Пилата.
-- А он сказал, что деньги ему отныне стали ненавистны, -- объяснил
Иешуа странные действия Левия Матвея и добавил: -- И с тех пор он стал моим
Спутником.
Все еще скалясь, прокуратор поглядел на арестованного, затем на солнце,
Неуклонно подымающееся вверх над конными статуями гипподрома, лежащего
Далеко внизу направо, и вдруг в какой-то тошной муке подумал о том, что
Проще всего было бы изгнать с балкона этого странного разбойника, произнеся
только два слова: "Повесить его". Изгнать и конвой, уйти из колоннады внутрь
Дворца, велеть затемнить комнату, повалиться на ложе, потребовать холодной
Воды, жалобным голосом позвать собаку Банга, пожаловаться ей на гемикранию.
И мысль об яде вдруг соблазнительно мелькнула в больной голове прокуратора.
Он смотрел мутными глазами на арестованного и некоторое время молчал,
Мучительно вспоминая, зачем на утреннем безжалостном Ершалаимском солнцепеке
Стоит перед ним арестант с обезображенным побоями лицом, и какие еще никому
не нужные вопросы ему придется задавать.
-- Левий Матвей? -- хриплым голосом спросил больной и закрыл глаза.
-- Да, Левий Матвей, -- донесся до него высокий, мучающий его голос.
-- А вот что ты все-таки говорил про храм толпе на базаре?
Голос отвечавшего, казалось, колол Пилату в висок, был невыразимо
мучителен, и этот голос говорил:
-- Я, игемон, говорил о том, что рухнет храм старой веры и создастся
Новый храм истины. Сказал так, чтобы было понятнее.
-- Зачем же ты, бродяга, на базаре смущал народ, рассказывая про
Истину, о которой ты не имеешь представления? Что такое истина?
И тут прокуратор подумал: "О, боги мои! Я спрашиваю его о чем-то
ненужном на суде... Мой ум не служит мне больше..." И опять померещилась ему
чаша с темною жидкостью. "Яду мне, яду!"
И вновь он услышал голос:
-- Истина прежде всего в том, что у тебя болит голова, и болит так
Сильно, что ты малодушно помышляешь о смерти. Ты не только не в силах
Говорить со мной, но тебе трудно даже глядеть на меня. И сейчас я невольно
Являюсь твоим палачом, что меня огорчает. Ты не можешь даже и думать о
Чем-нибудь и мечтаешь только о том, чтобы пришла твоя собака, единственное,
По-видимому, существо, к которому ты привязан. Но мучения твои сейчас
Кончатся, голова пройдет.
Секретарь вытаращил глаза на арестанта и не дописал слова.
Пилат поднял мученические глаза на арестанта и увидел, что солнце уже
Довольно высоко стоит над гипподромом, что луч пробрался в колоннаду и
Подползает к стоптанным сандалиям Иешуа, что тот сторонится от солнца.
Тут прокуратор поднялся с кресла, сжал голову руками, и на желтоватом
Его бритом лице выразился ужас. Но он тотчас же подавил его своею волею и
Вновь опустился в кресло.
Арестант же тем временем продолжал свою речь, но секретарь ничего более
Не записывал, а только, вытянув шею, как гусь, старался не проронить ни
Одного слова.
-- Ну вот, все и кончилось, -- говорил арестованный, благожелательно
Поглядывая на Пилата, -- и я чрезвычайно этому рад. Я советовал бы тебе,
Игемон, оставить на время дворец и погулять пешком где-нибудь в
Окрестностях, ну хотя бы в садах на Елеонской горе. Гроза начнется, --
Арестант повернулся, прищурился на солнце, -- позже, к вечеру. Прогулка
Принесла бы тебе большую пользу, а я с удовольствием сопровождал бы тебя.
Мне пришли в голову кое-какие новые мысли, которые могли бы, полагаю,
Показаться тебе интересными, и я охотно поделился бы ими с тобой, тем более
Что ты производишь впечатление очень умного человека.
Секретарь смертельно побледнел и уронил свиток на пол.
-- Беда в том, -- продолжал никем не останавливаемый связанный, -- что
Ты слишком замкнут и окончательно потерял веру в людей. Ведь нельзя же,
Согласись, поместить всю свою привязанность в собаку. Твоя жизнь скудна,
Игемон, -- и тут говорящий позволил себе улыбнуться.
Секретарь думал теперь только об одном, верить ли ему ушам своим или не
Верить. Приходилось верить. Тогда он постарался представить себе, в какую
Именно причудливую форму выльется гнев вспыльчивого прокуратора при этой
Неслыханной дерзости арестованного. И этого секретарь представить себе не
Мог, хотя и хорошо знал прокуратора.
Тогда раздался сорванный, хрипловатый голос прокуратора, по-латыни
сказавшего:
-- Развяжите ему руки.
Один из конвойных легионеров стукнул копьем, передал его другому,
Подошел и снял веревки с арестанта. Секретарь поднял свиток, решил пока что
Ничего не записывать и ничему не удивляться.
-- Сознайся, -- тихо по-гречески спросил Пилат, -- ты великий врач?
-- Нет, прокуратор, я не врач, -- ответил арестант, с наслаждением