Александр Дюма не был ни лафаргистом, ни антилафаргистом. Но если он даже и верил в виновность Марии Каппель, то находил для нее множество смягчающих обстоятельств. В одной из статей, напечатанных в его неаполитанской газете «Индепенденте» за три года до публикации текста, который мы сейчас издаем[8], он описывает чувства, какие, очевидно, испытывала молодая женщина:
«Стремясь выдать замуж Марию[9], семья Каппель обратилась к г-ну Фуа, брачному агенту, публиковавшему рекламу во всех газетах. Г-н Фуа приехал. Ему показали движимое имущество, назвали сумму приданого, и спустя неделю агент нашел покупателя.
Им был Лафарг.[10]
Вы называете этого человека благодетелем Марии Каппель, сударь? А я вас спрошу, чем Лафарг мог облагодетельствовать молодую девушку со ста тысячами приданого, родственницу посла в Португалии и директора Французского банка, племянницу короля Луи-Филиппа, который дал ей приданое и тем самым публично признал свое родство? Этот неотесанный мастеровой с грязными руками, грубым лицом и примитивным умом, не имеющий ничего, кроме железоделательного завода, который не работал из-за отсутствия денег и доходы от которого он бесстыдно преувеличил, будучи женихом, не облагодетельствовал, а обманул Марию, когда свой дом – жалкую развалину – назвал замком и рассказывал о нем небылицы, стремясь пленить воображение своей нареченной.[11]
Марию Каппель выдали замуж поспешно и безоглядно за человека ниже ее со всех точек зрения – по рождению, по уму, по богатству.
Мария выросла в Вилье-Элоне, цветущем оазисе, и покинула его, переселившись б Париж, в апартаменты, расположенные в здании банка, с гостиными, обитыми бархатом и атласом. Г-н Лафарг увез молодую жену, привыкшую к прекрасным пейзажам и утонченной цивилизации, в Легландье, которое называл своим поместьем, но на деле в полуразрушенный дом, где разбитые стекла заменяли промасленной бумагой. Под жалким кровом молодую женщину ждала не похожая на ее бабушку старая аристократка с изысканными манерами, остроумная, полная очарования красавица, несмотря на преклонный возраст, – а сварливая старуха-свекровь, в прошлом кухарка, прожившая, не выпуская метлы из рук, едва умевшая читать и писать. В кухню свободно входили свиньи; куры и гуси навещали гостиную. Если Мария хотела принять ванну, новая родня смеялась над ней. Если она просила принести таз, ей приносили кувшин. Не оставим в стороне, сударь, и более интимные подробности: молодой женщине достался муж грубый даже тогда, когда самые грубые существа становятся нежными и ласковыми, муж – не знаю уж, как и сказать вам об этом, сударь, – которому обычные супружеские права с первой ночи показались недостаточными и который попытался оскорбить жену таким же образом, каким обитатели города – не хочу его называть, но находился он на берегу Мертвого моря и давно уже сожжен небесным огнем, – оскорбляли Господних ангелов!»[12].
От вышесказанного до оправдания преступления один только шаг. Своим рассказом Дюма стремится снять с молодой женщины клеймо преступницы, сделав явными множество подспудных связей, а пометка в рукописи: «из личных воспоминаний» – означает, что высказанное мнение – субъективная точка зрения автора. Однако разберемся, что же в его записках личного и есть ли оно вообще.
Действительно, Жак Коллар, дедушка Марии Каппель, «глава семьи, которую ужасный и загадочный процесс, связанный с Легландье, сделал печально известной», 10 мая 1806 года был назначен опекуном дочери и сына генерала Дюма, поскольку генерал умер.
«И вот в сумеречных потемках начинают брезжить размытые, похожие на сны, картины первых лет моей жизни, воспоминания становятся отчетливее, и я вижу три дома – в них текло мое детство, радостное и беспечное, светлое и бесхитростное, как всякий рассвет».
Среди трех домов названы и дом Жана-Мишеля Девьолена и дом Жака Коллара. «Все улыбалось в этих двух домах – сады с зелеными деревьями и яркими цветами, аллеи и гуляющие по ним барышни, темноволосые или белокурые, всегда румяные и свежие, если не всегда хорошенькие»[13]
Юный Александр часто гостил в живописном замке Вилье-Элон, обожал его и обучался там правилам светской жизни, благодаря общению с г-жой Коллар – она была незаконнорожденной дочерью Филиппа Эгалите и мадам де Жанлис – и ее дочерьми Каролиной, Эрминой и Луизой. Скорее всего сироту, оставшегося на попечении матери, которая всеми силами выбивалась из нужды, приглашали в замок из сочувствия к его бедности, но доброта Коллара, деликатность его жены и дочерей не давали гостю этого заметить. Благодаря хлопотам Жака Коллара мадам Дюма получила в ноябре 1814 года право держать табачную лавочку[14].
