— Подумаешь, какой-то «Карась» утонул! — зевнула Кира Леопольдовна. — Зато у тебя есть такая золотая рыбка! Оставайся, не уходи.
И начала расстегивать пуговицы на его мундире.
«Там же люди!» — хотел было крикнуть он, но осекся, увидав ее ледяные глаза. Гневно оттолкнул протянутые надушенные руки и бросился вон.
Когда прибежал в отряд, «Карась» стоял уже у причала. На пирсе толпились подводники, среди них Белкин. Раньше его ведь успел!
Оказалось, командир «Карася» лейтенант Бабицын 1-й, готовясь к выводу назавтра в море, самостоятельно решил вечером сделать пробное погружение тут же, в Южной бухте, недалеко от причала.
Лейтенант Михаил Андреевич Бабицын –
командир подводной лодки «Карась»
Сразу после ухода под воду на головы подводников хлынула вода через неплотно закрывшуюся вентиляционную захлопку. Покуда сообразили что к чему, в лодку попало несколько тонн воды, и она не могла самостоятельно всплыть. Пришлось отдать аварийные свинцовые грузы — только тогда поднялись.
Несвитаев казнил себя: последний месяц совсем не занимался лодками. Он вспомнил ледяные, насмешливые глаза Киры Леопольдовны и твердо решил: завтра явится к ней последний раз и скажет, что больше не придет никогда.
На следующий день вечером, приказывая себе идти как можно медленней, вошел в знакомый подъезд. Сверху раздавались чьи-то шаги. По ступеням навстречу спускалась обморочно бледная Кира Леопольдовна в сопровождении двух гражданских лиц. Что это? Ее ведут насильно? Ей нужна его помощь! Вперед! Он метнулся навстречу к ней.
— Не-го-дяй! — крикнула она с ненавистью. — Мальчишка! Искариот!
И яростно хватила его по щеке узкой надушенной ладонью.
— Поручик Несвитаев? — услышал ошеломленный Алексей за своей спиной сочувственный голос. — Штабс-капитан Михайлов. Военная контрразведка. Соблаговолите пройти с нами в автомобиль.
Неприкаянный инженер-поручик
— Ваше благородие, и чего это с вами такое творится? С лица спали, квелые такие — как так можно!
— Отстань!
— Ваше благородие, Алексей Николаевич! Вы бы...
— Слезь с моей души.
— Алексей Николаевич, не слезу я...
— Слушай, Павел, апостол хренов! — Несвитаев оторвал голову от подушки. — Слышь, вали отсюда, покуда я тебе палашом на заднице автограф не поставил!
Поручик свирепо засопел и повернулся лицом к переборке.
— Вот порешу с приборкой и отвалю, — степенно, ничуть не страшась за тыловую часть тела, отвечал вестовой.
Он начал наводить обстоятельный порядок на столе, заваленном книгами, журналами, рулонами чертежей.
— И книжки какие-то у вас... Понсон дю Террайль: «Роканболь»... журнальчик, х-м, «Шиповник»... м-да, слышали мы, матросы, про такой журнальчик...
Бордюгов полистал с минуту журнал, хмыкнул и насмешливо вполголоса стал читать:
Нет, не хочу, не хочу!
Как? Ни людей, ни пути?
Гасит дыханье свечу.
Тише... Ты должен ползти...
О, щель Фермопилы!
О, Леда! О, рок!
В перила вперила свой взор Неонила,
мандрила же рыла песок...
Во мура, так мура!..
Мне хочется, чтоб я, исполненный бессилья,
в твои глаза струил огонь влюбленных глаз!
Ух, прохвост, эко девку охмуряет! Да неужто находятся дурочки, что клюют на такую чепуху?
— Положи журнал, он не для матросни.
— Ну уж куда нам! — нимало не обижаясь усмехнулся Бордюгов. — Мы суконные, мы дубинные, мы навозные, пестрядинные! Нам бы что-нибудь попроще, насчет землицы, к примеру, когда она, родёмая, крестьянину будет отдана, а это баловство, стишки эти — для господ да для их сударок, каждому свое!
