Альберт Шпеер. Воспоминания

Перевод с нем. Предисловие "Теперь Вы, наверное, мемуары пишете?" -- спросил один из первыхамериканцев, которых я встретил в мае 1945 г. во Фленсбурге. С тех порпрошло 24 года6 из которых 21 год я провел в тюремном одиночестве. Долгиегоды. И вот мои мемуары готовы. Я стремился изобразить прошлое таким, какимя его видел. Кому-то оно покажется искаженным, кто-то найдет мою перспективунеправильной. Это может соответствовать действительности, а может и нет: яописал то, что я пережил так, как я это вижу сегодн. При этом я старался неуходить от прошлого. Моим намерением было не обходить молчанием ни слепоту,ни ужасы тех лет. Те, кто участвовал во всем этом, будут меня критиковать,но это неизбежно. Я хотел быть искренним. Эти воспоминания должны показать некоторые из тех предпосылок, которыепочти неизбежно вели к катастрофам, сопровождавшим конец того времени,раскрыть последствия единоличной и бесконтрольной власти и охарактеризоватьличность этого человека. На суде в Нюрнберге я сказал: "Если бы у Гитлерабыли друзья, я был бы его другом. Я обязан ему вдохновением и славой моеймолодости так же, как позднее ужасом и виной". В образе Гитлера, каким он был по отношению ко мне и другим, можноуловить некоторые симпатичные черты. Вознекнет также впечатление человека,во многих отношениях одаренного и самоотверженного. Но чем дольше я писал,тем больше я чувствовал, что речь шла при этом о поверхностных качествах. Потому что таким впечатлениям противостоит незабываемый урок:Нюрнбергский процесс. Я никогда не забуду один фотодокумент, изображающийеврейскую семью, идущую на смерть: мужчина со своей женой и своими детьми напути к смерти. Он и сегодня стоит у меня перед глазами. В Нюрнберге меня приговорили к двадцати годам тюрьмы. Приговор военноготрибунала, как бы несовершенно ни изображали историю, попыталсясформулировать вину. Наказание, всегда мало пригодное для измеренияисторической ответственности, положило конец моему гражданскомусуществованию. А та фотография лишила мою жизнь основы. Она оказаласьдолговечнее приговора. Альберт Шпеер 11 января 1969 г. Первая часть Глава 1 Среда и молодость Мои предки были швабами или происходили из бедных крестьянВестервальда, они происходили также из Силезии и Вестфалии. В большинствесвоем они были ничем не примечательными людьми. За одним исключением: им былнаследственный рейхсмаршалл 1< > граф Фридрих Фердинанд цу Паппенгейм (1702-- 1793), который с моей незамужней прародительницей Хумелин произвел насвет восьмерых сыновей. По всей вероятности, его не очень-то заботила ихсудьба. Спустя три поколения мой дед Герман Хоммель, сын бедногошварцвальдского лесника, в конце своей жизни стал единоличным владельцемкрупнейшего в Германии торгового дома, ведущего торговлю станками, ифабрики, производящей инструменты. Несмотря на свое богатство, он жилскромно, был добр к своим подчиненным. Он не только был прилежен, но ивладел искусством заставлять других самостоятельно работать на себя:задумчивый шварцвальдец, который мог часами сидеть на скамейке в лесу, непроронив ни слова. В то же самое время другой мой дед, Бертольд Шпеер, стал в Дортмундесостоятельным архитектором, он создал многочисленные постройки вгосподствовавшем тогда стиле классицизма. Хотя он умер рано, средств,оставшихся после него, хватило на то, чтобы дать образование его четыремсыновьям. Дедам помогла в их подъеме начавшаяся во второй половине 19 векаиндустриализация. Но она не помогла многим, начинавшим в лучших условиях.Рано поседевшая мать моего отца в моей юности вызывала у меня скорее чувствоблагоговения, чем любви. Она была серьезная женщина, придерживавшаясяпростых взглядов на жизнь, энергичная и упорная. Она царила в своемокружении. В воскресенье, 19 марта 1905 г., в полдень я появился на свет вМангейме. Весенний гром заглушал, как мне часто рассказывала моя мать,благовест расположенной неподалеку церкви Христа. Мой отец, открыв в 1892 г.в возрасте 29 лет свое дело, был одним из наиболее модных архитекторовМангейма, в то время находящегося на подъеме баденского промышленногогорода. Он уже успел создать себе крупное состояние к тому моменту, когда в1900 г. женился на дочери богатого коммерсанта из Майнца. Характерный для крупной буржуазии стиль нашей квартиры в одном из егомангеймских домов соответствовал успеху и престижу моих родителей. Большиечугунные ворота с коваными арабесками распахивались вам навстречу:импозантный дом, во двор которого могли въезжать автомобили. Ониостанавливались перед лестницей, соответствовавшей богато украшенному дому.