В «Моих воспоминаниях» А. Дюма описывает праздник в Корси (27 июня 1819 г.). Он – совсем молодой человек, едва перешагнувший порог юности, бредет не спеша по тропинке вдоль изгороди из цветущего боярышника и встречает своих знакомых – «вернее, знакомы мне были двое: Каролина Коллар, ставшая баронессой Каппель, и ее трехлетняя дочь Мария, которая – увы! – впоследствии стала несчастной мадам Лафарг, третьего – мужчину – я не знал»[15].
Незнакомца звали Альфонс де Левен, и он был тем, кто впоследствии приобщил Дюма к литературе.
«Я давно уже не виделся ни с кем из семейства Коллар. Мадам Каппель прекрасно ко мне относилась, и чудачества, в которых упрекали меня – не буду скрывать, в определенном возрасте они у меня были, – считала неизбежной данью молодости. Мадам Каппель представила меня де Левену и прибавила:
«Поверхностное знакомство может перерасти в тесную дружбу. Желая этого, я приглашаю вас, Александр, на пикник. Мы отправимся завтра обедать в лес».
Мы условились, что после пикника я отправлюсь к ним и проведу в замке Вилье-Элон два или три дня».
Неудачная шутка молодых людей рассердила девушек, и Александр Дюма вместе со своим другом Ипполитом Леруа уехали раньше, чем собирались.
«Странное дело! – восклицает Дюма. – С тех пор я больше ни разу не приехал в Вилье-Элон! Размолвка продлилась тридцать лет. Только однажды я увиделся вновь с Эрминой – она давно уже стала г-жой баронессой де Мартене и пришла на репетиции „Калигулы“[16]. Увиделся я и с Луизой – она тоже вышла замуж и стала мадам Гара, – мы встретились на обеде, который давал Французский банк[17]. Один-единственный раз увиделся я снова и с Марией Каппель, через месяц она стала мадам Лафарг. Ни мадам Коллар, ни мадам Каппель я больше никогда не видел»[18].
Таким образом, Мария Лафарг занимает не так уж много места в памяти Александра Дюма. Но если поэт не помнит, ему на помощь приходит воображение. Он сам пишет письма, какие могла бы написать ему узница, и ответы, которые вовремя не написал.
Для романиста и жизнь – роман.
Мария Каппель
(Мадам Лафарг)
В сентябре 1840 года, когда над мадам Лафарг шел суд, А. Дюма находился далеко от Тюля, – он поселился во Флоренции, надеясь поправить свои финансовые дела и поработать. Если он и следил за процессом в Тюле, то по французским газетам, которые покупал, или по «Сьеклю», где сотрудничал. Однако в его обильной переписке того времени мы ничего подобного не находим.
В 1846 году писатель путешествовал по Алжиру, и однажды совершенно незнакомый ему офицер интендантской службы укрыл его от проливного дождя, пригласив к себе в дом. Узнав, что фамилия офицера Коллар, Дюма понял, почему на стене комнаты висит дагерротип Марии Лафарг[19]. Этот случай воскресил в памяти писателя прошлое.
Кузен Эдуард Коллар сообщил узнице о встрече, и она поспешила написать Дюма письмо, прося его последовать примеру Вольтера и восстановить справедливость, как тот восстановил ее для Каласа. Послала она и рукопись – стихотворения в прозе, написанные в тюрьме. Однако свидетельств, что в попытках добиться освобождения для мадам Лафарг – в частности, в ходатайстве перед министром юстиции Второй республики – принимал участие и А. Дюма, у нас нет.
Когда после смерти мадам Лафарг в печати появилось ее произведение «Часы заточения»[20], А. Дюма посвятил ему в издаваемой им газете «Мушкетер» большую статью и включил в нее когда-то полученные от Марии стихотворения в прозе, а также письма, касающиеся ее смерти, без сомнения, переданные ему семьей Коллар[21].
Возникновению публикуемой нами книги «Мария Каппель (Мадам Лафарг). Из личных воспоминаний» мы обязаны следующим обстоятельствам: во-первых, вновь вспыхнувшему интересу газетчиков к давнему загадочному преступлению, произошедшему в Легландье, – одна газета перепечатала даже судебные отчеты; во-вторых, в 1866 году Дюма посетил места своего детства и оказался в нескольких льё от Вилье-Элона, где Мария Каппель провела детство и отчасти юность.
