Главной «дорогой к спасенью» Гоголь считал незамутненное нравственное сознание русского человека. В «Переписке с друзьями» он говорил о «Мертвых душах», что они «не потому так испугали Россию... чтобы... раскрыли какие-нибудь ее раны или внутренние болезни», но потому лишь, что представили читателю его «пошлость». При этом Гоголь восклицал: «Явленье замечательное! Испуг прекрасный! В ком такое сильное отвращенье от ничтожного, в том, верно, заключено все то, что противуположно ничтожному». А потому — «“Хуже мы всех прочих” — вот что мы должны всегда говорить о себе», — заключал Гоголь в статье «Светлое Воскресенье». На обвинения критиков «Ревизора» в непатриотизме и вражде автора к России Гоголь отвечал: «...Гордыми сделало нас европейское наше воспитание... скрыло нас от самих себя... всякий из нас ставит себя чуть не святым, а о дурном говорит вечно в третьем лице...» («Театральный разъезд...»). Итак, следовало бы, по Гоголю, зрителям его комедии, «прежде чем замечать отношение ее к целому обществу», обратить каждому взгляд на самого себя. Ибо именно так, по признанию писателя, он и создавал свои отрицательные образы: беспощадным анализом и обличением в себе собственных пороков и недостатков. Понятно, почему такой же требовательный взгляд на себя и является, по Гоголю, настоящим «ключом» к «шкатулке» «Ревизора». «...Герои моих... произведений... — замечал он, — будучи далеки от того, чтобы быть портретами действительных людей, будучи сами по себе свойства непривлекательного, неизвестно почему близки душе...» «Всмотритесь-ка пристально в этот город, который выведен в пиэсе: все до единого согласны, что этакого города нет во всей России, не слыхано, чтобы где были у нас чиновники все до единого такие уроды; хоть два, хоть три бывает честных, а здесь ни одного. Словом, такого города нет. Не так ли? Ну, а что, если это наш же душевный город, и сидит он у всякого из нас?» («Развязка Ревизора»).
Каким же образом связано позднейшее истолкование Гоголем уездного города «Ревизора» как «душевного города», а его чиновников — как воплощения бесчинствующих в нем страстей с историей создания пьесы? Ответ на этот вопрос кроется, как кажется, в загадке того «необыкновенного душевного события», которое произошло с Гоголем незадолго до начала работы над «Мертвыми душами» и «Ревизором» и объяснению которого он посвятил позднее в «Переписке с друзьями» целое письмо.
Как писал здесь Гоголь, «главное существо», или «главное свойство», его таланта, замеченное и оцененное только Пушкиным, заключалось в умении очертить «пошлость пошлого человека». Это умение, признавался Гоголь, в свое время углубилось в нем «еще сильней от соединенья с ним некоторого душевного обстоятельства». «Но этого, — прибавлял Гоголь, — я не в состоянии был открыть тогда даже Пушкину». В чем же заключался характер этого связанного с нравственным образованием «душевного
обстоятельства», о сути которого Гоголь не мог поведать даже Пушкину?
Гоголь писал: «Я... от многих своих гадостей избавился тем, что передал их своим героям... Я оторвался... от многого тем, что, лишивши картинного вида и рыцарской маски, под которою выезжает козырем всякая мерзость наша, поставил ее рядом с той гадостью, которая всем видна».
Если открыть Евангелие, которое Гоголь, как, впрочем, многие его современники, знал едва ли не наизусть, можно обнаружить, что гоголевские слова об автобиографической основе его сатирических образов перекликаются с повествованием об одном из чудес, совершенных Спасителем, а именно об изгнании легиона бесов из одержимого в стране Гадаринской: «И просили Его все бесы, говоря: пошли нас в свиней, чтобы нам войти в них. Иисус тотчас позволил им. И нечистые духи, выйдя, вошли в свиней; и устремилось стадо с крутизны в море, а их было около двух тысяч; и потонули в море» (Мк. 5, 12-13).