Впрочем, мы, дети -- два моих брата и я -- должны были пользоваться заднейлестницей. Она была темная, крутая и узкая и безо всяких затей завершаласьзадним коридором. И все же детям было нечего делать на фешенебельной,устланной ковром лестнице. Наш детский мир находился в задних комнатах от наших спален до похожейна зал кухни. Мимо нее можно было пройти в парадную часть 14-комнатнойквартиры. Из обставленного голландской мебелью зала с бутафорским камином изценного дельфтского кафеля гостей проводили в большую комнату с французскоймебелью и драпировками в стиле ампир. Особенно прочно, и сегодня физическиощутимо врезались мне в память сверкающие хрустальные люстры со множествомсвечей, а также зимний сад, дизайн которого мой отец купил на всемирнойвыставке в Париже в 1900 г.: с индийской мебелью с богатой резьбой,занавесями с ручной вышивкой и покрытым ковром диваном, с пальмами иэкзотическими растениями, пробуждающий мечты о таинственно-далеком мире.Здесь мои родители завтракали и здесь отец делал нам, детям, бутерброды светчиной со своей вестфальской родины. Воспоминания о прилегающей гостиной,правда, стерлись в памяти, но облицованная деревянными панелями внеоготическом стиле столовая сохранила свое очарование. За стол моглиодновременно сесть более двадцати человек. Здесь праздновали мои крестины,здесь и сегодня проходят наши семейные торжества. Моя мать ревностно и упоенно следила за тем, чтобы мы входили в числолучших семей мангеймского общества. Со всей определенностью можно сказать,что было не больше, но и не меньше 20-30 домов в этом городе, позволявшихсебе подобные расходы. Для представительности держали многочисленнуюприслугу. Помимо по понятным причинам любимой нами, детьми, кухарки, у моихродителей служили также "кухонная девушка", горничная, часто лакей и всегдашофер, а также для присмотра за нами гувернантка. Девушки носили белыенаколки, черные платья и белые фартуки, лакей -- фиолетовую ливрею спозолоченными пуговицами; самым великолепным был шофер. Мои родители всеми силами стремились обеспечить своим детям прекраснуюи беззаботную юность. Но осуществлению этого желания противостояли богатствои престижные соображения, светские обязанности, большое хозяйство,гувернантка и слуги. Я и сегодня еще ощущаю искусственность и дискомфортэтого мира. Кроме того, у меня часто кружилась голова, иногда я падал вобморок. Гейдельбергский профессор, которому меня показали, поставилдиагноз: вегетососудистая дистония. Этот недуг означал существенную нагрузкуна психику и рано поставил меня в зависимость от внешних обстоятельств. Ястрадал тем более оттого, что мои товарищи по играм и оба моих брата былифизически крепче, и я чувствовал, что уступаю им. Они сами нередко давалимне это почувствовать. Какой-либо недостаток часто пробуждает компенсирующие силы. Во всякомслучае, эти трудности привели к тому, что я научился гибче приспасабливатьсяк окружению мальчика. Если позднее я проявил упорство и ловкость в отношениипротиводействующих мне обстоятельств и людей, то это, по всей видимости, нев последнюю очередь связано с моей тогдашней физической слабостью. Когда наша гувернантка-француженка выводила нас на прогулку, мы, всоответствии с нашим общественным статусом, должны были нарядно одеваться.Конечно, нам запрещали играть в городских парках или, тем более, на улице.Поэтому наше поле игры находилось у нас во дворе -- ненамного большем, чемнесколько наших комнат взятых вместе -- ограниченном и зажатом междузадворками многоэтажных доходных домов. В этом дворе росли два-три чахнущихбез воздуха платана, была увитая плющом стена, туфовые блоки в углуизображали грот. Толстый слой копоти уже с весны покрывал деревья и листья,и все остальное, к чему мы только могли притронуться, способно было лишьпревратить нас в совершенно неблагородных грязных городских детей. До того,как я пошел в школу, я больше всего любил играть с Фридой, дочерью нашегодомоправителя Альмендингера. Я любил бывать у нее в скромной, темнойквартире в полуподвале. Атмосфера скудной непритязательности и сплоченностьживущей в тесноте семьи странным образом притягивали меня. Я начал учиться в привилегированной частной школе, в которой детям излучших семей нашего промышленного города преподавали чтение и письмо. Мне,всеми оберегаемому ребенку, особенно тяжело было в первые месяцы учения вреальном училище оказаться среди