/* "Во многих случаях сами полицейские чины направляли толпы хулиганов на разгром и разграбление еврейских домов, квартир и лавок, снабжали хулиганов дубинами из срубленных деревьев, сами совместно с ними принимали участие в этих разгромах, грабежах и убийствах и руководили действиями толпы". (Всеподданнейший отчет сенатора Кузьминского об одесском погроме.) "Толпы хулиганов, занимавшиеся разгромом и грабежами, - как признает и градоначальник Нейдгардт, - восторженно его встречали криками "ура". Командующий войсками барон Каульбарс... обратился к полицейским чинам с речью, которая начиналась словами: "Будем называть вещи их именами. Нужно признаться, что все мы в душе сочувствуем этому погрому".
** "В одной из таких процессий впереди несли трехцветное знамя, за ним портрет Государя, а непосредственно за портретом - серебряное блюдо и мешок с награбленным". (Отчет сенатора Турау.)
*** "По распространенному мнению Трепов докладывает Е. И. В. Государю Императору сведения о положении вещей... и влияет на направление политики... Будучи назначен дворцовым комендантом, генерал Трепов настоял на назначении в его распоряжение особых сумм на агентурные расходы...". (Письмо сенатора Лопухина.)/
В черной октябрьской вакханалии, перед которой ужасы Варфоломеевской ночи кажутся невинным театральным эффектом, сто городов потеряли от трех с половиною до четырех тысяч убитыми и до десяти тысяч изувеченными. Материальный ущерб, исчисляемый десятками, если не сотнями миллионов рублей, в несколько раз превышает убытки помещиков от аграрных волнений... Так старый порядок мстил за свое унижение!
Какова была роль рабочих в этих потрясающих событиях?
В конце октября президент федерации североамериканских профессиональных союзов прислал на имя графа Витте телеграмму, в которой энергично призывал русских рабочих выступить против погромов, угрожающих недавно завоеванной свободе. "От имени не только трех миллионов организованных рабочих, - так заканчивалась телеграмма, - но и от всех рабочих Соединенных Штатов, я прошу вас, граф, передать эту депешу вашим согражданам - нашим братьям-рабочим". Но гр. Витте, который недавно только корчил из себя в Америке истого демократа, провозглашая, что "перо сильнее меча", нашел в себе теперь достаточно бесстыдства, чтобы втихомолку спрятать рабочую телеграмму в потайной ящик своего письменного стола. Только в ноябре Совет узнал о ней окольными путями. Но русским рабочим - к их чести - не нужно было дожидаться предостерегающего напоминания своих заокеанских друзей, чтоб активно вмешаться в кровавые события. В целом ряде городов они организовали вооруженные дружины, оказывавшие активный, местами героический отпор громилам, - и если войска держали себя хоть сколько-нибудь нейтрально, рабочая милиция без труда подавляла хулиганский разгул.
"Наряду с этим кошмаром, - писал в те дни Немирович-Данченко, старый писатель, бесконечно далекий от социализма и пролетариата, - с этой вальпургиевой ночью умирающего чудовища, - посмотрите, с какою удивительной стойкостью, порядком и дисциплиною развивалось величавое движение рабочих. Они не запятнали себя ни убийствами, ни грабежами, - напротив, всюду они являлись на помощь обществу и, разумеется, куда лучше полиции, казаков и жандармов охраняли его от истребительного делириума захлебнувшихся кровью Каинов. Боевые дружины рабочих бросались туда, где начинали неистовствовать хулиганы. Новая выступающая на историческую арену сила показала себя спокойной в сознании своего права, умеренной в торжестве идеалов свободы и добра, организованной и повинующейся, как настоящее войско, знающее, что его победа - победа всего, ради чего живет, мыслит и радуется, бьется и мучится человечество".