Поручик засопел еще свирепей. А Бордюгов продолжал как ни в чем не бывало:
— Сологуб: «Навьи чары»... Арцыбашев: «Санин»...
Поручик пружинно вскочил и, вырвав из рук матроса «Современный мир», где был напечатан «Санин», вышвырнул журнал в открытый иллюминатор.
— Слушай, ты-и! Ты все же меру знай!
— Виноват, ваше благородие! — Бордюгов вытянулся в струнку. — Разрешите идти?
Поручик с размаху бросился опять на койку, проскрежетал сквозь зубы:
— Делай свое дело! Приборку! Понял?
— Так точно, ваше благородие! Оченно даже понял! Как тут не понять... — уже тихо добавил.
Однако через минуту Несвитаеву сделалось стыдно за вспышку. Он спустил ноги на пол.
— Может быть, апостол, вы подскажете, что мне надлежит читать?
Вестовой угрюмо наяривал шкуркой медь иллюминатора, молчал.
— Я же спрашиваю, черт побери!
— Ужо куда нам!
Пятиминутное молчание.
— Ладно, Паша, не серчай, злой я нынче. Но и ты нахал порядочный.
И все же они любили друг друга. Вестовой для порядка поворчал, что-де вот осенью уйдет в запас и избавит их благородие от своего нахального присутствия, потом присел на краешек дивана, стал смотреть на офицера.
— Что ты на меня уставился?! Я жду — что мне следует читать, а чего не читать?
Бордюгов улыбнулся широко, добродушно и невинно спросил:
— А вот скажите, Алексей Николаевич, откуда это: «Призрак бродит по Европе, призрак коммунизма»?
— Не знаю, — честно признался поручик, — чертовщина какая-то: призраки...
— А что хоть за призрак такой — коммунизм, а?
— Ну... социализм — это анархия, бред жидомасонов... студентов там разных... а — коммунизм... э-э... нет, не знаю. Не слышал даже о таком.
— Алексей Николаевич, я вам шибко благодарен за книжки, которые вы мне приносите из города: Горького, Короленко, Серафимовича, графа Толстого. Сами знаете, у матросов в судовой библиотеке, кроме сказок про Анику-воина, глуповатой «Зорьки»{7} да истории династии Романовых, ничего нет. Вот матросам и остается только — играть в две игры флотские, что по тупости одна другую стоит, — домино и перетягивание каната. Кабы не вы, Алексей Николаевич, может, и я забивал бы козла, или, хуже того, рвал косуху в увольнении. За это я вам премного благодарен. Только не обижайтесь, вот вы читаете Ницше, Шопенгауэра, философов разных мудреных, другие умные книги, а вот про такое понятие, как коммунизм, не слышали даже вовсе.
Бордюгов говорил мягко и очень серьезно, от прежней иронии не осталось и следа. Поэтому поручик не оборвал его. Только глянул тоскливо, затравленно.
— Паша, христом богом прошу, слезь с моей души! Не до этого мне сейчас...
Вестовой прекрасно все видел, понимал состояние своего начальника. Он улыбнулся и, пожелав спокойной ночи, вышел из каюты.
Оставшись один, Несвитаев почувствовал себя вовсе скверно. Он хватил кулаком о подушку и замычал от ярости. Столько пережить позора! Наивный глупец — поверить какой-то стер-ляди!.. Полковник Пароменский из контрразведки отнесся к нему по-отечески сочувственно: «Жена генерала, говорите? Эко она вас, батенька! Их превосходительство, генерал-майор Пилкин, действительно имели несчастье быть непродолжительное время супругом этой особы. К вам, впрочем, мы особых претензий не имеем, это так ведь понятно — молодость. Но сделайте выводы. Во время войны у вас могли быть крупные неприятности... Кто она такая? Ну уж это наше дело разбираться».
