленных шведов сюда и отправляли. Тут и сгинули они. Потом уж и более достойных людей тут «прописывали». Сначала, «разбуженного декабристами» Герцена этапировали, а спустя пару лет и Салтыков-Щедрин подтянулся, многие, кстати, всерьёз полагают, что город Глупов его это и есть она самая – наша Вятка. Местные обижаются, а по мне так очень похоже. Но эти ребята в самой Вятке отбывали, а до нашей-то тайги от неё ещё «семь локтей по карте». Вот будущего «Феликса железного» за все его выкрутасы аккурат в то место определили, в котором я потом, в свою школу-интернат пойду. Только Эдмундовичу как-то тут сразу всё очень не понравилось и ранним августовским утром кинул он шинелку свою на дно лодочки-плоскодонки, да и сплавился по-тихому. Но местечко-то запомнил видимо крепко и упырям-товарищам своим во всех красках описал. И застонала в тридцатых тайга наша нетронутая, ощетинилась вышками, залаяла-загавкала тысячами собачьих пастей, присела под терновым венцом километров колючей проволоки…
Зачем и как сюда приехали, и тут остались, мои родители я не знаю. А вот как отсюда уехать уже знаю. Сначала дрезина.
Вон она, с ржавыми боками, стоит у пакгауза. Здесь всегда противно пахнет кислой капустой, рыбой, мазутом от шпал и дымом с биржи. В самой дрезине – лавки по периметру, буржуйка посередине, летом-то чего её топить. Поехали. Прыгает, качается дрезина на убегающих в Свободу рельсах. А вот гулко под колёсами сделалось – мост через Иму.
Вода в ней красная от торфа, ледяная всегда. Высокий иван-чай бежит по песчаной насыпи машет нам вслед лиловыми ладошками, мелькают сосны, телеграфные столбы играют в догонялки. А вон, вон тот столб, на котором дядя Витя Большов помер! Так же вот с дрезины и заметили. Ту-тух, ту-тух стучат стальные колёса, впереди Раздельная. Здесь ждать поезда до Лесной.
Дрезина тормозит, почти останавливается. Коля-«Одесса» прыгает на ходу, топочет своими сбитыми кирзачами, обгоняя нас. Стрелка. Тяжеленую гирю рывком вверх и до отказа вправо. Острые на концах, последние рельсы нашей «сосновской» ветки послушно сходятся с основной вятлаговской магистралью.
«Фарватер наш, в натуре!» - запрыгивает на ходу Коля. Дрезина снова набирает ход. За нами уходящая за горизонт кривая просека с блестящими на солнце рельсами. Там, за нами, и всё дальше от нас Октябрьская, Турунью, Кажимка, Пелес, Бадья, Нюмыд, Крутоборка. Всё это зоны, зоны, зоны…
Открытый семафор, два состава порожняка, тётка в грязном оранжевом жилете. Дрезину мотает вправо, уходим на запасной. «Дамы и господа, Раздельная-сити!» - скалится железным ртом Коля-«Одесса». Поселковые пассажиры спиной к выходу шарят ногами в поисках железных ступенек, тянут за собой сумки, портфели, чемоданы, выгружаются.
- Спасибо, Коля, - хватается за поручень моя мама. Диковато это слово тут в тайге нашей звучит. «Спасибо». Необычно.
- «Спасибо» - оно не булькает! – помогает маме фиксатый и тут же осекается, - Петровна, шутканул! Порядок, в натуре!
«Петровна»! Это моя-то маленькая, хрупкая мама! Она даже мне кажется маленькой. А какая ж она для этих уркаганов в бушлатах с номерами? Но для них она Петровна. И это высший знак уважения. Авторитет у мамы на зоне выше, чем у Хозяина и у командира роты вместе взятых. Я никогда не задумывался над тем, что она должна была пережить, что она должна была чувствовать в тот, свой самый первый день, когда пройдя на шпильках километр по шпалам, миновав «отстойник» и КаПэПэ, она впервые лицом к лицу очутилась с этой полосатой братией. Сроки, или точнее «срокА», как тут говорят, на нашей особой зоне были увесистыми. Все были «не по первой ходке».