В Петербурге погрома не произошло. Но открытая подготовка шла вовсю. Еврейское население столицы находилось в состоянии постоянного трепета. Начиная с 18-го, в разных частях города избивают студентов, агитаторов-рабочих, евреев. Не только на окраинах, но на Невском нападают отдельными бандами, с гиканьем и свистом, пуская в ход кистени, финские ножи и нагайки. Было произведено несколько покушений на депутатов Совета, которые деятельно обзаводятся револьверами. Полицейские агенты подговаривают торговцев и приказчиков атаковать предполагавшееся траурное шествие 23 октября... Если черной сотне пришлось, тем не менее, удовлетвориться партизанскими действиями, то в этом не ее вина.
Рабочие деятельно готовились отстоять город. Некоторые заводы обязались выступить на улицу целиком, как только телефон призовет их туда, где грозит опасность. Оружейные магазины ведут лихорадочную торговлю браунингами, минуя все полицейские ограничения. Но револьверы стоят дорого и мало доступны широким массам - революционные партии и Совет едва успевают вооружать свои боевые дружины. Между тем слухи о погроме становятся все грознее. 29 октября могучий порыв охватывает пролетарские массы Петербурга: они вооружаются, чем могут. Все заводы и мастерские, имеющие отношение к железу или стали, выделывают, по собственной инициативе, холодное оружие. Кинжалы, пики, проволочные плети и кастеты выковываются в несколько тысяч молотков. Вечером на заседании Совета депутаты друг за другом всходят на трибуну, демонстрируют клинки, поднимая их высоко над головой, и передают клятвенное обещание своих избирателей подавить погром при первой его вспышке. Уж одна эта демонстрация должна была парализовать у рядовых погромщиков всякую инициативу. Но рабочие этим не ограничились. За Невской заставой, в фабричных кварталах они организовали настоящую милицию с правильными ночными дежурствами. Они несли, кроме того, специальную охрану помещений революционной прессы. А это было необходимо в то напряженное время, когда журналист писал, а наборщик набирал с револьвером в кармане...
Вооружаясь в целях самообороны от черных сотен, пролетариат тем самым вооружался против царской власти. Правительство не могло этого не понимать, - и оно забило тревогу. 8 ноября "Правительственный Вестник" доводил до общего сведения то, что всем и без того было известно, - именно, что рабочие "начали за последнее время вооружаться револьверами, охотничьими ружьями, кинжалами, ножами и пиками. Из вооруженных таким образом рабочих, - продолжает правительственное сообщение, - число которых, по имеющимся сведениям, достигает 6 тыс. человек, выделилась так называемая самооборона или милиция, числом около 300 человек, которые ходят ночью по улицам группами по 10 человек под предлогом охраны; действительная же их цель заключается в охране революционеров от ареста полицией или войсками".
В Петербурге открылась правильная атака на милиционеров. Дружины разгонялись, оружие конфисковывалось. Но к этому времени опасность погрома уже прошла, чтоб уступить место другой, несравненно большей опасности. Правительство увольняло во временный отпуск свои иррегулярные отряды, - оно вводило в дело своих регулярных башибузуков, свои казачьи и гвардейские полки, оно готовилось к войне развернутым фронтом.
"1905".
II. Пролетариат и крестьянство в революции
1. Наступление пролетариата и тактика Совета
ШТУРМ ЦЕНЗУРНЫХ БАСТИЛИЙ
Прекрасную кампанию - стройную, политически-законченную и победоносную - провел Петербургский Совет в защиту свободы печати. Верным его товарищем в этой борьбе явилась молодая, но сплоченная профессионально-политическая организация - Союз рабочих печатного дела.
"Свобода печати, - так говорил оратор-рабочий на многолюдном собрании Союза, предшествовавшем октябрьской стачке, - нужна нам не только как политическое благо. Она - наше экономическое требование. Литература, вытащенная из цензурных тисков, создаст расцвет типографскому делу и другим, связанным с ним отраслям промышленности".