С этим повествованием гоголевский рассказ перекликается сразу несколькими мотивами. Во-первых, словами о самом осуществляемом с Божьей помощью изгнании. «...Я не люблю моих мерзостей... — писал Гоголь, — и изгоню их, и мне в этом поможет Бог». Во-вторых, упоминанием об изгнании «такого множества, в каком, — замечал он, — я еще не встречал доселе ни в одном человеке». (Слово «легион», то есть отряд в шесть тысяч человек, употребляется в Евангелии именно для обозначения великого множества.) В-третьих, и в Евангелии, и в исповедальном рассказе Гоголя речь идет об изгнании через «переход», «передачу» (в свиней — в отрицательные, отталкивающие художественные образы). «...Взявши дурное свойство мое, — писал Гоголь, — я преследовал его в другом званьи и на другом поприще... Если бы кто увидал те чудовища, которые выходили из-под пера моего вначале для меня самого, он бы, точно, содрогнулся... Никто из читателей моих не знал того, что, смеясь над моими героями, он смеялся надо мной». Наконец, перекличка с евангельским рассказом слышна и в гоголевском упоминании о возможном самоубийстве. «Я не любил никогда моих дурных качеств, — писал Гоголь, — и если бы небесная любовь Божия не распорядила так, чтобы они открывались передо мною постепенно и понемногу... — я бы повесился».
«Не подумай, однако же, после этой исповеди, — замечал Гоголь, — чтобы я сам был такой же урод, каковы мои герои. Нет, я не похож на них. Я люблю добро, я ищу его и сгораю им; но я не люблю моих мерзостей и не держу их руку, как мои герои...» Понять высоту нравственного подвига писателя, его честность перед самим собой и меру душевной чистоты помогает одна из выписок Гоголя, сделанных им зимой 1843/44 года из журнала «Христианское Чтение». Человеку, читаем здесь, «признаться в том, что он грешник, значит признаться только в том, что он человек». Когда же
«мы внимательно пересматриваем беспорядки жизни нашей, тогда яснее и познаем их, тогда и чувствуем горестнее их преступность, тяжесть, мерзость». Нелишне напомнить и совет Гоголя в том же письме «Переписки» — следующий, кстати, сразу после слов об исповеди, — взглянуть каждому «хорошенько на самого себя». Позднее, 18 декабря (н. ст.) 1847 года, Гоголь признавался С. П. Шевыреву: «Я думал, что если не пощажу самого себя и выставлю на вид все человеческие свои слабости и пороки и процесс, каким образом я их побеждал в себе и избавлялся от них, то этим придам духу другому не пощадить также самого себя».
В конце 1840-х годов один из младших современников Гоголя, Д. К. Малиновский, спрашивал писателя: «Скажите, Николай Васильевич... как так мастерски вы умеете представлять всякую пошлость. Очень рельефно и живо!» Легкая улыбка показалась на лице Гоголя, и после короткого молчания он тихо и доверительно сказал: «Я представляю себе что» бес «большею частью так близок к человеку, что без церемонии садится на него верхом и управляет им, как самою послушною лошадью, заставляя его делать дурачества за дурачествами». «Суетных образованных молодых людей, — добавлял Малиновский, — Николай Васильевич любил называть щелкоперами и говорил, что они большею частью незнакомы с бесом потому, «что сами для него вовсе неинтересны, и он их оставляет самим себе без всякого внимания с своей стороны, в полной уверенности, что они не уйдут и сами от него...» {Малиновский И. Д. Знакомство Гоголя с моим отцом//Записки Общества истории, философии и права при Императорском Варшавском университете. 1902. Вып. 1. С. 90).