«Здравствуйте! Я, ваша новая учительница. Зовут меня…» - как должно быть бешено стучало тогда родное сердечко. Класс, в котором до её появления, кемарило человек пять-шесть зэков, уже через пару дней с трудом вмещал всех, внезапно ощутивших жажду знаний. Спустя два года мама стала директором этой школы. Но на её уроках литературы по-прежнему не хватало мест за партами, и зэки толпились даже в коридоре.
Это были настоящие спектакли. Я же в свои четыре года спокойно разгуливал по всему посёлку. Я ел вместе с зэками в их перерывах на пайку, когда они работали на дороге, гонял быстрее ветра на ручных дрезинах, с удовольствием сидел с ними у костра, я на всю жизнь запомнил их истории, голоса, запах.
Понятия «не положено» для меня не существовало. Чернобровые джаники и тофики с «калашниковыми» быстро научились смотреть на нашу странную дружбу сквозь пальцы. «Зёма, чо ты в натуре, это ж Николай Николаевич!» Да, для них я был Николай Николаевич. Жизнь моя, ты рисуешь странные сюжеты. Пройдёт всего тридцать лет, и уже совсем другие зэки будут молча стучать ломами в разогретую костром стылую январскую землю. А гроб с моей мамой будет стоять рядом на больших деревянных санках. За ними пошлют, когда мы поймём, что с дороги до кладбища нам не пройти по огромным сугробам…
- Не убегай далеко, я за билетами, - мама поднимается по крутым деревянным ступеням станции.
Легко тебе говорить «не убегай!», кругом «белые»,а патронов у меня полбарабана всего.
Станция Раздельная для меня, шестилетнего пацана, пункт совершенно-особенный. Не помню, когда и с чего это началось, но во все «дни сомнений и тягостных раздумий», когда родители мои были мною недовольны, я произносил одну единственную фразу: «Уеду на Раздельную!» И всё. Отец не мог скрыть смеха, мама переставала сердиться. А я не шутил. Я вполне представлял себе свою там самостоятельную жизнь. Вот только Нина…Не отпустят её. Ну, да ничего. Буду «залёткой» проведывать её с порожняками до биржи. А к этим не зайду!
Домишко станции на высоком, вытертом сапогами, холме. Крутые деревянные ступени с перилами. Умел бы уже читать, разобрал бы сейчас отчётливо резанные штык -и обычными ножами «ДМБ-72», «Алма-Ата», «Здесь были…». Две огромные берёзы с шапками вороньих гнёзд. Стволы тоже порезаны. Сразу за станцией маленький с выгоревшими на солнце дощатыми боками продмаг. Внутри сладко пахнет слипшимися в бесформенный драгоценный камень конфетами-подушечками. Заторопились, затолкались на входе. Значит поезд. Ну, точно. Огромные, на четверть красные, колёса «ФЭДа» с лязгом прилипают к рельсам, в насыпь ударяет струя белого пара, дремавший на заборе кот выгибает спину шерстяной, трёхцветной радугой. Паровоз фыркает, подгоняя скорее занимать свои места в вагонах. Сами вагоны с вынесенными далеко вперёд длинными бурыми поручнями, низкими, до земли, ступенями и грязными прямоугольниками окон не скрывают своего прошлого. Двуглавые орлы на них плохо замазаны зелёной краской. Свисток. Деревянный диван тычется в спину. Тронулись. За окнами проплывает остов товарного вагона, брошенный ржаветь в грязи трелёвочник, семафор с задранной вверх клешнёй. До Лесной километров семьдесят. Это чуть меньше двух часов дороги. Но здесь,в этом вагоне, самостоятельность моя пресекается на корню. Состав идёт с Крутоборки, публика тревожная. В этом ковчеге все вперемешку: разные гражданские, краснопогонные дембеля, «откинувшиеся», «бесконвойники», снабженцы с зон.
Тайга за окном сменяется унылыми, усеянными диким льном, болотами с торчащими тут и там обугленными стволами деревьев. Через полчаса Брусничная или шестой ЛагПункт. Здесь стоим недолго. Вагон пропах сивухой и вареными яйцами. Клубы табачного дыма и мат из тамбура. В вагоне много «одинаковых» людей. Это и есть те самые «откинувшиеся». Они почти все в одинаковых серых пиджаках с коричневыми замшевыми налокотниками и одинаковых же ботинках. Пьяных среди них немного. Совсем скоро они вместе с нами пересядут в Лесной на поезд до Кирова, а потом ночью, когда все будут спать, выйдут на станции Яр, там где наша унылая «железка» пересечётся наконец с Транссибом и разъедутся по стране. Снова встали. Посёлок Ягодный. Тоже зона. Это последняя перед Лесной стоянка.