С этого времени рабочие печатного дела открывают систематический поход против цензурных уставов. Уже и раньше, в течение всего 1905 года, в легальных типографиях печаталась нелегальная литература. Но это делалось тайно, в небольшом размере и с величайшими предосторожностями. С октября к фабрикации нелегальной литературы привлекается массовый наборщик. Внутри типографии конспирация почти исчезает. Вместе с тем усиливается давление рабочих на издателей. Наборщики настаивают на выпуске газет с игнорированием цензурных условий, в противном случае угрожают отказом от работ. 13 октября происходит совещание представителей периодических изданий. Рептилии из "Нового Времени" заседают бок-о-бок с крайними радикалами. И этот Ноев ковчег петербургской прессы решает - "не обращаться к правительству с требованием свободы печати, а осуществлять ее явочным порядком". Постановление дышит гражданской отвагой! К счастью, всеобщая стачка покровительствует издателям, охраняя их мужество от испытаний. А затем им на помощь приходит "конституция". Голгофа политического мученичества благополучно отодвигается в сторону более заманчивой перспективы соглашения с новым министерством.
Манифест 17-го октября молчал о свободе печати. Граф Витте, однако, объяснял либеральным депутациям что это молчание является знаком согласия, что возвещенная свобода слова простирается и на печать. Но, прибавлял премьер, впредь до издания нового закона о печати, цензура остается в силе. Увы! - он ошибся: его конституционная цензура оказалась столь же бессильной, как и он сам. Не издатели, а рабочие решили ее судьбу.
"В России царским манифестом провозглашена "свобода" слова, - заявил Совет 19 октября, - но Главное Управление по делам печати сохранено, цензурный карандаш остался в силе... Свобода печатного слова еще только должна быть завоевана рабочими. Совет Депутатов постановляет, что только те газеты могут выходить в свет, редакторы которых игнорируют цензурный комитет, не посылают своих номеров в цензуру, вообще поступают так, как Совет Депутатов при издании своей газеты. Поэтому наборщики и другие товарищи рабочие печатного дела, участвующие в выпуске газет, приступают к своей работе лишь при заявлении редакторами об их готовности проводить свободу печати. До этого момента газетные рабочие продолжают бастовать, и Совет Депутатов примет все меры для выдачи бастующим товарищам их заработка. Газеты, не подчиняющиеся настоящему постановлению, будут конфискованы у газетчиков и уничтожены, типографские машины будут попорчены, а рабочие, не подчинившиеся постановлению Совета Депутатов, будут бойкотированы".
Это постановление, распространенное через несколько дней на все журналы, брошюрные и книжные издания, стало новым законом о печати. Типографская стачка вместе с всеобщей продолжалась до 21 октября. Союз рабочих печатного дела постановил: не нарушать забастовки даже для печатания конституционного манифеста, - и это постановление строго выполнялось. Манифест появился только в "Правительственном Вестнике", который набирался солдатами. Да еще реакционная газета "Свет"*44 тайком от собственных наборщиков выпустила подпольную царскую прокламацию 17 октября. "Свет" жестоко поплатился: его типография подверглась разгрому со стороны заводских рабочих.
Неужели только девять месяцев прошло после январского паломничества к Зимнему дворцу? Неужели только прошлой зимою эти самые люди умоляли царя даровать им свободу печати? Нет, лжет наш старый календарь! Революция имеет свое собственное летоисчисление, месяцы ей служат за десятилетия, годы - за века.
Царский манифест не нашел для себя среди двадцати тысяч рабочих печатного дела пары верноподданных рук. Зато социал-демократические прокламации, сообщавшие о манифесте и комментировавшие его, распространялись в громадном количестве уже 18 октября. Зато второй номер "Известий" Совета, вышедший в этот день, распространяется на всех перекрестках.
