Менее десяти. Я не лгу. А потом, когда приходил ее час и стрелка показывала
Полдень, оно даже и не переставало стучать до тех пор, пока без стука, почти
Совсем бесшумно, не равнялись с окном туфли с черными замшевыми
Накладками-бантами, стянутыми стальными пряжками.
Иногда она шалила и, задержавшись у второго оконца, постукивала носком
В стекло. Я в ту же секунду оказывался у этого окна, но исчезала туфля,
Черный шелк, заслоняющий свет, исчезал, -- я шел ей открывать.
Никто не знал о нашей связи, за это я вам ручаюсь, хотя так никогда и
Не бывает. Не знал ее муж, не знали знакомые. В стареньком особнячке, где
Мне принадлежал этот подвал, знали, конечно, видели, что приходит ко мне
Какая-то женщина, но имени ее не знали.
-- А кто она такая? -- спросил Иван, в высшей степени заинтересованный
Любовной историей.
Гость сделал жест, означавший, что он никогда и никому этого не скажет,
И продолжал свой рассказ.
Ивану стало известным, что мастер и незнакомка полюбили друг друга так
Крепко, что стали совершенно неразлучны. Иван представлял себе ясно уже и
Две комнаты в подвале особнячка, в которых были всегда сумерки из-за сирени
И забора. Красную потертую мебель, бюро, на нем часы, звеневшие каждые
Полчаса, и книги, книги от крашеного пола до закопченного потолка, и печку.
Иван узнал, что гость его и тайная жена уже в первые дни своей связи
Пришли к заключению, что столкнула их на углу Тверской и переулка сама
Судьба и что созданы они друг для друга навек.
Иван узнал из рассказа гостя, как проводили день возлюбленные. Она
Приходила, и первым долгом надевала фартук, и в узкой передней, где
Находилась та самая раковина, которой гордился почему-то бедный больной, на
Деревянном столе зажигала керосинку, и готовила завтрак, и накрывала его в
Первой комнате на овальном столе. Когда шли майские грозы и мимо
Подслеповатых окон шумно катилась в подворотню вода, угрожая залить
Последний приют, влюбленные растапливали печку и пекли в ней картофель. От
Картофеля валил пар, черная картофельная шелуха пачкала пальцы. В
Подвальчике слышался смех, деревья в саду сбрасывали с себя после дождя
Обломанные веточки, белые кисти. Когда кончились грозы и пришло душное лето,
В вазе появились долгожданные и обоими любимые розы.
Тот, кто называл себя мастером, работал, а она, запустив в волосы
Тонкие с остро отточенными ногтями пальцы, перечитывала написанное, а
Перечитав, шила вот эту самую шапочку. Иногда она сидела на корточках у
Нижних полок или стояла на стуле у верхних и тряпкой вытирала сотни пыльных
Корешков. Она сулила славу, она подгоняла его и вот тут-то стала называть
Мастером. Она дожидалась этих обещанных уже последних слов о пятом
Прокураторе Иудеи, нараспев и громко повторяла отдельные фразы, которые ей
Нравились, и говорила, что в этом романе ее жизнь.
Он был дописан в августе месяце, был отдан какой-то безвестной
Машинистке, и та перепечатала его в пяти экземплярах. И, наконец, настал
Час, когда пришлось покинуть тайный приют и выйти в жизнь.
-- И я вышел в жизнь, держа его в руках, и тогда моя жизнь кончилась,
-- прошептал мастер и поник головой, и долго качалась печальная черная
шапочка с желтой буквой "М". Он повел дальше свой рассказ, но тот стал
Несколько бессвязен. Можно было понять только одно, что тогда с гостем Ивана
Случилась какая-то катастрофа.
-- Я впервые попал в мир литературы, но теперь, когда уже все кончилось
и гибель моя налицо, вспоминаю о нем с ужасом! -- торжественно прошептал
мастер и поднял руку. -- Да, он чрезвычайно поразил меня, ах, как поразил!
-- Кто? -- чуть слышно шепнул Иван, опасаясь перебивать взволнованного
Рассказчика.
-- Да редактор, я же говорю, редактор. Да, так он прочитал. Он смотрел
На меня так, как будто у меня щека была раздута флюсом, как-то косился в
Угол и даже сконфуженно хихикнул. Он без нужды мял манускрипт и крякал.
Вопросы, которые он мне задавал, показались мне сумасшедшими. Не говоря
Ничего по существу романа, он спрашивал меня о том, кто я таков и откуда я
Взялся, давно ли пишу и почему обо мне ничего не было слышно раньше, и даже
Задал, с моей точки зрения, совсем идиотский вопрос: кто это меня надоумил
Сочинить роман на такую странную тему?
Наконец, он мне надоел, и я спросил его напрямик, будет ли он печатать
Роман или не будет.
Тут он засуетился, начал что-то мямлить и заявил, что самолично решить
Этот вопрос он не может, что с моим произведением должны ознакомиться другие
Члены редакционной коллегии, именно критики Латунский и Ариман и литератор
Мстислав Лаврович. Он просил меня прийти через две недели.