Кстати сказать, Малиновский, воспользовавшись замечаниями Гоголя, написал даже обширную статью «О том, как надо разуметь смешное в произведениях Гоголя», которую в конце апреля — начале мая 1850 года передал, по-видимому, самому писателю. Малиновский предпринял здесь разбор повестей «Записки сумасшедшего», «Нос», «Невский проспект», «Портрет», «Шинель» и книги «Выбранные места из переписки с друзьями». В определении комического он, в частности, замечал, что «смешным является несообразие... с высшим Разумом и Волею», и самая «страшная, нравственная несообразность» есть та, «когда дьявол осетывает душу (осетовать — взять верх при нападении, одолеть. — И. В.) и душа становится его жилищем» {Малиновский Д. К. О том, как надо разуметь смешное в произведениях Гоголя//Н. В. Гоголь и Православие. М.: К единству! 2004. С. 430-478).
Имея в виду это рабство «пошлого» человека страстям и демонам, сам Гоголь в статье «Нужно любить Россию» писал: «Уже крики на бесчинства, неправды и взятки — не просто негодованье благородных на бесчестных, но вопль всей земли, послышавшей, что чужеземные враги вторгнулись в бесчисленном множестве, рассыпались по домам и наложили тяжелое ярмо на каждого человека;
уже и те, которые приняли добровольно к себе в домы этих страшных врагов душевных, хотят от них освободиться сами, и не знают, как это сделать...» Эти же мысли Гоголь повторяет и в «Развязке Ревизора». «Лучше... сделать ревизовку всему, что ни есть в нас, в начале жизни... да побывать теперь же в безобразном нашем городе... в котором бесчинствуют наши страсти... Клянусь, душевный город наш стоит того, чтобы подумать о нем, как думает добрый Государь о своем государстве! Благородно и строго, как он изгоняет из земли своей лихоимцев, изгоним наших душевных лихоимцев!» «И бич в руках... которым можно выгнать их, — продолжает здесь Гоголь. — Смехом, мои благородные соотечественники! Смехом...»
С. П. Шевырев сразу по выходе в свет «Переписки с друзьями» писал Гоголю, что его комический талант следует обратить «на самого дьявола»: «Смейся... над дьяволом: смехом твоим ты докажешь, что он неразумен... все глупости людей от него... Ведь даже не одна Россия, но весь мир может войти в твою комедию!»
Очевидно, что Шевырев, как бы предполагая в Гоголе дар «наступати на змию и на скорпию и на всю силу вражию» (Лк. 10, 19), советовал ему избрать ту дорогу, какой писатель давно уже следовал. 7 октября 1835 года Гоголь обращался к Пушкину: «Сделайте милость, дайте какой-нибудь сюжет, хоть какой-нибудь... духом будет комедия из пяти актов, и, клянусь, будет смешнее» беса. (Пушкин дал тогда Гоголю сюжет «Ревизора».) 27 апреля (н. ст.) 1847 года Гоголь отвечает Шевыреву: «...С давних пор только о том и хлопочу, чтобы после моего сочинения насмеялся вволю» человек над бесом.
Конкретный анализ отдельных образов гоголевской комедии подтверждает сделанные наблюдения и позволяет проникнуть в суть ее пророческого замысла.
Еще в 1903 году Д. С. Мережковский обратил внимание на то, что характеристика Гоголем беса в письме к С. Т. Аксакову от 15 мая (н. ст.) 1844 года прямо соответствует сущности «ничтожной натуры» Хлестакова в комедии (см.: Мережковский Д. С. Судьба Гоголя//Новый Путь. 1903. № 1. С. 40). «...Вы не упускайте из виду, — пишет Гоголь, — что он щелкопер и весь состоит из надуванья... Он точно мелкий чиновник, забравшийся в город будто бы на следствие. Пыль запустит всем, распечет, раскричится. Стоит только немножко струсить и податься назад — тут-то он и пойдет храбриться... Мы сами делаем из него великана...» Как явствует из гоголевского «Предуведомления для тех, которые пожелали бы сыграть как следует “Ревизора”», бес «управляет» Хлестаковым через его «ребяческое тщеславие», «желание порисоваться», которыми «более или менее заражены все люди» и которое «бывает у многих умных и старых людей, так что редкому на веку своем не случалось в каком- либо деле отыскать его».