«Ах, Кира, Кира... Ты еще совсем недавно была лиловой загадкой. Мистический свет, озарявший тебя, — был тот самый свет, который едва брезжит в глазах иконописных мадонн Чимабуэ, угадывается у Гирландайо, сияет у Верроккьо, звенит торжественным гимном у титанического Леонардо... Нет, не прав Чехов, не прав, говоря, что лицо — зеркало человеческой души... Ее лицо! У-у...» — глухо мычал Алексей.
Он сел на койку. Однако что делать? Восемь вечера. Читать — ничего не пойдет в голову. Опять не спать всю ночь?...Разве что сходить к отцу Артемию? Но у того, кажется, снова стихийное бедствие: на прошлой неделе все суетился, за три дня до положенного срока провернул евхаристию — причастил матросов, чувствовал, должно быть, запой приближается грозно и неотвратимо, как цунами.
Каюта священника была заперта изнутри. Из-за двери доносилось глухое бормотание. Постучал условно, тремя крестами. Быстро отворив, отец Артемий схватил поручика за локоть, потянул к столу, где на развернутой вместо скатерти ризе среди хлебных крошек и огрызков луковиц разбросаны были какие-то бумажки с цифирями. Перетасовав их, поп начал сбивчиво, горячечно:
— Алексий, мил друг, предчую, вот-вот постигну навершье космогонии... Предвечный владыко наш ниспослал мне, сирому, одоление на пути разгадки тайны сей...
От попа духовито несло перегаром. «Видно, не бог послал тебе озарение, а чертяка из той вон бутылки», — подумал Алексей, косясь на варварски пустую четверть, что валялась под столом вместе с требником и кадилом. А отец Артемий все бормотал, больно тыкая после каждой фразы Алексея в бок перстом:
— Внимай же! Мне, Артемию Петрову, преславному забулдыге, — отроду годов сорок четыре, так? Сорок четыре равно сорок плюс четыре? А теперича: что есть сорок? Десять, измноженное на четыре? А десять? Семь, преувеличенное на три? Семь же — суть семь дней творения мира, семь планет, семь чудес, семь страстей, семь пороков, семь печатей! А три? — поп хитрюще прищурился. — Три — это Творец, Его дух, Его творение. Три — логическая завершенность! Ну, теперича дошло? Постиг?
Отец Артемий воздел перст к подволоку каюты, глаза полыхнули сатанинским торжеством.
— Сорок четыре, сирень мой возраст, — есть достодолжное пресуществление всего сущего в мире. То бишь — солноворот! — рявкнул он голосом протодьякона.
У Несвитаева поползли мурашки по спине, он попятился к двери.
— Погоди! — прогудел батюшка, ухватив его за пуговицу сюртука. — Погоди. А про комету Галлея слыхал?
Поручик быстро кивнул: ну кто же не знал о жуткой комете, что вот-вот на полном серьезе грозила вмазаться в нашу Землю.
— Нынче какой год от сотворения мира? — напирал отец Артемий, не выпуская из рук пуговицу поручика. — Мир сотворен в 5508 году до рождества Христова, 23 октября, в пятницу, в девять утра, так ведь?
Алексей опять кивнул, он теперь был уже на все согласен.
— Значит, миру нашему 7416 лет? так? А знаешь, что собой 7416 знаменует?
— Знаю, ваше всепьянейшее преподобие.
— Врешь, не знаешь.... ладно... и я не знаю... Жутко. Страшно. Таинственно. Время близко. Тени шепчутся. Последние времена настают. Престолу русскому пусту быть! Пусту-у! — завыл вдруг опившийся поп и жутко захохотал.
Поручик побледнел, отчаянно рванулся и, оставив трофеем в руках святого отца вырванную с мясом пуговицу, выскочил в коридор. Смех стонущий, смех-вой катился ему вослед...
В кают-компании офицеры слушали Аквилонова, который что-то читал.
— А, затворник! — поднял он голову от чтения. — У тебя, Алексис, — не одно, так другое: то схема, то схима. Присаживайся и слушай. Сейчас у тебя кровь вспузырится.