Все газеты после забастовки заявили, что отныне будут выходить вне всякой зависимости от цензуры. Большинство, однако, ни словом не упомянуло об истинном инициаторе этой меры. Только "Новое Время" пером своего Столыпина, брата будущего премьера*45, робко возмущалось: мы сами готовы были принести эту жертву на алтарь свободной прессы; но к нам пришли, от нас потребовали, нас заставили - и отравили нам радость нашего самоотвержения. Да еще некий Башмаков, издатель реакционного "Народного Голоса" и дипломатической газеты на французском языке "Journal de St.-Petersbourg" не проявил либеральной готовности делать bonne mine au mauvais jeu, т.-е. весело улыбаться с панихидой в душе. Он исходатайствовал в министерстве разрешение не представлять цензору ни корректур, ни готовых экземпляров своих газет и напечатал негодующее заявление в "Народном Голосе".
"Совершая нарушение закона по принуждению, - писал этот рыцарь полицейской законности, - несмотря на мое твердое убеждение, что закон, будь он и плохой закон, должен быть соблюден, пока его законная власть не отменит, я поневоле выпускаю настоящий номер без сношения с цензурой, хотя это право мне не принадлежит. Всею душою протестую против чинимого надо мною нравственного насилия и заявляю, что намерен соблюдать закон, как только будет к тому малейшая физическая возможность, ибо причисление моего имени к числу забастовщиков в настоящее бурное время я счел бы для себя позором. Александр Башмаков".
Это заявление как нельзя лучше характеризует действительное соотношение сил, какое установилось в этот период между официальной законностью и революционным правом. И в интересах справедливости мы считаем нужным прибавить, что образ действий г. Башмакова весьма выигрывает при сравнении с поведением полуоктябристского "Слова", которое официально исходатайствовало у Совета Рабочих Депутатов письменное предписание не посылать своих номеров в цензуру. Для своих продерзостей по адресу старой власти эти люди нуждались в разрешении нового начальства.
Союз рабочих печатного дела был все время настороже. Сегодня он пресекает попытку издателя обойти постановление Совета и вступить в сношения с тоскующей без дела цензурой. Завтра он налагает свою руку на попытку воспользоваться освобожденным типографским станком для призыва к погромам. Случаи такого рода становятся все чаще. Борьба с погромной литературой началась с конфискации заказа на 100 тысяч экземпляров прокламации, подписанной "группой рабочих" и призывающей восстать против "новых царей" - социал-демократов. На оригинале этого погромного воззвания значились подписи графа Орлова-Давыдова*46 и графини Мусиной-Пушкиной*47. На запрос наборщиков Исполнительный Комитет постановил: остановить печатные машины, стереотипы уничтожить, готовые оттиски конфисковать. Самое воззвание высокопоставленных хулиганов Исполнительный Комитет со своими комментариями напечатал в социал-демократической газете.
"Если нет прямого призыва к насилию и погромам - не препятствовать печатанию", - таков был общий принцип, установленный и Исполнительным Комитетом, и Союзом рабочих печатного дела. Благодаря дружным усилиям наборщиков, вся чисто погромная литература была изгнана из частных типографий; только в департаменте полиции да в жандармском управлении, при закрытых ставнях и запертых дверях, на ручных станках, отнятых некогда у революционеров, печатались теперь кровожадные призывы.
Реакционная пресса выходила в общем совершенно беспрепятственно. В первые дни было, правда, несколько мелких исключений. В Петербурге мы знаем одну попытку примечания наборщиков к реакционной статье и несколько протестов против грубых антиреволюционных выходок. В Москве наборщики отказались печатать программу возникшей тогда группы октябристов.
"Вот вам и свобода печати! - жаловался по этому поводу будущий глава Союза 17 октября Гучков*48 на земском съезде. - Да ведь это - старый режим, только с другого конца. Остается воспользоваться рецептами этого режима: посылать печатать за границу или завести подпольную типографию".