Очевидно, не следует напрямую отождествлять беса с Хлестаковым, как это получилось, например, у Мережковского. Сам Гоголь открыто возражал против такого отождествления беса с человеком.
Он писал: «...Мы все еще действуем не собственно против нечистой силы, подталкивающей на грехи и заблуждения людей, но против самих людей...»
Итак, хотя бес в гоголевской комедии — в отличие, скажем, от народной вертепной драмы — действует, как и в жизни, невидимо, следует, однако, признать его, в соответствии с замыслом писателя, еще одним из «главных действующих лиц» «Ревизора».
Говоря об этом скрытом, «мистическом» замысле комедии, Мережковский отмечал, что «ежели не зрители, то действующие лица чувствуют какую-то ошеломляющую, сонную мглу, фантастическое марево», распространяемое бесом {Мережковский Д. С. Судьба Гоголя. С. 50). «Как это, в самом деле, мы так оплошали», — восклицает в заключение комедии судья Ляпкин-Тяпкин. «Точно туман какой-то ошеломил», бес «попутал», — добавляет Земляника.
Не замеченной Мережковским осталась, однако, вторая и, как представляется, наиболее важная составляющая «мистического замысла» «Ревизора». В самом деле: почему же бес «попутал» чиновников? В чем секрет его власти над «пошлым» человеком?
На этот вопрос отвечает сам городничий в комедии: «Вот, подлинно, если Бог захочет наказать, так отнимет прежде разум». Эту мысль повторяет и автор в черновых набросках «Театрального разъезда...», написанных сразу после первой постановки «Ревизора»: «...Отнял Бог разум у тех, у которых его достало <только> на то, чтобы превратно толковать <закон>...» В этом и заключается «общая завязка» гоголевской комедии: в наказание за грехи Бог попускает чиновникам впасть в обольщение лукавого.
Такой вывод дает возможность подойти к пониманию основ авторского замысла. Ибо обстоятельства появления в уездном городе «Ревизора» мнимого «значительного лица» — обольщение чиновников на счет Хлестакова, участие в этом нечистой силы и попущение Божие как первопричина обольщения — прямо повторяют предсказанные в Новом Завете обстоятельства явления в мире к концу времен такого же мнимого «лица» — лже-Христа, «антихриста»: «...тогда откроется беззаконник... которого пришествие, по действию сатаны, будет со всякою силою и знамениями и чудесами ложными, и со всяким неправедным обольщением погибающих за то, что они не приняли любви истины для своего спасения. И за сие пошлет им Бог действие заблуждения, так что они будут верить лжи...» (2 Фес. 2, 8-11). Очевидно, «фантастическое марево» хле- стаковской лжи и похвальбы — вместе с самообольщением чиновников — и составляют или замещают в комедии всю «силу», «знамения» и «чудеса» самозваного «ревизора». К ощущению последних времен — когда «люди будут издыхать от страха и ожидания бедствий, грядущих на вселенную...» (Лк. 21, 26), — призвана, вероятно, обратить зрителя и та атмосфера страха, которая с первой реплики городничего заполняет всю пьесу. Напомним в этой связи о смерти от страха губернского прокурора в десятой главе первого тома
«Мертвых душ», встревоженного слухами о «подосланном чиновнике из канцелярии генерал-губернатора для произведения тайного следствия», или такую же участь миргородского Хомы Брута в «Вии», «пропавшего ни за что» перед явлением подземного мстителя.