17 сентября 1866 года Дюма направляет директору «Пти журналь» письмо, в котором пишет, что чувствует себя обязанным сообщить все известные сведения о преступлении мадам Лафарг:
«Уважаемый господин директор,
сейчас, когда публикация судебных отчетов, касающихся процесса мадам Лафарг, вновь привлекла всеобщее внимание к этому злополучному делу, в котором – не правда ли, странно? – все симпатии достались виновной, а жертва вызывала отвращение или в лучшем случае равнодушие, – я счел, что мои воспоминания детства, чувство долга по отношению к дедушке и бабушке мадам Лафарг, дружеские чувства к ее матери и двум тетям – мадам Гара и мадам де Мартене – обязывают меня рассказать все, что я знаю об этом преступлении. Оно так простительно, если преступления возможно прощать.
Я никогда не пытался стать защитником невиновности мадам Лафарг, не сомневаясь в том, что она виновата, но я был одним из последних друзей несчастной, и благодаря моему заступничеству перед господином Кремьё, министром юстиции в 1848 году[22], осужденная вышла из тюрьмы. Я беру перо не для того, чтобы вызвать тень, разгневанную возобновлением мучительных для нее прений. Мое перо – ветвь вербены, которой в античности кропили во время погребения могилы усопших. Пусть для несчастной усопшей, страданием искупившей свое преступление, святая вода станет водой забвения.
Примите и проч.
Алекс. Дюма »[23]
Пометка на письме свидетельствует, что оно написано в Париже, откуда Дюма скорее всего уехал в тот же день. Он отправился к своему другу Жюлю Дарсонвилю в Валю, расположенному неподалеку от Вилье-Котре. Два года тому назад он уже побывал в этих местах и вот как описал их в своей книге «Родные края»:
«Здесь я вновь окружен царственной прелестью природы и любуюсь ею, переступив за последний порог моей жизни, как когда-то любовался, едва ступив на ее порог. Глаза мои ослабели, но не пресытились».
На следующий день в Валю прибыл Альфонс де Лонэ в качестве представителя газеты «Ле Нувель» («Новости»), вскоре опубликовавшей его сообщение:
«Вот прекрасная новость, и мы счастливы сообщить ее нашим уважаемым читателям. Не так давно наши многочисленные газеты вновь привлекли общественное внимание к печально известному процессу мадам Лафарг. Спустя двадцать лет мрачная драма, разыгравшаяся в Легландье, воскресла во всех волнующих подробностях, которые одно поколение успело позабыть, другое не успело узнать, но эти подробности все так же впечатляют, как будто преступление совершилось вчера».
Затем Лонэ приводит письмо, «его вчера наш дорогой мэтр Александр Дюма написал директору „Пти журналь“», и продолжает: «Нет ничего проще, чем сесть в экспресс на Северном вокзале и помчаться на всех парах в Вилье-Котре. Два часа, и я там!
Мэтр Дюма встретил меня по-домашнему, он сидел в одной рубашке и нанковых панталонах у широко распахнутого окна маленького домика и, поглядывая на зелень вязов, лип и ясеней, трудился над новым романом. (Новости об этом романе мы вам непременно сообщим.[24])
Я упал на колени и смиренно изложил свою просьбу, вот о чем я его молил: «Читатели „Ле Нувель“ горячо уповают на рассказы нашего несравненного мастера, и ничего для нас не может быть отраднее, чем возможность осчастливить читателя; нет другого человека, который мог бы поделиться с нашей публикой своими собственными воспоминаниями о жизни несчастной и незаурядной узницы – он знал ее еще ребенком, сажал к себе на колени, наблюдал, как она растет и как развиваются в ней ее добродетели и ее пороки, у кого еще есть столько писем от несчастной Марии? Зная об этих сокровищах, мы ждем от него целой череды рассказов и воспоминаний, куда более увлекательных, нежели все, что было опубликовано до этого». Я молил его отдать свою рукопись газете «Ле Нувель».
Добрейший человек, обладающий щедрым талантом и щедрой душой, сердечно протянул мне руку:
– Встаньте, дитя мое, – сказал он мне, – и порадуйте ваших читателей.
Он вручил мне драгоценную рукопись и, осчастливив, простился со мной.
И вот дорогие наши читатели, начиная с ближайшего понедельника, мы публикуем:
«Мария Каппель. Из личных воспоминаний г-на Александра Дюма».