озорных сверстников. Мой друг Квенцер,впрочем, скоро научил меня всяким глупостям, подбил меня также на то, чтобыкупить на мои карманные деньги футбольный мяч. Плебейский поступок,вызвавший бурю негодования дома; тем более, что Квенцер происходил изнебогатой семьи. В это время, по-видимому, впервые проявилась моя склонностьк статистическому учету фактов: я переписывал все замечания из классногожурнала в мой "Календарь школьника "Феникс" и каждый месяц подсчитывал, чтополучил больше всего замечаний. Конечно, я отказался бы от этой затеи, еслибы у меня самого не было шансов иногда возглавлять этот список. Архитектурная мастерская моего отца примыкала к нашей квартире. Здесьрисовали большие планшеты с эскизами перспективы для застройщиков; всякогорода чертежи возникали на синеватой кальке, запах которой и сегодня все ещесвязан для меня с воспоминаниями об этой мастерской. Постройки моего отцасоздавались под влиянием неоренессанса, он "перепрыгнул" через югендстиль.Позднее образцом для него стал Людвиг Гофман, влиятельный берлинскийсоветник по делам градостроительства со своим спокойным классицизмом. В этой мастерской на двадцатом году жизни я создам в качестве подаркаотцу ко дню рождения мой первый "шедевр": чертеж своего рода "часов жизни" вобильно украшенном завитушками корпусе, поддерживаемом коринфскими колоннамии лихо закрученными волютами. Я употребил для этого все цвета туши, какиетолько мог. При поддержке служащих мастерской возникло произведение, явнообнаруживавшее склонность к эпохе позднего ампира. Помимо фаэтона у моих родителей до 1914 г. был лимузин, которымпользовались зимой и для поездок по городу. Эти машины стояли в центре моихтехнических мечтаний. С началом войны, чтобы поберечь покрышки, их пришлосьпоставить на козлы, но если поладить с шофером, то можно было сесть в гаражеза руль: это были первые ощущения технической лихорадки в том пока едватехнизированном мире. Лишь когда я вынужден был в тюрьме Шпандау в течение20 лет как человек, например, XIX века обходиться без радио, телевизора,телефона и автомобиля, когда меня даже лишили возможности пользоватьсявыключателем, мной овладевало похожее счастливое чувство, когда спустя 10лет мне разрешили работать с электрополотером. В 1915 г. я столкнулся с другим изобретением технической революции этихлет. Под Мангеймом помещался один из цеппелинов, предназначенный длявоздушных налетов на Лондон. Командир и офицеры вскоре стали постояннымигостями в нашем доме. Они пригласили двух моих братьев и меня осмотреть ихвоздушный корабль; я, десятилетний, стоял перед техническим великаном,карабкался в машинную гондолу, и далее -- по таинственным полутемнымпереходам внутри аэростата, в гондолу пилота. Когда воздушный корабль квечеру стартовал, командир делал красивую петлю над нашим домом, а офицерымахали из гондолы простыней, взятой у нашей матери. Ночами я со страхомпредставлял себе, что корабль может сгореть, а наши друзья -- погибнуть. Моя фантазия была направлена на войну, успехи и поражения на фронте,страдания солдат. По ночам иногда было слышно, как далеко под Верденом сгрохотом сшибались два железных вала. Из по-детски пламенного чувствасолидарности я часто по нескольку ночей спал рядом с моей мягкой постелью нажестком полу, потому что мне казалось, что жесткая постель болеесоответствует лишениям фронтовиков. Трудности с продовольствием и "капустно-свекольная зима" не миновали инас. У нас было богатство, но не было родных и знакомых в деревне, гдеснабжение было лучше. Правда, моя мать умела придумывать все новые и новыевариации на тему капусты и свеклы, но часто я бывал так голоден, что тайно сбольшим аппетитом один за другим поедал твердые как камень, оставшиеся отмирного времени собачьи бисквиты, пока не приканчивал весь пакет. Воздушныеналеты на Мангейм, по сегодняшним представлениям довольно безобидные, началиучащаться; небольшая бомба попала в один из соседних домов; начался новыйотрезок моей юности. Неподалеку от Гейдельберга мы владели с 1905 г. летним домом,построенным на отвалах каменоломни, откуда, по слухам, брали камень длястроительства расположенного поблизости гейдельбергского замка. За равнинойподнимались гряды Оденвальда, тропы тянулись по склонам сквозь старые леса,сквозь просеки порой открывался вид на долину Неккара. Здесь были покой,прекрасный сад, овощи, а также корова у соседей. Летом 1918 г. мы переехали. Состояние моего здоровья вскоре улучшилось. Каждый день, будь то снег,гроза и дождь, я