Согласно этому преобразовательному замыслу комедии, тщеславное желание Хлестакова сыграть в провинциальном городе роль «значительного лица» встречает себе подготовленную почву— порождаемые встревоженной совестью чиновников мнительность и страх перед самой возможностью появления такого «лица». «У страха глаза велики», — гласит народная пословица. Все способно теперь явиться значимым в глазах испуганных до суеверия чиновников. От страха даже виденные городничим во сне крысы («грезилась страшная чепуха», поясняет Гоголь в черновой редакции) могут послужить знамением ревизора. («Истинный и добрый христианин никогда не бывает суеверен и не верит пустякам», — замечал Гоголь в период создания «Ревизора» в письме к матери от 10 ноября 1835 года. Напомним слова А. С. Пушкина о своем герое в «Пиковой даме» (1833): «Имея мало истинной веры, он имел множество предрассудков».)
«Степень» же испытываемых чиновниками «боязни и страха», как прямо указывает Гоголь, зависит от «великости наделанных каждым грехов» («Отрывок из письма, писанного автором вскоре после первого представления «Ревизора» к одному литератору»). «Страх ожидания, гроза идущего вдали закона» являются, таким образом, не только завязкой, но и самым содержанием гоголевской пьесы — совершаемым в ней над героями-чиновниками возмездием. «...Сами они наказалися страхом чрез самих себя... — замечал Гоголь о своих современниках в письме к Н. М. Языкову от 26 декабря (н. ст.) 1844 года, — в этом страхе увидят они Божье наказанье себе: верный знак, что далеко отбежали они от Бога; ибо кто с Богом, у того нет страха». «Кто омрачается боязнью, — повторяет он в статье «Близорукому приятелю», —...от того, значит, уже отступилась святая сила. Кто с Богом, тот глядит светло вперед...»
Участие в «Ревизоре» в качестве невидимого действующего лица «скрытого мага» беса осуществляется и через «городских сплетников» Бобчинского и Добчинского, которые из тщеславного желания быть в центре общего внимания первые распустили слух о Хлестакове-ревизоре. (Исполнением актерами их ролей, вместе с ролью Хлестакова, менее всего был удовлетворен Гоголь.) Именно тщеславие делает из этих героев, — если опять иметь в виду апокалиптический подтекст пьесы, — предсказанных в Евангелии лжепророков грядущего лже-«ревизора», — которые явятся, «чтобы прельстить, если возможно, и избранных» (Мф. 24, 24). «Что касается до сплетней, — пишет Гоголь А. О. Смирновой 6 декабря 1849 года, — то не позабывайте, что их распускает» бес, «а не люди, затем, чтобы смутить и низвести с того высокого спокойствия, которое нам необходимо для жития жизнью высшей... (курсив наш. — И. В.).
Человек от праздности и часто сглупа брякнет слово без смысла, которого бы и не хотел сказать. Это слово пойдет гулять; по поводу его другой отпустит в праздности другое, и мало-помалу сплетается сама собою история без ведома всех. Настоящего автора ее безумно и отыскивать, потому что его не отыщешь... Помните, что все на свете обман, все кажется нам не тем, чем оно есть на самом деле. Чтобы не обмануться в людях, нужно видеть их так, как велит нам видеть их Христос... Трудно, трудно жить нам, забывающим всякую минуту, что будет наши действия ревизовать не сенатор, а Тот, Кого ничем не подкупишь и у Которого совершенно другой взгляд на всё». Последние строки письма прямо повторяют истолкование «Ревизора» в «Развязке»: «...Взглянем на себя не глазами светского человека, — ведь не светский человек произносит над нами суд, — взглянем хоть сколько-нибудь на себя глазами Того, Кто позовет на очную ставку всех людей...» Появление в заключительной сцене комедии вестника о настоящем ревизоре естественно, таким образом, завершает апокалиптическую тему гоголевской пьесы, охватывающей ее от явления в мир антихриста до Второго Пришествия Христова и Страшного суда.