Разумеется, негодованию фарисеев капиталистической свободы не было конца... Они считали себя правыми в том смысле, что наборщик не ответственен за текст, который он набирает. Но в то исключительное время политические страсти достигли такого напряжения, что рабочий и в сфере своей профессии ни на минуту не освобождался от сознания своей революционной ответственности. Наборщики некоторых реакционных изданий шли даже так далеко, что бросали свои места, обрекая себя на добровольную нужду. И они, конечно, нимало не нарушали "свободы печати", отказываясь набирать реакционные или либеральные клеветы на свой собственный класс. В худшем случае они нарушали свой договор.
Но капитал так глубоко пропитан насильнической метафизикой "свободного найма", вынуждающего рабочих выполнять самую отвратительную работу (строить тюрьмы и броненосцы, ковать кандалы, печатать органы буржуазной лжи), что он не устает клеймить морально мотивированный отказ от таких работ, как физическое насилие - в одном случае над "свободой труда", в другом - над "свободой печати".
22 октября появились освобожденные из векового плена русские газеты. Среди роя старых и новых буржуазных газет, для которых возможность все сказать была не благословением, а проклятием, ибо им в это великое время нечего было сказать, ибо в их словаре не было слов, которыми нужно и можно было разговаривать с новым читателем, ибо крушение цензурного жандарма оставило неприкосновенным их внутреннего жандарма, их озирающуюся на начальство осторожность, - среди этой братии, которая свое политическое косноязычие то наряжала в тогу высшего государственного разума, то украшала бубенцами базарного радикализма, сразу выделился ясный и мужественный голос социалистической прессы.
"Наша газета - орган революционного пролетариата, - так заявляло о себе социал-демократическое "Начало"*49. - Пролетариат России своей самоотверженной борьбой открыл нам поле свободного слова, - мы свое свободное слово несем на службу пролетариату России". Мы, русские публицисты социализма, в течение долгого времени жившие жизнью подпольных кротов революции, узнали цену открытого неба, вольного воздуха и свободного слова. Мы, которые вышли в глухую ночь реакции, когда завывали ветры и летали совы; мы, малочисленные, слабые, разрозненные, без опыта, почти мальчики - против страшного апокалиптического зверя; мы, вооруженные одной лишь беззаветной верой в евангелие интернационального социализма - против могущественного врага, с ног до головы вооруженного в доспехи интернационального милитаризма, - ютясь и скрываясь в щелях "легального" общества, мы объявили самодержавию войну на жизнь и на смерть. Что было нашим оружием? Слово. Если б высчитать, каким числом часов тюрьмы и далекой ссылки оплатила наша партия каждое революционное слово, получились бы страшные цифры... Потрясающая статистика сока нервов и крови сердца!
На длинном пути, усеянном капканами и волчьими ямами, между нелегальным писателем и нелегальным читателем стоит ряд нелегальных посредников: наборщик, транспортер, распространитель... Какая цепь усилий и опасностей! Один неверный шаг - и погибла работа всех... Сколько типографий было конфисковано, прежде чем они успевали приступить к работе! Сколько литературы, не дошедшей до читателя, было сожжено во дворах жандармских управлений! Сколько погибшего труда, парализованных сил, разбитых существований!
Наши жалкие тайные гектографы, наши тайные самодельные ручные станки мы противопоставили ротационным машинам официальной правительственной лжи и дозволенного либерализма. Но разве это не значило с топором каменного века выступать против пушки Круппа? Над нами издевались. И вот в октябрьские дни победил каменный топор. Революционное слово вырвалось на простор, само пораженное своей силой и упоенное ею.
Успех революционной прессы был колоссален. В Петербурге выходили две большие социал-демократические газеты, из которых каждая уже в первые дни насчитывала свыше пятидесяти тысяч подписчиков, и одна дешевая, тираж которой в две-три недели поднялся до ста тысяч. Широкое распространение имела также большая газета социалистов-революционеров. И в то же время провинция, в короткое время создавшая свою собственную социалистическую прессу, предъявляла огромный и все растущий спрос на революционные издания столицы.