проделывал 45-минутный путь до школы, последний его отрезокчасто бегом. Потому что велосипедов в то время после военных экономическихтрудностей не было. Дорога вела мимо клуба общества гребли. В 1919 г. я стал его членом и втечение двух лет рулевым четверки и восьмерки. Несмотря на мое еще хилоесложение я вскоре стал старательным гребцом. В 16 лет я стал загребнымюниорской четверки и восьмерки и участвовал в нескольких гонках. Впервыемной овладело честолюбие. Оно открыло во мне возможности, о которых я сам неподозревал. Это была первая страсть моей жизни. Возможность задавать ритмвсей команде привлекала меня еще сильнее, чем шанс обратить на себя вниманиеи добиться уважения в к тому же очень небольшом мирке гребцов. Правда, мы в большинстве случаев проигрывали. Поскольку, однако, речьшла о командном зачете, меру собственной вины определить было невозможно.Напротив: возникло чувство совместных действий и поражений. Преимуществотаких тренировок заключалось также в принятии торжественного обещаниявоздержания. В то время я презирал тех моих соучеников, которые находилисвои первые удовольствия в танцах, вине и сигаретах. По дороге в школу, в 17 лет, я познакомился с моей будущей спутницейжизни. Это подстегнуло мое усердие в школьных занятиях, потому что уже черезгод мы решили пожениться после окончания моей учебы. Я уже несколько лет былхорошим математиком; но теперь улучшились и мои оценки по другим предметам,и я стал одним из первых в классе. Наш учитель немецкого языка, убежденный демократ, часто читал нам вслухстатьи из либеральной "Франкфуртер Цайтунг". Без этого учителя я провел бысвои школьные годы совершенно вне сферы политики. Дело в том, что насвоспитывали в соответствии с буржуазной консервативной традицией и, несмотряна революцию, мы считали что власть и признанные авторитеты в обществе -- отбога. Течения, повсюду возникавшие в начале двадцатых годов, нас почти некоснулись. Подавлялась также критика школьных порядков, учебного материалаи, тем более, начальства. От нас требовали безусловной веры в непререкаемыйавторитет школы. Нам даже не приходило в голову подвергнуть сомнениямустановившиеся в школе порядки, потому что в школе мы были подчинены диктатув известной степени абсолютной системы господства. Кроме того, не было такихпредметов, как обществоведение, стимулирующих способность к выработкесамостоятельных политических оценок. На уроках немецкого языка даже ввыпускных классах писали сочинения только на литературно-исторические темы,просто-напросто ислючавшие размышления об общественных проблемах. Конечно,такой аскетизм школьной жизни не способствовал возникновению политическихспоров в школьном дворе или вне школы. Коренное отличие от сегодняшнейдействительности заключалось также в невозможности поехать за границу. Небыло организации, которая позаботилась бы о молодежи, даже если бы былиденьги для поездки за границу. Я считаю необходимым указать на этинедостатки, которые сделали то поколение беззащитным перед быстроумножающимися в то время техническими средствами воздействия на людей. Дома также не велись разговоры о политике. Это было тем болееудивительно, что мой отец с 1914 г. был убежденным либералом. Каждое утро онс нетерпением ожидал "Франкфуртер Цайтунг", каждую неделю читал критическиестатьи в журналах "Симплициссимус" и "Югенд". Интеллектуально ему близок былФридрих Науман, выступавший за социальные реформы в мощной Германии. После1923 г. мой отец стал сторонником Куденгова-Калерги и ревностно отстаивалего идеи паневропеизма. Он определенно хотел бы поговорить со мной ополитике, но я скорее уклонялся от таких возможностей, и мой отец ненастаивал. Такое отсутствие политических интересов, правда, соответствовалоповедению усталой и разочарованной в результате войны, революции и инфляциимолодежи; однако, одновременно это не позволяло мне определить политическиемасштабы, категории суждения. Мне больше нравилось ходить в школу через паркгейдельбергского замка и там с шеффелевской террасы по нескольку минутмечтательно рассматривать старый город и развалины замка. Эта романтическаясклонность к разрушенным крепостям и кривым улочкам сохранилась у меня ивылилась позднее в мою страсть коллекционировать ландшафты, особенногейдельбергских романтиков. Иногда по пути к замку я встречал ШтефанаГеорга, преисполненного чувства собственного достоинства и имевшегочрезвычайно гордый вид; казалось, будто от него исходил святой дух. Так,наверное, выглядели великие