За окнами вагона как-то разом темнеет. Сами же окна превращаются в волшебные, дрожащие зеркала. Лица людей в них мягче и добрее. Из засиженных мухами плафонов на потолке льётся тусклый свет. Кажется, что стало тише. Лица в окнах-зеркалах это пассажирские души. Наши души. Они же всегда добрее нас самих. Безмолвно качаются рядом, тихо улыбаются тому, что, пусть и на время, но покидают эти унылые места. Я знаю, я уверен, что когда-нибудь, может быть даже совсем скоро уже, я проеду по этой печальной дороге в последний раз.
Мама, думая, что уснул, нежно гладит меня по стриженой голове: «Пора, сынок». В названии станции «ЛЕСНАЯ» над бетонным козырьком вокзала горят не все буквы, и оно задом наперёд вплывает в вагон кроваво-красным грустным признанием Я..СЕЛ.
Вот сейчас надо сжаться, съёжиться, потому что на улице холод моментально заберётся в рукава и за шиворот, побежит по спине. А ещё надо успеть схватиться за край скамьи – паровоз несколько раз дёрнет вагоны, прежде чем остановиться.
В тамбуре возня и крики, женский визг и спокойный мужской голос: «Детей уберите отсюда!» Краем глаза успеваю заметить сидящего не НА, а глубоко В унитазе человека в кепке, съехавшей на лицо. Клетчатый пиджак в крови. Зона отпускает не всех…
Наш состав никогда не подают к перрону. Его, словно стесняясь старых, царских ещё вагонов, всегда загоняют на третий путь. Как ни старайся, как не задирай ноги, всё равно спотыкаешься о рельс и ловишь ладошками мазутную шпалу.
- Не об штаны! Иди теперь так до вокзала, ничего не трогай! – настроение у мамы портится. И не я со своими чёрными, с налипшими на них золотистыми песчинками, ладонями тому причина. Мама нервничает от того, что ей очень не хочется туда, в это жуткое здание вокзала, где обязательно будет длинная, тесная очередь, во всю свою длину отравленная тревогой ожидания «а хватит ли плацкарты на всех?»
Вокзал в Лесном странный. Для того, чтобы попасть внутрь, надо не подниматься по ступеням, а наоборот, миновав грязные, захватанные «туда-сюда» двери, шагнуть вниз.
В этом безвоздушном пространстве между жёлтым, вытертым кафелем и ядовитым неоновым потолком настоящий Вавилон: бесконвойники в телогрейках, дама в шляпке, старик в тюбетейке с лицом-сухофруктом из компота, толстая тётка в блестящей кофте с золотыми зубами, дембеля-«вертухаи» с черными, вместо своих положенных красных, погонами на парадках, снабженцы в модных плащах с портфелями, откинувшиеся… Старик в тюбетейке наверняка приезжал проведать сына – «вертухая». А вот дама в шляпке и тётка с золотыми зубами точно были на свидании у сидящих здесь в тайге своих мужей или сыновей. Печальный вятский берег Стикса.
Бабуля в глухом платке, вытянув вперёд крохотные восковые ладошки, не мигая, смотрит в пол и твердит одну и ту же фразу: «Ай, поймаю, поймаю…» Но девочке со смешными косичками, с которой эта игра начиналась, уже давно не до неё. Она прыгает на одной ноге с квадратика на квадратик и так сосредоточенно смотрит на щербатый кафель, что я начинаю вполне отчётливо видеть вместе с ней воображаемые «классики».
Мама в очереди, я - верхом на чемодане, «пасу «угол».
Вокзал-распашонку можно пройти насквозь. Обходя огромные чемоданы и спотыкаясь об узлы, выйти в соц.городок Лесной. Сама станция называется Лесная, а посёлок Лесной. Да тут по всей дороге так. Вон через две станции отсюда – Заводская. Я шесть лет назад родился там. Но в моём документе стоит «пос.Созимский», а там все знают, что это «4-я особая стройка НКВД».