Обратим внимание на то, что апокалиптический подтекст присущ и целому ряду других ранних гоголевских произведений, в частности, опубликованных в сборнике «Арабески» (1835) — «О преподавании всеобщей истории», «Портрет», «Жизнь», «Последний день Помпеи». По замечанию Д. И. Чижевского, отчасти это, вероятно, объясняется тем, что некоторыми современниками Гоголя конец света ощущался в самой непосредственной близости. Популярный тогда в России немецкий мистик И.-Г. Юнг-Штиллинг, влияние которого испытал, в частности, Александр I, в своем толковании на Апокалипсис, «Победной повести», предсказывал его в 1836 году — в год выхода в свет «Ревизора» (Чижевский Д. Неизвестный Гоголь. С. 140; ср.: <Ширинский-Шихматов С. А., кнлзъ.> Записка о крамолах врагов России/Сообщил священник М. Я. Морошкин//Русский Архив. 1868. № 5. Стб. 1352; Повествование священноархимандрита отца Фотия <Спасского>Н Русская Старина. 1894. № 7. С. 164-171, 182-186; № 8. С. 430-434).
Можно предположить, что, создавая пьесу, Гоголь прямо имел в виду эти настроения. Это следует как бы из самого финала комедии. Но при этом очевидно и то, что в целом с хилиастическим толкованием Апокалипсиса Юнгом-Штиллингом, который полагал, что «дух Христов сохраняется и сохранится до конца мира» только в протестантской «богемо-моравской, гернгутерской братской церкви» (см.: Чистович И. История перевода Библии на русский язык//Христианское Чтение. 1872. № 4. С. 704), замысел «Ревизора» не имеет ничего общего. Напротив, содержание гоголевской пьесы прямо противоположно этим взглядам. Архимандрит Фотий (Спасский), подавший в 1824 году Императору Александру I записку «О революции под именем тысящелетнего Христова царствия,
готовимой к 1836 году в России чрез влияние тайных обществ и англичан-методистов», в частности, писал: «1836 год назначили враги веры и спокойствия временем для новыя веры и церкви, и какого-то нового царя...» (Повествование священноархимандри- та отца Фотия <Спасского>! /Русская Старина. 1894. № 8. С. 433- 434). Гоголь в статье «О преподавании всеобщей истории» отмечал: «...Цель моя— образовать сердца юных слушателей... чтобы... не изменили они своему долгу, своей Вере, своей благородной чести и своей клятве — быть верными Отечеству и Государю». По свидетельству А. О. Смирновой, Гоголь неприязненно относился к масонам; он ставил их в один ряд с модными гадалками: «Гоголю были равно ненавистны Ленорманы и масоны» (М. А. Ленорман — французская гадалка) (Смирнова-Россет А. О. Дневник. Воспоминания. С. 59). В 1830 году, при принятии присяги на верность Государю, сам Гоголь, согласно установленному порядку, дал подписку «о непринадлежности его к масонским ложам» (см.: Н. В. Гоголь. Материалы и исследования. М.; Л., 1936. Т. 1. С. 296).
Заметим, что логическую завершенность «Ревизор» получает лишь в том случае, если появление здесь вестника о новом, настоящем ревизоре будет понято зрителем или читателем в духовном смысле. В противном случае комедия оказывается как бы «без конца», — на это указывает главный герой «Развязки Ревизора». Ибо ничто не препятствует чиновникам «разыграть» всю ее с начала, проведя или подкупив любого нового «светского» ревизора, будь то «сенатор» или «ничтожный» Хлестаков.