миссионеры, потому что он обладал каким-томагнетизмом. Мой старший брат был старшеклассником, когда емупосчастливилось войти в ближайшее окружение мастера. Меня сильнее всего привлекала музыка. В Мангейме я до 1922 г. слушалмолодого Фуртвенглера и затем Эриха Клейбера. В то время я находил Вердиболее впечатляющим, чем Вагнера, а Пуччини был для меня "ужасен". Напротив,мне очень нравилась одна симфония Римского-Корсакова, и Пятая симфонияМалера, хотя и казалась мне "довольно сложной, но она мне понравилась"(кавычки автора). Посетив берлинский Шаушпильхаус, я отметил, что ГеоргКайзер -- "самый значительный современный драматург, в произведенияхкоторого шла борьба вокруг понятия, ценности и власти денег", а посмотревибсеновскую "Дикую утку", я нашел, что порядки в высшем обществе показалисьнам смешными: эти персонажи "были комедийными". Ромен Роллан своим романом"Жан Кристоф" усилил мое восхищение Бетховеном.< > Так что это было лишь приступом юношеского нигилизма, когда мне ненравилась кипучая общественная жизнь дома. Продпочтение, отдаваемое мнойавторам с социально-критическими позициями, товарищам по обществу гребли илиальпинизма, носило вполне оппозиционный характер. Даже привязанность кпростой буржуазной семье противоречила обычаю искать себе компанию и будущуюжену в своей касте (в замкнутом социальном слое, к которому принадлежалатвоя семья). У меня даже возникла стихийная симпатия к крайне левым, хотяэта склонность так и не оформилась во что-то осязаемое. Я был невосприимчивко всякого рода политической деятельности: на это никак не повлиял мойнационализм и то, что я, например, во время оккупации Рурской области в 1923г. волновался из-за бесчинств оккупантов или грозящего угольного кризиса. К моему удивлению, я написал лучшее в выпуске сочинение на аттестатзрелости. Тем не менее я подумал про себя "Тебя это вряд ли касается", когдаректор школы в своем заключительном слове объявил нам, абитуриентам, чтотеперь для нас "открыт путь к самым великим свершениям и почестям". Будучи лучшим математиком класса, я хотел продолжить свои занятия этимпредметом. Мой отец привел убедительные доводы против этого намерения, и яне был бы математиком, знакомым с законами логики, если бы не уступил ему.Ближе всего после этого мне была профессия архитектора, оставившая стольковпечатлений со времен моей юности. Итак я, к большой радости отца, решилстать архитектором, как он сам и его отец. В первом семестре я, по финансовым соображениям, учился в Техническоминституте по соседству в Карлеруэ, потому что инфляция буквальнозахлестывала. Поэтому мне каждую неделю приходилось предъявлять к оплате мойвексель, а в конце недели сказочная сумма превращалась в ничто. Извелосипедной экскурсии по Шварцвальду я писал в середине сентября 1923 г.:"Здесь очень дешево! Ночь в гостинице -- 400000 марок и ужин 1800000. Молоко(поллитра) -- 250000 марок". Спустя полтора месяца, незадолго до окончанияинфляции, обед в гостинице стоил 10-20 миллиардов, а в студенческой столовой-- 1 миллиард, что соответствовало 7 пфеннингам золотом. За билет в театр яплатил 300-400 миллионов. Моя семья вследствие этой финансовой катастрофы была вынуждена в концеконцов продать концерну торговый дом и фабрику моего покойного деда; продалаза ничтожную часть настоящей стоимости, но за "казначейское обязательство вдолларах". И вот, моя ежемесячная сумма составляла 16 долларов, на которые ябез забот прекрасно мог жить. Когда инфляция закончилась, я весной 1924 г. перешел в МюнхенскийТехнический институт. Хотя я учился там до лета 1925 г., а Гитлер, послеосвобождения из тюрьмы, снова заявил о себе весной 1925 г., я ничего изэтого не воспринял. В своих подробных письмах я писал лишь о своей работедопоздна, о нашей общей цели пожениться через 3-4 года. На каникулах моя будущая жена и я часто бродили с еще несколькимистудентами в австрийских Альпах, мы шли от хижины к хижине, трудные подъемысоздавали ощущение того, что мы действительно чего-то добивались. Подчас я схарактерным упорством уговаривал моих спутников не прерывать начатый походдаже при самой плохой погоде, несмотря на бурю, ледяной дождь и холод, хотятуман закрывал вершину. Часто с горных вершин мы видели темно-серый слой облаков над далекойравниной. Под нами жили по нашим понятиям измученные люди, мы считали, чтостоим высоко над ними. Молодые и несколько высокомерные, мы были убеждены втом, что только порядочные люди любят горы: когда нам приходилосьвозвращаться из своих