Несвитаев глянул на книгу в руках Михаила, и ему чуть не сделалось плохо: опять «Современный мир», девятый номер, с окончанием арцыбашевского «Санина»! «Видно, каждый до конца должен нести свой крест», — обреченно подумал поручик и сел слушать — чтобы сделать больно себе.
В тот момент, когда героиня «сошла с крыльца, волнуясь на ходу всем знойным, гибким, упругим телом, подобно молодой, красивой кобыле», а герой приблизился к ней «весь изгибаясь, как горячий жеребец», — отрядный врач Гейкин вдруг поднялся и двинулся к выходу.
— Куда же вы, Ефим Лазаревич? — воскликнул Аквилонов. — Сейчас самое интересное будет — вакхическое соитие. Пожилой лекарь пожевал губами и молвил:
— Раньше когда-то, до того как стать врачом, я ветеринаром работал. Опыт в сей области имею немалый. Но так как мои ветеринарные услуги сим жеребцу и кобыле, — он кивнул на журнал, — чаятельно еще не скоро занадобятся, то я ухожу.
С дивана вскочил Володя Дудкин, щеки его пылали.
— Господа, извините, но мне тоже захотелось глотнуть свежего воздуха! — и выбежал.
— Не подводный отряд — а институт благородных девиц! — фыркнул Аквилонов. Но чтение разладилось.
— Меняй коня, Мишель, — посоветовал Борщагин.
Несвитаев вдруг с удивлением заметил на плечах и Борщагина, и Аквилонова лейтенантские эполеты. «На день рождения государя что ли им вызвездило?» — рассеянно подумал он.
— Ну что ж, — покладисто вздохнул Аквилонов, — если Камены требуют замены, решено: меняю коней. Извольте, Вместо Эрато — Клио, погружаемся в недра истории... История рождения Наполеона Борщагина. — Аквилонов вопросительно глянул на офицеров, все закивали. — Итак, молодой вдове тверского первой гильдии купца, мадам Борщагиной, томящейся в собственном соку, одна знахарка посоветовала колдовской рецепт, как присушить любого раскрасавца: три волоска с его головы круто выварить в невинной моче трехмесячного поросенка и положить себе на ночь под перину. Вдовица, воспылав страстью к одному герою-любовнику из залетной оперетки, решила подослать к нему свою смазливую горняшку, чтобы та овладела заветной щетиной красавца. Но лентяйка, дабы не утруждать себя, выхватила три волоска из гривы племенного коня в хозяйской конюшне. В полночь застоявшийся жеребец, огнепало ржа, ворвался в альков хозяйки...
Офицеры засмеялись.
— Не смешно, — свинцово обронил Борщагин. — За такие шуточки, Мишка, я ведь могу потребовать сатисфакции!
— Стреляться с тобой, Борщагин, я не могу, — вздохнул Аквилонов, — суд чести не дозволит: ты не дворянин.
— А в морду? — мрачно поинтересовался Наполеон.
Несвитаеву, поначалу было ожившему в этой веселой, беспечной, исходящей сочным благополучием компании, стало вдруг скучно и одиноко.
Он потихоньку вышел в матросский кубрик.
После кают-компании крутые запахи матросского кубрика грозили насмерть сразить рискнувшего спуститься сюда впервые. «Ну и амбре!» — не в первый раз подивился инженер, перекрестившись на черный, закоптившийся лик Николы Морского в посеребренном киоте, который грустно взирал из-за огонька лампадки.
— Сми-и-рна! — гаркнул Сальников, минный кондуктор с «Камбалы», увидев офицера. — Ваше благородие...
— Сидите, братцы, я на минутку к вам зашел, на огонек, — сказал Несвитаев и сразу почувствовал неловкость: явно нарушил непринужденность, царившую тут до него.
Он присел, пятьдесят пар глаз следили за офицером из полутьмы. Тишина.
— Ну, что же вы, братцы, замолкли? Иль уйти мне?
— Да бог с вами, ваше благородие, — это Сальников, самый старший и авторитетный в кубрике, — мы вам завсегда рады... вот Митрохина слушали мы тут. Складно, подлец, врет. Давай, Вася, валяй дальше... про цветочки-ягодки. Ежели, конечно, их благородие не против.