Лесной построили в конце тридцатых, и сюда переехало всё управление ВятЛагом. Неизвестно, кто выбирал место для соц.городка, но только сейчас он стоит посреди огромной вонючей лужи. Вместо улиц здесь глинистое месиво, развороченное лесовозами и трелевочниками. Вдоль почерневших двухэтажных бараков, со съехавшими набекрень окнами, положены деревянные трапы. Идти быстро по грязным, местами сгнившим, доскам не получается. Они хлюпают, брызгают жижей, предательски обрываются лужами. Канавы с торчащими тут и там камышами затянуты лягушачьей икрой. Толстые коричневые верхушки камышей красивые. Они похожи на такие высокие штуки, которые крепятся к киверам солдат в моей любимой книжке про Бородино.
Здесь тоже много солдат. Но ещё больше офицеров. Майоры, подполковники и даже полковники в высоких серых папахах здесь не редкость. Все они служат в Управлении. У нас в посёлке многие им завидуют. Говорят, что, отслужив какое-то время тут, все они потом обязательно получают квартиры в самом центре Москвы.
У местной лесновской зоны история страшная. В середине пятидесятых здесь бушевали «сучьи войны». «Суками» после войны называли тех воров, которые добровольно уходили воевать. «Честные воры» объявили их «вне закона». Власть на зонах постоянно переходила из рук в руки. Всех, кто примыкал к «сукам» называли «ссученными». Зимой 54-го «честные воры» подняли бунт на лесновской зоне. Убили несколько «ссученных», разгромили контору лагпункта и вскрыли сейф. Обнаруженные в нём списки лагерных стукачей окончательно взорвали ситуацию. Несколько заключенных из списка было повешено. Переговоры ни к чему не привели. Рота автоматчиков оцепила лагерь. Со стороны пруда разобрали забор и сняли проволоку. Уркам ещё раз предложили сдаваться и выходить на лёд. Несколько «авторитетов», пытаясь прорвать оцепление, пошли на автоматчиков, прикрываясь политическими. Положили почти всех…
Мама частенько берёт меня с собой в Лесной. Мы ездим сюда «доставать» и «выбивать». Как она это делает, я не знаю, потому что мне подолгу приходится ждать её в длинных и скучных коридорах. Время здесь тянется как сгущённое молоко, и не спасают ни двойной в клеточку листок из тетрадки, ни книжка про войну. Можно конечно встать у двери, прижав вот так вот автомат к груди, и у всех спрашивать документы, но и это быстро надоедает. Однако, эти мои ожидания почти всегда щедро вознаграждаются. Здесь в Лесном есть два очень любимых мною магазина. Один с простым и понятным названием «Книги», другой со смешным «Культтовары». Мне пока хватает в этом слове и одной буквы Т, поэтому всегда представляю себе огромный куль, а в нём кучу разных, замечательных товаров. Здесь есть детский отдел, и если мы попадаем сюда после «привоза», моя коллекция солдатиков обновляется. Здесь же продаются пластинки. Отец шутит: «Купим ему ещё одного Райкина, и будет нескучно ездить хоть до Владивостока!» А ещё, здесь в Лесном, рядом с кирпичной столовой, есть самый настоящий, как в большом городе, киоск. Среди чёрных и мрачных бараков он выглядит очень инопланетно. За мутным стеклом значки с Лениным и городами-героями, открытки и газеты. «Крокодил» для отца, «молодец, парень, не забыл!» и квадратный, с синими, гибкими пластинками внутри, «Колобок» для меня.
Но больше всего мне нравится ездить в Лесной к «двум Светам». Одна из Свет – мамина подруга, другая – моя. Мамина Света работает на «базе». База это такой длинный ангар, внутренности которого забиты «дефицитом». Дефицит – это женские кожаные сумки, обувь, куртки, плащи, шубы, транзисторные радиоприёмники, хрустальные вазы и люстры, японские сервизы. Всё это, прежде, чем разойтись по поселковым магазинчикам ВятЛага, сначала оседает здесь. Выйти из ангара не с пустыми руками у взрослых называется «урвать что-нибудь по блату».
Моя Света – это моя первая серьёзная Измена в жизни.