заоблачных далей в нормальную жизнь низменности, янередко поначалу бывал сбит с толку городской суетой. "Связь с природой" мы искали также, путешествуя на наших складныхбайдарках. В то время путешествия такого рода были еще в новинку; водоемы незаполнены как сегодня лодками любых видов; в тишине мы спускались по рекам,а вечером разбивали палатку в самых живописных местах. Эти безмятежныепутешествия сообщали нам частицу того счастья, которое было самим собойразумеющимся для наших предков. Еще мой отец в 1885 г. предпринялпутешествие пешком и на лошадях из Мюнхена в Неаполь и обратно. Позднее,когда он на своем автомобиле смог объехать всю Европу, он считал, что этопутешествие было самым лучшим в его жизни. Многие представители нашего поколения искали этот контакт с природой.При этом дело было не только в романтическом протесте против буржуазнойузости -- мы бежали и от требований все усложняющегося мира. Нами владелочувство, что окружающий нас мир утратил равновесие -- в природе же гор идолин рек все еще чувствовалась гармония. Чем более нетронутыми были горы,чем более уединенными долины, тем более они нас привлекали. Конечно, я непринадлежал ни к какому молодежному движению, потому что их массовостьразрушила бы это стремление к изоляции, а я был скорее индивидуалистом. Осенью 1925 г. я направился вместе с группой мюнхенскихстудентов-архитекторов в Берлинский технический институт, находившийся врайоне Шарлоттенбурга. Я выбрал проектный семинар профессора Пельцига, но онограничил число его участников. Поскольку я не очень преуспел в черчении,меня не приняли. Я и без того сомневался, что когда-нибудь стану хорошимархитектором и этот приговор не стал для меня неожиданностью. В следующемсеместре в Берлин пригласили профессора Генриха Тессенова, сторонникапровинциально-ремесленного стиля, сведшего свою архитектурнуювыразительность к минимуму: "Решающим является минимум пышности". Я тут женаписал моей будущей жене: "Мой новый профессор -- самый значительный, самыйпросвещенный человек из всех, кого я когда-либо встречал. Я в полномвосторге от него и работаю с большим рвением. Внешне он также лишен фантазиии сух, как и я, но несмотря на это, в его постройках есть что-то глубокопережитое. Ум его ужасно остр. Я постараюсь через год попасть в егомастерскую и еще через год попытаюсь стать его ассистентом. Все это,конечно, слишком уж оптимистично и показывает путь, которым я пойду в лучшемслучае". Уже через полгода после сдачи моего экзамена я стал егоассистентом. В нем я нашел свой первый катализатор -- пока через семь летего не сменил другой, более мощный. Очень высоко я ценил и нашего преподавателя истории архитектуры.Профессор Даниэль Кренкер, по происхождению эльзасец, не только увлекалсяархеологией, но и был эмоциональным патриотом: когда во время своей лекциион демонстрировал Страссбургский собор, он расплакался и вынужден былпрервать свою речь. Я делал у него доклад по книге Альбрехта Хауйта"Зодчество германцев". Одновременно я писал моей будущей жене: "Немногосмешения рас всегда хорошо. И если мы сейчас находимся на нисходящей ветви,то это не потому, что мы -- смешанная раса. Потому что таковой мы были ужево времена Средневековья, когда в нас была еще внутренняя энергия и мырасширяли свое жизненное пространство, когда мы вытеснили славян из Пруссииили позднее пересадили европейскую культуру на американскую почву. Мынисходим, потому что наши силы израсходованы; точно так же, как этослучилось с египтянами, греками или римлянами. Здесь ничего нельзяизменить". Берлин двадцатых годов был фоном, из которого я черпал вдохновение вгоды моей учебы. Многочисленные театральные постановки производили на меняочень сильное впечатление: инсценировка "Сна в летнюю ночь" Макса Рейнгарда,Элизабет Бергнер в "Орлеанской деве" Шоу, Палленберг в инсценировке "Швейка"Пискагора. Но меня захватывали и постановочные ревю Шарелля с ихослепительным блеском. Напротив, я тогда еще не оценил вызывающий шик СесиляБ. де Милля. Я не подозревал, что через десять лет я в этом отношениипереплюну эту киношную архитектуру. Я еще находил эти фильмы "довольнобезвкусными на американский лад". Однако все впечатления тускнели от бедности и безработицы. "ЗакатЕвропы" Шпенглера убедил меня, что мы живем в период упадка, имеющегосходство с позднеримской эпохой: инфляция, упадок нравов, беспомощностьимперии. Эссе "Пруссачество и социализм" восхитило меня презрением к роскошии уюту. Здесь сошлись уроки Шпенглера и Тессенова. Однако мой учитель, вотличие от Шпенглера, сохранял надежду на будущее. В ироническом тоне онвыступил против "культа героя" того времени. "Может быть, нас окружаютсплошные непонятные действительно "величайшие герои, которые в своемвысочайшем хотении и умении вполне вправе отмахиваться даже от самых ужасныхвещей, как от незначимых побочных явлений, и смеяться над ними. Может быть,прежде чем вновь смогут расцвести города и ремесла, должен пойти дождь изсеры, может быть, для их последнего расцвета нужны народы, прошедшие черезвсе круги ада" < > Летом 1927 г., после 9 семестров учебы, я выдержал дипломный экзамен.