Электрический квартирмейстер Митрохин с «Камбалы», круглолицый, с веснушками, веселый и работящий, протянул певуче, улыбаясь:
— Чай их благородию это не интересно. Но тут же тихо засмеялся чему-то своему и пошел «валять», как велели:
— А трав-то у нас на Ярославщине великое множество: кипень — плакун-трава с цветами алыми, как кровь; ключ-трава, или разрыв-трава, как ее у нас кличут; тирлич — ведьмино зелье, или вот, к примеру, одолень-трава, что белыми цветами в прудах живет, — висуши ее, положи себе в ладанку, на сердце, да повтори ночью три раза кряду: одолень-трава, одолень-трава, одолей ты злых людей, одолей мне горы высокие, долы низкие, озера синие, моря бурные, врага лютого, напасти разные... Токмо не верю я в зеленя эти, не уберегла одолень-трава землячка моего, Степку Курылева, что сгинул на «Дельфине»....
— На «Дельфине»? — переспросил поручик. — Я ведь тоже был на нем тогда... вот, вместе с Сальниковым Иваном Исидоровичем да с Пашей Бордюговым, А кто же этот Курылев?
— Так это ж тот самый сигнальщик, которого люком придавило, — пояснил Сальников, — Курылев Степан, царство ему небесное. Он самый.
Все в кубрике, казалось, позабыли про одолень-траву, да и Несвитаеву было ясно, до его прихода шел разговор вовсе не о травках.
— Расскажите, ваше благородие, — послышалось со всех сторон, — расскажите про «Дельфин».
— Так я же, братцы, сам тогда впервые на лодку ногой ступил, — сказал инженер. — Пусть уж лучше Иван Исидорович об этом расскажет, его «Дельфин» был, а я с вами послушаю.
В этот момент Несвитаев заметил, что Бордюгов поднялся и вместе с каким-то матросом — в полутьме не рассмотрел — вышел из кубрика.
Сальников потрогал подусники, покрутил головой и, не ахти какой рассказчик, начал глухим от волнения голосом...
— Помню, в тот день приснопамятный, Николая Евграфовича Беклемишева, командира, значит, нашего, перед самым погружением в аккурат вызвало к себе начальство. Он и оставь за себя лейтенанта Черкасского. Стояли мы тогда на Неве, возле стенки Балтийского завода. Утро было сиверкое, прохладное такое. В «Дельфине» — сорок человек, аж четыре экипажа — что сельдей жупановских в бочке... Начали заполнять балласт. Их благородие, лейтенант Черкасский, под люком стоят, а Курылев Степка, сигнальщик, из открытого люка высунулся по пояс, смотрит, когда вода к люку подступит, чтобы, значит, его захлопнуть.
Сальников помолчал, сокрушенно покрутил головой.
— Эх, надо бы в люке-то их благородию, Черкасскому, самим тогда стоять... Погружаемся мы этак, вдруг вода из шахты люка враз как хлобыстнет! Черкасский кричат, люк, мол, задраивай, я Степку Курылева за ноги вниз тяну, а тот замешкался, видать, да как оказалось потом, крышкой люка-то его, сердешного, пополам и перекусило... Что тут сталось! Судный час! «Дельфин», ясно дело, на дно Невы камнем грянулся, водища сверху падает с грохотом, давка, кричат, матершат... Я стою, крещусь, а молитвы все враз запамятовал. И метится мне, пение какое-то у меня в голове — херувимское. Амба, думаю. Воды уж по горло, что-то трещит, искры электрические сыплются... Потом, чую, сила невидимая поволокла меня наверх. Так вот и всплыл. А когда оклемался, узнал, семь человек нас из сорока спаслось тогда — те, что у люка рядом оказались. Вот, их благородие, — он показал на Несвитаева, — Паша Бордюгов да еще там... А их благородие, лейтенант Черкасский, царство им небесное, тоже ведь у люка находились, вполне могли спастись, да, видно, не пожелали. В корме их тогда нашли, среди матросиков... совестливые были потому как, грех весь на себя взяли и себя казнили, выходит. Вот и все.