Про свою Нину я забыл сразу, как только увидел эту, стриженную под мальчика, с огромными глазами и очень красивым ртом девчонку в коротком клетчатом пальтишке, в колготках и стоптанных ботинках. Света была такой…Такой, что немедленно хотелось в её честь спасти индейца, или закрыть собою, нешироким, амбразуру дзота.
- Ты чей, шкет? – скрестив на груди руки, она пристально смотрит мне в глаза.
- Ничей! Я сам по себе, - беспомощно оглядываюсь, но ни привязанного к столбу Чингачгука, ни бьющего очередями дзота поблизости нет.
- А звать тебя как?
- Коля…
- Хаааа, Коля! Этот Коля всех поколет, переколет, выколет!!!
- Ну, а тебя? – я очень стараюсь сейчас нахмуриться.
- Света!
- С того света! – немедленно мщу я.
- Ну, и дурак! – хватает пилотку с моей головы, - дурак и не лечишься!
- Отдай! – пытаюсь ухватить за клетчатый рукав, - отдай, дура!
- А товарищ Отдай уехал в Китай! – высоко задрав руку с пилоткой она прыгает то на одной, то на другой ноге вокруг меня, - служи! Хороший пёс! Служи!!!
Несколько раз пытаюсь дотянуться и вырвать пилотку, но Света на полголовы выше, и у меня ничего не выходит:
- Да пошла ты! – сажусь на трап у канавы.
- Эй, ты что обиделся?! – она перестаёт прыгать и садится рядом, - а на обиженных воду возят! Слышал? Да, на ты свою пилотку.
- И ничего я и не обиделся, - заученным жестом ребром правой ладони я центрую звёздочку на бритой голове.
- А лет тебе сколько?
- Семь! – не моргнув глазом накидываю я себе год и тут же добавляю, - с половиной!
- Аааа, семь! А почему не в школе тогда? – она совсем рядом и от неё вкусно пахнет земляничным мылом.
- А у нас дела тут! – киваю я на ангар.
- Ааа, за дефицитом приехали? Вы из тайги? – в голосе её больше нет совсем никакой дерзости.
- Даааа, с 19-го мы, - я по-взрослому щурюсь на солнечные блики в канаве и грызу сорванную травинку.
- А ты про любовь песни знаешь? Вот эту вот – «Они дружили друг с другом с детства, когда былИ ещё детьми и долго-долго они клялися, что не забудут о любви. Его послали служить в….»
Странно. Очень странно всё это. Ещё несколько минут назад всё здесь было для меня чужим и поскорее хотелось снова вернуться на вокзал, сесть в наш старый поезд и учухать к себе в посёлок, а сейчас… А сейчас мне так здорово! Чёрные головастики носятся в канаве, солнце греет болоньевую спину, а рядом со мной сидит и поёт самая красивая в мире девчонка. И уже совсем не хочется уезжать.
И совсем-совсем не захочется уезжать вечером, когда набегавшись и напрятавшись по дворам вместе с её, а теперь уже и моими новыми друзьями, мы будем, прижавшись друг к другу, стоять в тёмном дровянике, где сладко пахнет сопревшими опилками и берестой, и только недалёкие мамины голоса заставят нас поверить в то, что всё это с нами и на самом деле: «Светаааа, Кооооля, домоооой!» Она горячо коснётся губами моего уха: «Всё. Сейчас загонят. Ты приедешь ещё?»
А маленькая Нина, оставленная мною охранять наш семейный шалаш, никогда не узнает о ней. Ни сейчас, ни спустя несколько недель, когда обе Светы приедут к нам в гости. Мы тогда просто, никому ничего не сказав, уйдём с моей Светой в тайгу. Она сядет передо мной на корточки и протянет мне тяжёлый серебряный портсигар со спутником, облетающим нашу землю:
- Это тебе!
- Тебя же отец убьёт! - соображу я мгновенно.
- Не отец он мне! Да и по фигу. А ты мой – суженный! Покури…
Но спичек у нас собой не окажется, и мы будем по очереди крутить в ладонях сухие палочки и дуть на белый мох… А перед самой вечерней дрезиной она, зарывшись лицом в пальто на вешалке, будет выть так, что напугает всех в нашем бараке. Сердце моё будет биться, будто я пробежал от стрельбища до биржи, в горле будет сухо и тесно и я не захочу ни на кого смотреть и никому ничего говорить.