Следующей весной я в свои 23 года стал одним из самых молодых ассистентовинститута. Когда в последний год войны устроили благотворительный базар,гадалка предсказала мне: "Ты рано познаешь славу и рано уйдешь на покой".Вот уж у меня были основания подумать об этом предсказании, потому что ядовольно точно мог бы предположить, что я, если бы только захотел,когда-нибудь, как и мой учитель, стал бы преподавать в Техническоминституте. Это место ассистента сделало возможной мою женитьбу. В свадебноепутешествие мы отправились не в Италию, а по уединенным мекленбургскимозерам с поросшими лесом берегами. Мы взяли с собой байдарки и палатку. Нашилодки мы спустили на воду в Шпандау, в нескольких сотнях метров от тюрьмы, вкоторой мне суждено было провести двадцать лет моей жизни. Глава 2 Профессия и призвание В 1928 г. я чуть было не стал государственным и придворнымархитектором. Аманулла, повелитель афганцев, хотел реформировать своюстрану; для этого он пожелал пригласить молодых немецких техников. ЙозефБрикс, профессор градо- и дорожного строительства, составил группу. Я долженбыл ехать в качестве градостроителя, архитектора и, кроме того,преподавателя архитектуры в одном техническом учебном заведении, котороесобирались открыть в Кабуле. Моя жена вместе со мной проштудировала всекниги об этой изолированной стране, какие только удалось достать; мыразмышляли, как из простых построек создать национальный стиль и,рассматривая девственные горы, строили планы, как мы будем ходить на лыжах.Были предложены выгодные условия контракта; но едва только все стало совсемопределенным, короля с большими почестями принял Гинденбург, как афганцыустроили государственный переворот и сбросили своего правителя. И все же меня утешала перспектива продолжить работу у Тессенова. Я ираньше колебался, а тут уж просто обрадовался, что вследствие паденияАмануллы мне не нужно принимать решение. Семинар занимал у меня только тридня в неделю; кроме того, было пять месяцев студенческих каникул. Тем неменее, я получал за это 300 рейхсмарок; это примерно соответствовалосегодняшним 800 маркам. Тессенов не читал лекции, а исправлял в большойаудитории работы своих чуть ли не пятидесяти студентов. Его можно быловидеть примерно 4-6 часов в неделю, все остальное время студенты должны былидовольствоваться моими консультациями и исправлениями. Особенно напряженно я работал в первые месяцы. Студенты сначала быликритически настроены по отношению ко мне и старались подловить меня нанекомпетентности или обнаружить у меня какую-либо слабинку. Лишь постепенноушла моя робость новичка. Однако заказы на строительство, которые я надеялсявыполнить в щедро отпущенное мне свободное время, не поступали. Наверное, яслишком уж моложаво выглядел, кроме того, строительная деятельностьнаходилась в упадке вследствие экономической депрессии. Исключением сталзаказ на строительство гейдельбергского дома родителей моей жены. Это быланепримечательная постройка, за которой последовали еще несколько творенийтого же рода: два пристроенных к виллам на Ваннзее гаража и перепланировкаберлинского общежития службы по обмену кадрами высших учебных заведений. В 1930 г. мы на своих двух байдарках поплыли от петель Дуная вниз потечению до Вены. Когда мы вернулись, 14 сентября состоялись выборы врейхстаг, оставшиеся у меня в памяти только потому, что их результатчрезвычайно взволновал моего отца. НСДАП получила 107 мандатов и внезапнооказалась в центре политических дебатов. Непредвиденный успех на выборахпробудил в моем отце самые мрачные опасения, связанные прежде всего ссоциалистическими тенденциями в НСДАП; он ведь уже был обеспокоен силойсоциал-демократов и коммунистов. Наш технический институт тем временем стал гнездом национал-социализма.