Условия печати, как и все вообще политические условия, были неодинаковы в разных частях страны. Все зависело от того, кто чувствовал себя крепче в данном месте: реакция или революция. В столице цензура фактически перестала существовать. В провинции она устояла, но, под влиянием тона столичных газет, широко распустила вожжи. Борьба полиции с революционной прессой лишена была какой бы то ни было объединяющей идеи. Издавались постановления о конфискации отдельных изданий, но никто не приводил их серьезно в исполнение. Якобы конфискованные номера социал-демократических газет открыто продавались не только в рабочих кварталах, но и на Невском проспекте. Провинция поглощала столичную прессу, как манну. К приходу почтовых поездов на вокзалах стояли длинными шеренгами покупатели газет. Газетчиков рвали на части. Кто-нибудь вскрывал свежий номер "Русской Газеты" и читал вслух главные статьи. Вокзальное помещение набивалось битком и превращалось в бурную аудиторию. Это повторялось на другой и на третий день и затем входило в систему. Но иногда - и нередко - полная пассивность полиции сменялась необузданным произволом. Жандармские унтер-офицеры конфисковывали подчас "крамольную" столичную прессу еще в вагонах и уничтожали целыми кипами. С особенным неистовством полиция преследовала сатирические журналы. Во главе этой травли стоял Дурново, предложивший впоследствии восстановление предварительной цензуры рисунков. У него для этого были достаточные основания: опираясь на авторитетную характеристику, данную некогда Александром III, карикатура неизменно укрепляла тупую голову министра внутренних дел на туловище свиньи... Дурново был, однако, не одинок: все флигель-адъютанты, камергеры, гофмейстеры, егермейстеры, шталмейстеры были объединены с ним чувством мстительной злобы.
Этой шайке удалось наложить свою руку на закон о печати, которым министерство решило "теперь же, впредь до законодательной санкции через Государственную Думу, осуществить свободу печати", т.-е. в действительности обуздать ту свободу печати, которая, благодаря петербургскому пролетариату, уже осуществлялась фактически. Временные правила 24 ноября, оставляющие печать по-прежнему в руках администрации, знают кары не только за призыв к стачке или манифестации, но и за оскорбление войска, за распространение ложных сведений о деятельности правительства, наконец, за распространение ложных слухов вообще. В России "временные правила" всякого рода являются по общему правилу самой долговечной формой закона. Так случилось и с временными правилами о печати. Изданные впредь до созыва Государственной Думы, они подверглись общему бойкоту и повисли в воздухе, как и все министерство Витте. Но победа контрреволюции в декабре расчистила почву для виттевского закона о печати. Он вошел в жизнь, и дополненный новеллой, карающей за восхваление преступлений, с одной стороны, и дискреционной властью губернаторов и градоначальников - с другой, пережил Первую Думу, пережил Вторую и благополучно переживет Третью...
В связи с историей борьбы за свободу печати нам остается еще рассказать о том, как издавались "Известия Совета Рабочих Депутатов". Ибо история издания этих бюллетеней революции образует интересную страничку в главе о борьбе русского пролетариата за освобождение слова.
Первый номер был напечатан еще до "конституции" в небольшом объеме и незначительном количестве в частной типографии, тайно, за деньги. Второй номер печатался 18 октября*. Группа добровольцев отправилась в типографию радикального "Сына Отечества", который несколько позже перешел в руки социалистов-революционеров. Администрация колеблется. Положение еще совершенно смутно, и неизвестно, какими последствиями грозит печатание революционного издания.
/* Все дальнейшие эпизоды изложены нами по заметке главного организатора "летучих типографий" Совета, тов. Симановского: "Как печатались "Известия Совета Рабочих Депутатов"./
- Вот если бы вы нас арестовали, - замечает кто-то из администрации.
- Вы арестованы, - отвечают ему.
- Силою оружия, - добавляет другой, вытаскивая из кармана револьвер.
- Вы арестованы! Все арестованы! - раздается в типографии и редакции.