«Так значит все
Так значит нужно»
Пришёл любви последний час
Ведь я любил её мальчишкой
Теперь люблю последний раз!»
Друзья узнали, похоронили
Пропеллер стал ему крестом
И долго, долго на той могиле
Девчонка плакала потом»
НА КОММУТАТОРЕ
- Зобать на улицу вон иди!
Это тётя Аня Большова, телефонистка наша поселковая. На Толика -бесконвойника ругается. Ну, Толик, «фото на эмали» который, банщик, я вам про него уже рассказывал.
- А то наладился тут…дышать нечем, хоть топор вешай.
- А у меня «цивильные» сегодня, - чуть сгорбившись, покорно шагает к двери Толик.
- Да откель они у тебя поди завелися-то цивильные?
- А Рафик – снабженец с Лесного приезжал, - аккуратно прикрывает за собою дверь банщик.
Сюда на зоновский коммутатор Толик с весны «наладился».
Муж тети Ани тихий, маленький мужичок позапрошлой осенью умер. Вон его «кошки» в углу висят, и пояс широкий, брезентовый с большими блестящими карабинами и плащ-палатка. Витю-электрика уважали в посёлке. Во все эти слухи о том, что он из бывших сосланных, «полицаил, мол, по молодяжке где-то в Белоруссии» даже мы – пацаны не верили. Да, и потом, кто тут не из «бывших»-то? А когда сына их Сашку в Германию служить призвали, слухи эти и вовсе прекратились.
- Слышь, как гудит? А ты ухо вон приложи, - дядя Витя хлопал телеграфный стол ладонью, словно здоровался с ним, потом медленно прикручивал к сапогам «кошки». Плюнув на руки, размеренно карабкался вверх. На середине уже привязывался ремнём и лез дальше. Той осенью, по первым морозам так его на столбе и нашли. Дрезина с Раздельной шла, сняли…
- А морозец-то сегодня, извини-подвинься! - смешно ёжится и сразу шагает к печке Толик.
За чуть приоткрытой чугунной дверцей озябшими мышами пищат сырые поленья. В маленькой, в одну горницу, избушке, приспособленной под коммутатор, тепло и уютно. В трёх, из соснового бруса, стенах по окошку – ничего на посёлке не пропустишь. Вон, прямо по курсу, там где Биржа, заклубился, повалил густой дым – значит, состав с лесом выйдет сейчас, направо глянешь – дрезину не пропустишь, ну, а в левое окошко – зимой горка, летом речка. В самом же центре Святая Святых. Сам коммутатор. Размером с бабушкин сервант деревянный шкаф, затянутый паутиной разноцветных, забранных в тряпичную обмотку, шнуров с умопомрачительной красоты медными наконечниками. Если стоять у окна и ждать паровоза с Биржи, а на тётю Аню только косить глазом, кажется, что у неё три, да нет, все четыре руки. Щёлкают, отваливаются стальные крышечки номеров, в круглое чёрное отверстие под ними тут же входит штекер, переплетаются шнуры:
-Коммутатор. Кого? Соединяю. Биржа?! Биржа, Раздельной ответьте! КаПэПэ?! Рота вызывает!
«Говорилка» окаменевшим бутоном цветка свисает на длинной толстой проволоке с правого наушника. У тёти Ани красивые волосы.
Нам с Толиком нравится на неё смотреть. Просто вот так вот сидеть на деревянном диванчике у стены и смотреть. И слушать: «…ДэПэЭнКа не отвечает…Соединяю! Коммутатор. Соединяю…» Переплетаются разноцветные шнуры, невидимые в тайге люди разговаривают друг с другом.
Толик здесь другой совсем. Не такой как, у себя в каптёрке за баней. Кажется даже, что его огромные, колотые синими якорями кулаки, здесь, в гостях у тёти Ани становятся в два раза меньше. Он не матерится, по первой же просьбе бегает с ведром на речку, колет дрова, топит печь. Зачем здесь я – мне понятно. На зоне второй день побег, а мама в Лесном по делам в РайОНО. Вечером с дрезиной вернётся, заберёт меня. А вот зачем здесь всё время Толик я не понимаю. Ему-то чего побега бояться? Кто его тронет? Я у продмага слышал раз, как «химики» курили с Толиком: «Ну чо, к Аньке опять? Паяешь кастрюлю помаленьку? Пральна, так-то ржавеют они». Все смеялись ещё тогда. Толик нет. Я сижу сейчас рядом с ним и не вижу здесь ни одной кастрюли. Их тут нет. Паяльника я у Толика тоже никогда не видел. Дураки какие-то.