Вот обещанная вам прекрасная новость. Поистине есть дни ослепительных удач, и это один из них! »[25]
Предисловие, предваряющее «Марию Каппель», помечено 18 сентября, но написано не в Валю, а в Суассоне, куда, вне всякого сомнения, писатель отправился навестить своего друга Рене Фоссе д'Аркоса, директора «Суассонского Аргуса».
Разумеется, статья де Лонэ вовсе не информация, а реклама. Автор надеется спасти погибающую газету, заручившись сотрудничеством знаменитого автора, который должен привлечь новых подписчиков[26]. Если верить Альфонсу де Лонэ, то рукопись «Мария Каппель (Мадам Лафарг)» была передана ему целиком; регулярность публикаций из номера в номер подтверждает его сообщение, хотя начало публикации было отсрочено на несколько дней – первая глава появилась не 21 сентября, а 26-го.
Написанное за день до появления в печати первой главы письмо, адресованное Фоссе д'Аркосу, ясно показывает, что участие А. Дюма в «Ле Нувель» не сводится к роли автора, поставляющего материал, – он уже компаньон или станет им в ближайшем будущем:
«Дорогой Рене, я публикую две книги в „Ле Нувель“. Первая – „Мои личные воспоминания о мадам Лафарг“. Вторая – „Граф Мацари“. Публикация рассчитана на два месяца[27]. Готов держать пари, что Суассон подарит мне не меньше пятидесяти подписчиков, способных заплатить по 4 франка 50 сантимов.
Каждому читателю, который у вас подпишется, я подарю любой свой роман, изданный у Леви, с автографом. Желающие могут отправить деньги прямо в «Ле Нувель», ул. Сен-Марк, 7. Список подписчиков отправляйте мне в Валю, и я пошлю те книги, которые они у меня попросят.
Ваш А. Дюма.
25 ноября»[28]
Мы не уверены, что Александр Дюма свое пари выиграл.
Книга «Мария Каппель (Мадам Лафарг). Из личных воспоминаний», занявшая подвалы 35 номеров газеты «Мушкетер», представляет собой не столько новое произведение, сколько собранные воедино и связанные между собой уже опубликованные материалы. Какие же это материалы? Во-первых, автор собрал все, что он писал о мадам Лафарг в «Моих воспоминаниях», в «Велосе», в статьях, опубликованных в «Мушкетере» и в «Индепенденте», которые мы уже цитировали выше. И во-вторых, желая объединить разрозненные отрывки, он воспользовался автобиографическими произведениями самой Марии Лафарг («Воспоминания», «Часы заточения»), обильно цитируя их прямо и косвенно. По сути дела, Дюма предлагает читателю биографию Марии Лафарг, и эта книга могла бы быть первой в серии «Прославленные преступления XIX» или появиться в другой серии «Известные преступления», издаваемой в 1839-1840 гг. Некоторое время спустя «Мушкетер» будет публиковать (с 29 ноября 1866 г. по 3 февраля 1867 г.) книгу, посвященную делу Фуальдеса, и она тоже не выйдет отдельным изданием[29].
После газетной публикации издательство «Братья Мишель Леви», которому договором от 20 декабря 1859 года писатель продал и уступил «в полную собственность все произведения, которые он написал или подписал до этого дня – один или в соавторстве с кем-либо», а также передал «все произведения, которые он напишет или подпишет, один или в соавторстве с кем-либо, начиная с этого дня и до 31 декабря 1870 года»[30], не стало издавать это произведение отдельной книгой.
Ничего удивительного в этом нет, для последних лет жизни состарившегося писателя это стало правилом. Мишель Леви занимался переизданием произведений уже известных, пользующихся популярностью, он публиковал их в «Новой коллекции Мишеля Леви» и продавал по франку за том. Коллекция включала в себя сто сорок названий и насчитывала около трехсот томов. Интенсивное использование произведений прошлого берет верх над публикацией вновь написанных произведений и почти отменяет ее, вот почему исследователь, желающий прочитать сам и ознакомить публику с последними произведениями А. Дюма, вынужден переворошить горы пожелтелой бумаги, чтобы извлечь на поверхность книги, оказавшиеся заложниками эфемерной поддержки издателей.
Но спелеолога, извлекающего из недр забвения тексты Дюма, утешает сам писатель: «Многие до меня, – пишет он, – прошли теми же дорогами и не видели того, что видел я; не слышали тех рассказов, которые слышал я; они не вернулись с охапкой поэтических воспоминаний, какие набрал я, разгребая пыль веков».
Клод Шопп