Сальников развел руками и как бы виновато улыбнулся.
— Нет, не все, — возразил Несвитаев, — не все ты рассказал, Иван Исидорович. Это ты помогал, кому мог, выбираться наверх. Ты и Паша Бордюгов.
— Да уж чего там, — совсем стушевался минный кондуктор, — я и не помню этого, все старались, как могли.
Весь кубрик глядел теперь на Сальникова. Знали: работяга, умелец, служака, строг с подчиненными — а вот что герой...
Несвитаев поднялся.
— Ну, братцы, спасибо. Хорошо тут у вас. Тепло.
После душного кубрика легко и хорошо дышалось на воле воздухом, крепко пахнущим морем и свежеспиленной сосной.
По пути в каюту Несвитаев свернул в кабельный коридор, проверить, отмаркированы ли электриками зарядные концы, как он велел. Дверь из коридора в генераторную была почему-то отдраена, за ней горел свет и слышались приглушенные голоса. Инженер шагнул было туда, но остановился, услышав свою фамилию. Говорили двое, одного он сразу узнал — Бордюгов, второй голос — низкий, с хрипотцой — был знакомый, но поручик не мог вспомнить, его обладателя. «Какого черта им ночью здесь делать? Я настрого запретил заходить сюда без дела. Турну-ка я их. Но почему они меня вспомнили?»
Он становился в нерешительности. Те замолчали. Взжигнуло кресало о кремень, и после смачных причмокиваний в коридор потянуло такой лютой махорочной крепостью, от которой враз мрет все живое, кроме разве что русского мужика да корабельного таракана. «Вот мерзавцы, курят в генераторной!» — ужаснулся инженер. И тут он услышал та-кое...
— Нет, Дема, — сказал Бордюгов, — вы, эсеры, все упрощаете. Офицер офицеру рознь. Вот взять к примеру Алексея Несвитаева...
«Как это он, морда, меня еще Алешкой не называет!» — усмехнулся поручик.
— Брось, Пашка! Вспомни, как он тебя порой кроет. Шкура он! — зло сказал второй и сплюнул.
Несвитаев теперь узнал в нем машинного матроса первой статьи Скибу, угрюмого надзирателя генераторной.
— Да нет же, это у него редко бывает, — заступился за своего начальника вестовой, — потому как много дерьма еще в его офицерской башке. (При этих словах Несвитаев поперхнулся). А так он мужик что надо. И честный, главное. Вот и Митрохин со мной полностью согла...
— Да пошли вы оба со своим Митрохой знаешь куда! Бабы вы! Социал-демократы!
— Не горячись, Дема.
— Амба! Я спать пошел! Мне сил надо для настоящего дела набираться. А вы с Митрохой катитесь... брошюрки свои слюнявить!
Несвитаев отскочил в коридор, влетел в свою каюту и в великом смятении присел на койку... Что делать дальше? Доложить обо всем начальству — как это положено по уставу? Вызвать к себе Бордюгова для объяснений? И сказать, что... что сказать? — что все слышал? Какой позор — офицер подслушивает! Или оставить все так? Но... А пошло оно все к чертовой матери! Он всем чужой! Чужой этим секс-снобам из кают-компании, чужой опившемуся попу, чужой этой матросне. Чужой! Изгой!
Он смахнул со стола Сологубовы «Навьи чары», вышиб ногой из-под койки жбан со спиртом и трахнул о столешницу оловянной кружкой: вот панацея для изгоев!
Через полчаса он уже погружался в нирвану. Глянул в зеркало. Бессмысленная пьяная ухмылка казалась ему сейчас мудрой улыбкой Будды.
Исцеление
Нет лучше способа выйти из душевного кризиса, как отдаться без остатка работе. Работа — это, пожалуй, единственный выход из морального тупика.