- Взяли! – кричит вдруг тётя Аня, - взяли за Раздельной!
- Да, иды ты! – резко встаёт Толик, - как бл…
- Да погоди ты, - тётя Аня прижимает левой рукой наушник к красивым волосам, - Да, Зоя! Слушаю! Да. От, это номер!
Аккуратно снимает наушники, плавно откидывает назад красивые волосы, поворачивается к нам на стуле:
- Он через кордон до Раздельной дошёл. Там, за станцией уже на перегоне к паровозному тендеру снизу прицепился, думал тепло ехать будет. Ну, и примёрз бедолага. Сам заорал…еле отодрали, ладно машинист ещё услышал.
- От долбоёб. Это со второго отряда Мишиного чудик, - взволнованно курит в печку Толик.
На улице зажегся фонарь. Снег заблестел, заискрился на дорожке. Маленькие разноцветные лампочки на панели коммутатора мигают зелёным, жёлтым, красным. Падают, щёлкая, номерки, путаются провода, путаются мысли…
В нашем посёлке нет кладбища. Его и не было никогда. Покойников в Лесное увозят. Там вроде хоронят. А тех, первых, с которых всё началось, никуда не увозили. Они строили эту дорогу. В эту насыпь их и зарывали. Тех, кто не выдерживал. Тысячи русских, потом немцев, поляков, латышей, евреев. 19-й особый Лаг.Пункт ВятЛага стал для них Адом. А для меня Родиной.
Но я всего этого ещё не знаю. И я шагаю сейчас счастливый по этой насыпи. С тяжёлым портфелем. В портфеле, плотно зажатый в синие картонные корки, улыбается Ленин. Даже два. Но тот маленький, с золотыми кудряшками даже материться, наверное, не умеет и не сможет, не задрав ногтя, вытащить из приклада «калашникова» чёрный, тяжёлый пенал. А тот, который постарше и с бородкой, щурится так, что хочется отвернуться. А вон там за сараями, в нашем укромном Раю меня ждёт Нина Лапикова. Моя первая Любовь. Наша с ней дочка, с единственным открытым глазом и в пластмассовых на босу ногу туфельках, спит
убаюканная в железной кроватке. Мои деревянные автоматы аккуратно составлены в пирамидку, стрелянные гильзы разложены по коробкам из под чая. Нина варит суп. Чуть подорожника, немного песочку и разноцветные камешки. А я иду по дороге. Впереди у меня Биржа, позади весь остальной мир. Если всё будет хорошо, а всё так и будет, я тоже стану бесконвойником. Буду работать на тракторе или водить тяжёлые паровозы. А Нина будет ждать меня в нашем Раю.
Я иду по нашей единственной в посёлке дороге. И мне уже не надо прыгать, чтобы чётко попадать в шпалы. А телеграфные столбы вдоль насыпи дают вдруг тысячи побегов и расцветают прямо у меня на глазах дивными, пышными, невиданными цветами.
«КЕМ БЫТЬ?»
На этот вопрос я впервые ответил в пять лет.
Вопроса мне этого никто не задавал, и ответа по этой же причине тоже никто не расслышал.
А зря.
Я решил стать бесконвойником.
Потому, что только они в отличие от остальных зэков могли спокойно шататься по посёлку до общего вечернего шмона в отстойнике.
Правда для этого, из своих отпущенных УК РФ пятнадцати, лет десять-двенадцать они должны были провести под тоскливым прищуром чёрных средне-азиатских глаз. Но краснопогонные Гасанчики, Тофики, Джаники сменяли друг друга каждые два года, а рельсы по-прежнему упирались в Биржу, в кружке на длинной, плетёной из проволоки, ручке булькал чифир на костре, красная от торфа вода в маленькой речушке Има ломила зубы, а всё вместе это называлось до обидного коротким словом - Срок. И у каждого здесь он был не первым. Одно слово – «тигры». Московс