На возможность такого «бесконечного» продолжения гоголевской пьесы в исследовательской литературе порой указывалось как на свидетельство политического изъяна «бюрократической системы государственного аппарата» старой России, зараженного взяточничеством и не способного бороться с этим явлением. Отсюда делался вывод о закономерности изменения ее социальных форм. У Гоголя, однако, речь шла не о необходимости изменения наружного порядка вещей, но о насущной потребности любого социального организма в нравственном воспитании его членов. В неотправленном письме к В. Г. Белинскому 1847 года он замечал: «...Думают, что преобразованьями и реформами... можно поправить мир... Но... броженье внутри не исправить никаким конституциям... Нужно вспомнить человеку, что он вовсе не материальная скотина, но высокий гражданин высокого небесного гражданства. Покуда он хоть сколько- нибудь не будет жить жизнью небесного гражданина, до тех пор не придет в порядок и земное гражданство». (Это ответ на слова Белинского о том, что России нужны «права и законы, сообразные не с учением Церкви, а с здравым смыслом и справедливостью, и строгое, по возможности, их выполнение».) 22 декабря (н. ст.) 1844 года Гоголь писал С. Т. Аксакову по поводу участия его сына, Ивана Аксакова, в астраханской ревизии: «Если Иван Сергеевич смекнет... что внушить повсюду отвагу на добрые дела... и... заставить
человека, даже плутоватого, сделать доброе дело еще картиннее, чем заставить доброго сделать доброе дело, —...если он... это смекнет, то наделает много добра».
Гоголь скептически относился к мысли о возможности исправить мир с помощью всевозможных внешних «ревизий» — от полицейского государственного надзора до революционной «чистки». «А вы думаете, легко воров выгнать? — обращался он в конце жизни к последователям Белинского. — Царь, который только и думает о том, как их выгнать, да и тот не может, — Царь, у которого и войско, и вся сила есть. Как же вы хотите, без всякой силы и власти, это сделать? Что спьяна передушите всех, думаете поправить? Думаете, лучше будет погибнуть? Те, которых шеи потолще, останутся. Что, те святые, что ль? Еще больше станут допекать друг друга».
В статье «Занимающему важное место», написанной в результате бесед с графом А. П. Толстым, бывшим одесским генерал- губернатором, а впоследствии обер-прокурором Святейшего Синода, Гоголь писал: «Вы очень хорошо знаете, что приставить нового чиновника для того, чтобы ограничить прежнего в его воровстве, значит сделать двух воров наместо одного. Да и вообще система ограничения— самая мелочная система... Эта... система... могла образоваться только в государствах колониальных, которые составились из народа всякого сброда, не имеющего национальной целиз- ны и духа народного...»
Кстати говоря, действительно, как бы с целью «приставить нового чиновника» для ограничения «прежнего в его воровстве» и была введена в России Петром I должность прокурора — этого, по словам Петра, «ока Государя». («...Он — око закона», — отмечал Гоголь в записной книжке.) Необходимость же в этом появилась вследствие того, что, по воле монарха, упразднившего в то время патриаршество, духовенство «упало» тогда в России {Карамзин Н. М. О древней и новой России в ее политическом и гражданском отношениях. С. 104). По убеждению Гоголя, Петр I насильственно перенес на русскую почву тот порядок, который сложился на Западе вследствие глубокого падения и угасания религиозности и призван был хоть как-то заменить утраченное: «...Разлив гражданских законов произошел сам собою, встретивши повсюду пустые, себя не ограждавшие места. Мода подорвала обычаи, уклонение духовенства от прямой жизни во Христе оставило на произвол все частные отношения каждого человека в его частном быту. Законы гражданские взяли то и другое, как оставленных сирот, под свою опеку...» («Занимающему важное место»). Противоестественность перенесения этих «законов» в Россию Петром заключалась, по Гоголю, в том, что ими уничтожалось живое, духовное начало нравственности. Необходимо, утверждал писатель, «чтобы гражданскому закону отдано было... только то, что должно принадлежать гражданскому закону, чтобы обычаям возвращено было то, что должно оставаться во власти обычаев, и чтобы за Церковью вновь утверждено было то,
что должно вечно принадлежать Церкви». Гоголевская критика петровских преобразований — ив частности, принятой в эпоху Петра европейской «системы ограничения», — очевидно, и заключается в образе взяточника-прокурора в одиннадцатой главе «Мертвых душ», умирающего от страха губернаторской ревизии. На это же указывает и упоминание в седьмой главе поэмы о петровском «зерцале», стоящем на столе председателя гражданской палаты. Такие настольные «зерцала» — трехгранные призмы с помещенными на гранях указами Петра I — ставились в государственных учреждениях начиная с Петровской эпохи, «яко зерцало пред очьми судящих». Это «зерцало» предписывало «обретающимся во всех судных местах всего государства судьям и пришедшим пред суд чинно поступать» — «понеже суд Божий есть». Однако формальное напоминание о «суде Божием» отнюдь не мешало чиновникам (как показывает Гоголь и в «Миргороде», и в «Мертвых душах», и в «Ревизоре») почти открыто предаваться административным «грешкам».