Несвитаев постиг это не сразу. Поначалу попытался было просто увильнуть, уйти от разрешения вопросов, которые сам понаставил перед собой и от которых уйти все равно невозможно. Он решил... сбежать в отпуск. Скрыться в задебренной лесами Новгородчине от совести своей.
Белкин, когда Несвитаев принес рапорт об отпуске, долго изумленно глядел на инженера, потрогал ладонью его лоб и, очевидно убедившись, что поручик здоров, свирепо зашевелил усами и стал орать на него:
— А, может, не в Новгород, в Париж вас отпустить? Всю весну насквозь мартовским котом прогонял где-то по чердакам! Всю работу профукал! «Судака» развалил, «Карася» утопил — и в отпуск? Вот тебе! — остервенело сунул под нос Несвитаеву очень обидную фигу. — Работать надо, понял? Работать! А не царапины на душе зализывать!.. Что-о?! Раны? Раны — это когда родине твоей, России, плохо, понял? А у тебя не раны на душе, не царапины даже — прыщи! Негодяй! Противно на тебя глядеть! Говорить с тобой не желаю!
А в заключение еще очень круто выругался.
Дрожа от обиды — это же надо: все грехи на одного свалил, Несвитаев бросился на «Судак», распушил экипаж за медленный ремонт, затем на «Карась» — там тоже заставил людей вертеться, потом на завод, оттуда опять на лодки, — и заработал, закрутился сам, тормоша других, заставляя их трудиться с полной отдачей.
Работал так день, второй, неделю — пока не вошел в привычную колею напряженного, добросовестного труда, к которому был приучен отцом с детства. Белкин, глядя на него, только похохатывал:
— Ну, что я говорил! Человек работает по принципу пульверизатора: на него давят, из него брызжет. По местам стоять к всплытию!
Уже через пять дней залитое водой электрооборудование на «Карасе» было отремонтировано, еще через неделю заработал новый бензомотор на «Судаке», и обе субмарины пошли нырять в море. А тут еще Несвитаева осенила идея: надо какое-то устройство на лодках придумать, которое в случае аварии всплывало бы на поверхность, указывало место нахождения аварийной лодки.
Подводная лодка «Судак»
И странно: бессонница куда-то исчезла, поручик спал ночами крепко, без сновидений, его отощавшее за весну тело требовало пищи, под одобрительные шутки офицеров он требовал за обедом вторую порцию борща, через несколько дней на щеках заиграл здоровый румянец.
— Ну что, Алеша! — Белкин весело хватил ладонью Несвитаева меж лопаток. — Как я тебя десексуализировал! Слюнтяй ты, однако. Из-за бабы так рассклизнуть! Уясни хрестоматийное. Все женщины делятся на две категории: женщины с большой буквы — их большинство, надо быть справедливым, и — на постельные принадлежности. Тебе, брат, не повезло, вляпался во вторую категорию.
— Ты уж слишком, Николай Михайлович, все упрощаешь.
...Кроме механизмов, на подводных лодках были еще люди, которые этими механизмами владели. Матросы.
Все офицеры отряда по распоряжению Белкина должны были поочередно проводить с матросами так называемые тематические беседы. Офицеры стремились подобрать к этим беседам интересный материал, но почему-то подводники предпочитали задавать вопросы в основном Несвитаеву. Он честно старался отвечать на них, искренне. Однажды он зашел в матросскую столовую, где вел такую беседу Аквилонов. Лейтенант говорил красиво:
— Статья девятая «Основного закона Российской империи» гласит: «Государь император утверждают все законы и без Их утверждения ни один закон не может иметь своего свершения». Салюс популе-супреме лекс есто, — говорил Цицерон. Благо народа да будет высшим законом!.. Митрохин, сурло конопатое, а ну, повтори!
— Салют, папуля! Сопрело тесто! — без запинки выпалил тот.
— Эх, Митроха-вульгарис, Митроха-вульгарис, — огорчился Аквилонов, — о высших человеческих идеалах идет речь. А ты про тесто.
Но Несвитаев теперь уже знал: Митрохин с Бордюговым подобны айсбергам, Аквилонову видна лишь надводная, малая их часть, тогда как он, Несвитаев, смутно угадывает их глубинную суть.