В то время как небольшая группа студентов-коммунистов сконцентрировалась всеминаре профессора Пельцига, национал-социалисты собирались у Тессенова,хотя сам он был и оставался открытым врагом гитлеризма. И все же былиневысказанные и нечаянные переллели между его учением и идеологиейнационал-социалистов. Конечно, Тессенов не сознавал, что они есть. Безсомнения, он пришел бы в негодование при мысли о родстве между егопредставлениями и национал-социалистическими взглядами. Тессенов среди прочего учил: "Стиль выходит из народа. Само собойразумеется, что родину любят. Интернационализм не может дать никакойистинной культуры. Она выходит только из материнского лона народа. 1 < > Гитлер также отвергал интернационализацию искусства, его соратникивидели в родной почве корни обновления. Тессенов осуждал большие города,противопоставляя им крестьянские представления: "Большой город -- ужаснаявещь. Большой город -- это хаос старого и нового. Большой город -- этоборьба, жестокая борьба. Все уютное следует оставить за его пределами...Там, где городское встречается с крестьянами, крестьянство гибнет. Жаль, чтонельзя иметь крестьянский менталитет". Точно таким же образом Гитлервыступил против морального разложения в больших городах, предостерегалпротив вреда, которым цивилизация угрожает биологической субстанции народа,и прочеркивал важность сохранения здорового крестьянства как стержнягосударства. Гитлер умел инстинктивно схватывать подобные направления общественногосознания своего времени, частично еще неосязаемые и находящиеся в диффузномсостоянии, формулировать их и использовать в своих целях. На консультациях студенты-национал-социалисты часто втягивали меня вполитические дискуссии. Конечно, мнения Тессенова вызывали страстные споры.Слабые аргументы, которые я пытался почерпнуть из политического словарямоего отца, они без труда опровергали с диалектической искушенностью. Студенческая молодежь того времени искала свои идеалы преимущественно влагере экстремистов, и гитлеровская партия как раз и обратилась к идеализмуэтого мятущегося поколения. А разве Тессенов не подстегивал их фанатизм?Примерно в 1931 г. он высказался следующим образом: "По всей видимости,должен будет появиться кто-то с совсем примитивным сознанием. Мышление нашихсовременников стало слишклм уж сложным. Необразованный человек, какой-нибудькрестьянин гораздо легче смог бы решить все проблемы, именно потому, что онеще не испорчен. Он также нашел бы в себе силы для реализации своих простыхидей. 2 < > Нам казалось, это беглое замечание применимо к Гитлеру. В это время Гитлер выступал на берлинской "Заячьей пустоши" передстудентами Берлинского университета и Технического института. Мои студентыпотащили меня, правда, еще не убежденного, но колеблющегося, с собой, и япошел. Грязные стены, узкие проходы и неухоженные интерьеры производиливпечатление бедности; обычно здесь проходили рабочие пирушки. Зал былпереполнен. Казалось, будто почти все студенчество Берлина хотело видеть ислышать этого человека, которому его сторонники приписывали столькозамечательного, а противники -- так много плохого. Многочисленная профессурасидела на почетных местах в центре лишенных каких-либо украшений подмостков;ее присутствие, собственно, только и придавало общественное значение этомумероприятию. Нашей группе тоже удалось пробиться на хорошие места на трибуненедалеко от оратора. Гитлер появился, приветствуемый многочисленными сторонниками из числастудентов. Уже сам по себе этот восторг произвел на меня большоевпечатление. Но и его выступление было для меня неожиданностью. На плакатахи карикатурах его изображали в гимнастерке с портупеей, с нарукавнойповязкой со свастикой и с диковатой челкой. Здесь же он появился в хорошосидящем синем костюме, он старался продемонстрировать хорошие буржуавзныеманеры, все подчеркивало впечатление разумной сдержанности. Позднее я узнал,что он отлично умел -- осознанно или интуитивно -- приспосабливаться ксвоему окружению. Всеми силами, чуть ли не выражая свое недовольство, он пытался положитьконец продолжавшимся несколько минут овациям. То, как он затем тихимголосом, медленно и как-то робко начал даже не речь, а своего родаисторический доклад, подействовало на меня завораживающе, тем более, что этопротиворечило всем моим ожиданиям, основывающимся на пропаганде егопротивников. Я ожидал увидеть истеричного демагога, визжащего,жестикулирующего фанатика в военной форме. Даже бурные аплодисменты несмогли сбить его со спокойно-наставительного тона. Казалось, что он раскованно и откровенно делился своей озабочен