Следует подчеркнуть, что и сам страх, который испытывают чиновники в «Ревизоре» при известии о приезде «значительного лица», нельзя назвать спасительным, — это не тот страх, что, пробуждая совесть человека и обращая его взгляд на самого себя, приводит к перемене жизни. Страх ревизии ввергает проворовавшихся чиновников лишь в еще большее лицемерие, заставляя их изворачиваться и лгать с большей изобретательностью. Из заметки «Характеры и костюмы» следует, что прямую «выучку» таким страхом прошел городничий — «постаревший на службе и очень неглупый по-своему человек» (вероятно, Гоголь подразумевает здесь, что люди, преданные исключительно житейским попечениям, бывают, по выражению Евангелия, «мудрейши... сынов света в роде своем»; Лк. 16, 8). Как явствует из признания самого городничего, он обманул на своем веку «трех губернаторов»: «Что губернаторов! Попа на исповеди надул, рассказал совсем другое» (по сути, это совершенно равнозначно тому, что судья, по словам Земляники, «больше десяти лет как не исповедывался» — эта и предшествующая реплики героев об исповеди остались у Гоголя в рукописи). Лицемерие и нераскаянность в возрастающей степени становятся как бы главными чертами натуры героя. На лицемерие городничего и указывает далее Гоголь в заметке «Характеры и костюмы», отмечая, что он «хотя и взяточник, но ведет себя очень солидно». Таким образом, вопреки преследуемой ревизией цели, приводит она, по наблюдениям писателя, к результатам прямо противоположным. Всем этим Гоголь ставит под сомнение мысль об исключительном значении в деле гражданского благоустройства законнических, полицейских мер — мер внешней государственной «ревизии», отнимающей «доверье к благородству человека» и подменяющей и вытесняющей собой нравственное образование общества. «Нет, власть, — пишет он в отдельном наброске, — действуй прямо. Укажи нам всем долг наш, но не связывай в то же время и рук наших и не бесчесть нас
обидным подозреньем. Говори с нами благородным голосом, и будет благороден ответ».
Интересно, что вполне «по-гоголевски» — с мыслью о воскрешении «мертвых душ» и сознанием необходимости пробуждения в человеке памяти о «небесном гражданстве» — поступал, будучи на посту генерал-губернатора, во время своих «ревизий» упомянутый граф А. П. Толстой. По воспоминаниям А. О. Смирновой, «раз он поехал в уездный город и пошел в уездный суд, вошед туда, помолился пред образом и сказал испуганным чиновникам, что у них страшный беспорядок. “Снимите-ка мне ваш образ! О, да он весь загажен мухами! Подайте мел, я вам покажу, как чистят ризу”. Он вычистил его, перекрестился и поставил его в углу. “Я вам изменю киоту, за стеклом мухи не заберутся, и вы молитесь; все у вас будет в порядке”. Ничего не смотрел, к великой радости оторопелых чиновников; и с чем приехал, с тем уехал и, возвратившись, рассказал жене, что все там в порядке». «Я думаю, — добавляла А. О. Смирнова, — что такие губернаторы лучше тех, которые все принимают еп зепеих <всерьез; фр.> и всякое лыко в строку» (Смирнова-Россет А. О. Дневник. Воспоминания. С. 226).