Вопросы инженеру, когда он проводил беседы, задавались самые разные, но все они, как правило, сводились к одному.
— Ваше благородие, намедни лейтенант Власьев рассказывали нам про Александра Македонского, как он в стеклянном шаре на дно морское опускался. Энто, конечно, интересно. А вот, скажите нам, при том самом Македонском у крестьян была земля?
— Какая же земля? — отвечает Несвитаев. — Рабство тогда было.
— А что такое рабство? Это как у нас? — с невинным видом подкидывает сбоку вопрос Митрохин.
— У нас не рабство, — терпеливо разъясняет инженер, — у нас в России свободная... неограниченная...
— Неограниченная монархия, да? — тут же нахально подсказывает Митрохин.
— А правда ли, — спрашивал другой матрос, — что Наполеон землю раздавал не только своим крестьянам, но и крестьянам других народов, которых он завоевывал?
Земля. Все они говорили и спрашивали про землю. Это, пожалуй, было главным, что по-настоящему интересовало матросов.
Однажды Алексей изучал с ними новый устав. «Матрос — слуга государя и родины, защитник их от врагов. Врагами государя могут быть не только иноземцы, но и свои люди, не исполняющие законов и идущие против властей. Делай все, что прикажет начальник, а если против государя — не делай. Приказ исполняй быстро и точно». Он глянул на дремлющего за столом Скибу.
— Понял, Скиба? Быстро и точно — а не как ты, увалень.
Матрос поднялся и невозмутимо сказал:
— Это все потому, как я дюже обмозговываю все приказы. — Поди разберись — против али не против царя-батюшки те ваши приказы. — И, помолчав, добавил:
— А ежели приказы надлежит выполнять, почему тогда министры не шибко выполняют приказ государя нашего — отдать землю народу?
— Во-первых, Скиба, его величество такого приказа не отдавал, во-вторых...
— Ха! Дождешься от царя! Держи карман шире! — тут же встрял Митрохин.
Несвитаев смутился.
— Прекратить разговорчики! — не очень уверенно прикрикнул он и спрятался за 947-ю статью нового устава внутренней службы: — «Всем военнослужащим вообще воспрещается публичное произнесение речей и суждений политического содержания». Понятно?
И тут же напоролся на насмешливый взгляд своего вестового Бордюгова.
Непросто было честному, думающему офицеру с этими матросами.
И были у Несвитаева еще книги. Он искренне теперь удивлялся, как мог почти два месяца обходиться без них. То чтиво, которым пичкала его Кира Леопольдовна, было, конечно, не литературой. Порнография — это духовный наркотик, моральное извращение. А в основе любого извращения лежит немощь, ущербность. Алексей Несвитаев ни ущербным, ни немощным не был и потому, относительно легко сбросив с себя наркотический морок, с наслаждением погружался теперь снова в прекрасный мир литературы. Немитц, верный обещанию, будучи одним из семи членов комитета Морской библиотеки, познакомил его со старшим содержателем библиотеки Дмитрием Ивановичем Каллистовым. Тот с первого разговора, похоже, разобрался в сути инженер-механика:
— У вас, молодой человек, ярко выраженная потребность в чтении, в поисках духовной истины. И неудивительно: самой читающей публикой на флоте всегда были инженеры и врачи. Не обессудьте, вы исключение, — улыбнулся он в сторону Немитца, артиллериста. — Для иных чтение — способ убить время, развлечься, у других — приискать в книгах познавательное. У вас — потребность духовная. Однако, Алексей Николаевич, вижу, пробел у вас в знании истории. История — волшебная палочка, связывающая прошлое с настоящим и будущим. Будущим, да-с. Нельзя без оглядки бежать вперед. А человек бежит, бежит, не оглядывается — в этом одна из его бед. О, сколько невзгод и трагедий могло бы избежать человечество — уважай оно хотя бы малость историю своих пращуров. Историю их грустных ошибок и красивых тупиковых дерзаний! Вот-с, пользуйте для начала.