- Впускать всех, но никого не выпускать!
- Где ваш телефон?.. Станьте к телефону! - отдаются приказания.
Работы начались, а в типографию прибывают все новые и новые лица. Являются сотрудники, собираются за расчетом наборщики. Наборщиков приглашают в мастерские и привлекают к набору, сотрудникам поручают писать заметки. Работа кипит.
Занята типография "Общественная Польза". Входы заперты. Приставлена стража.
В стереотипную входит местный стереотипер. Матрицы выколачиваются, разжигается печь. Вокруг - все незнакомые лица.
- Кто тут распоряжается? Кто позволил? - горячится прибывший и начинает тушить печь. Его осаживают и грозят запереть в чулан.
- Да в чем же тут дело?
Ему объясняют, что печатается N 3 "Известий Совета Рабочих Депутатов".
- Так вы бы так и сказали... Разве что?.. Я всегда готов... - и работа закипела под опытной рукой хозяина дела.
- Как же вы будете печатать? У нас нет электричества - спрашивает арестованный раньше управляющий.
- С какой станции вы его получаете? Оно будет через полчаса.
Управляющий называет станцию, но скептически относится к сделанному заявлению. Он сам уже несколько дней тщетно добивается электричества хотя бы только для освещения квартир, так как станция, на которой матросы замещали бастующих рабочих, работала только для казенных учреждений.
Ровно через полчаса электричество пробегает по лампочкам, и моторы могут работать. На лицах администрации почтительное изумление. Через несколько минут возвращается посланный рабочий с запиской офицера, заведующего электрической станцией. "По требованию Совета Рабочих Депутатов электричество отпущено в дом N 39 по Большой Подьяческой улице для типографии "Общественная Польза". Следует подпись.
Дружно и весело печатают напавшие и "арестованные" совместно третий номер в огромном количестве экземпляров.
В конце концов, место печатания "Известий" становится известным и полиции. Она является в типографию, но уже поздно: "Известия" увезены, гранки разобраны. Только в ночь на 4-е ноября, уже во время второй забастовки, полиции удалось настигнуть летучую дружину "Известий" за печатанием. Это произошло в типографии "Нашей Жизни", где работа шла уже вторые сутки. Получив отказ открыть двери, полиция взломала их. "Под охраной роты стрелков, с ружьями на-перевес, с револьверами наготове, - рассказывает Симановский, - ворвались городовые и пристава в типографию, но сами сконфузились пред мирной картиной труда наборщиков, спокойно продолжавших свое дело при появлении штыков.
- Мы все здесь находимся по распоряжению Совета Рабочих Депутатов, - заявили работающие, - и требуем удаления полиции, так как в противном случае мы лишены будем возможности отвечать за целость типографского имущества.
Пока шли переговоры с полицией, пока она собирала оригиналы и корректуры и припечатывала их к столам и реалам, арестованные не теряли времени и вели агитацию среди солдат и городовых: читали им вполголоса обращение Совета к солдатам и раздавали "Известия" по рукам. Затем наборщики были переписаны и отпущены, двери типографии опечатаны, и к выходам приставлена полицейская стража. Но - увы! - прибывшие на другой день следственные власти ничего не нашли. Двери были заперты, печати - целы, но ни набора, ни корректур, ни оригиналов не оказалось. Все было перенесено в типографию "Биржевых Ведомостей", где в это время беспрепятственно совершалось печатание N 6 "Известий".
6 ноября вечером было совершено наиболее крупное предприятие этого рода - захват колоссальной типографии "Нового Времени". Влиятельная рептилия посвятила на другой день этому событию две статьи, из которых одна была озаглавлена: "Как печатается официальная пролетарская газета".
Вот в каком виде представляется это дело по изображению "потерпевшей":
Около 6 часов вечера в типографию газеты явились трое молодых людей... Случайно в это же время туда зашел управляющий типографией. Ему доложили о пришедших, и он пригласил их в контору типографии.