ПРОБЛЕМА ОБЪЕКТИВНОГО МЕТОДА В ПСИХОЛОГИИ
"Вопросы философии". 1977, №7
"Постнеклассическая психология". 2004, №1
Оппозиция объективного и психологического описаний событий познаваемого нами мира возникла задолго до самой психологической науки и связана с особым характером тех оснований, на каких возникло вообще научное знание как таковое. Поиск объективного метода изучения психологических явлений лишь воспроизводит ее в обостренной форме. Поиск этот предпринимали многочисленные направления и школы психологии. Он продолжается и сейчас. Ясно, что он имеет не только лишь академический или философско-гносеологический, но и практический, прикладной смысл. Задача данной статьи и состоит в том, чтобы рассмотреть в этом плане методологические основания и предпосылки современных психологических исследований.
Различные варианты решения проблемы объективного и психологического колеблются между двумя полюсами: либо объективность метода достигается ценой отказа от понимания психической реальности, либо сохранение психического достигается ценой отказа от объективности анализа. При этом в обоих случаях психологическое и субъективное отождествляются. В результате создаются трудности и тупики в решении многих вопросов психологии, начиная от частно-методических и кончая определением ее предмета.
Стремление к поиску объективных методов психологического исследования, равно как и потеря веры в их существование порождают в психологии беспрецедентные для любой другой науки по своему разнообразию формы редукции психического. При этом расширяющиеся полезные междисциплинарные связи психологической науки приводят к потере предмета собственного исследования. Именно так возникли и ныне сосуществуют многочисленные варианты редукционизма: нейрофизиологический, логико-педагогический, информационно-кибернетический, социокультурный и пр. Кстати, этот утомительный, хотя и далеко не полный перечень скорее мог бы убедить в реальности душевной деятельности как таковой и несводимости ее к какой-либо другой реальности просто потому, что таких реальностей слишком уж много. В то же время перечень этот свидетельствует о неистребимости наивных попыток обыденного сознания "искать не там, где потеряли, а там, где светлее". Этому способствуют и некоторые укоренившиеся иллюзии, получившие в психологии силу якобы незыблемых истин. Иллюзии эти тем страшнее, что обычно они прямо не высказываются, хотя и подразумеваются.
В психологии, например, кажется обычным рассматривать любой психический процесс, будь то восприятие, память, мышление, как имеющий предметно-смысловое содержание. Но уже сложнее обстоит дело с протяженностью этих процессов во времени и их пространственностью. Первая сложность связана с тем шокирующим свойством психического, что оно трансформирует время, сжимая его или растягивая и даже заставляя "течь вспять". Поэтому ученые предпочитают временную протяженность психического оставить искусству, которое, впрочем, неплохо справляется с нею и умеет не только "остановить мгновение", но и показать в нем настоящее, прошлое и будущее. Но основная трудность относится к возможной пространственности психических процессов и их продуктов. Ведь в случае искусства ясно, что стоит нам мысленно лишить, например, изобразительные его жанры пространства, как мы тем самым уничтожим его. Но почему же мы с легкостью необыкновенной проделываем подобную варварскую процедуру с психической реальностью? Нам напомнят, что о пространственности психического в соответствии с декартовым противопоставлением души и тела говорить вовсе не принято. Итак, мы получаем следующую картину. Психическое обладает предметно-смысловой реальностью, которая, существуя во времени (да и то передаваемом в компетенцию искусства), не существует в пространстве. Отсюда обычно и возникает банальная идея поместить эту странную реальность, то есть психическое, в пространстве мозга, как прежде помещали его в пространство сердца, печени и т.п. Ведь обыденному сознанию легче приписать нейрональным механизмам мозга свойства предметности, искать в них информационно-содержательные отношения и объявить предметом психологии мозг1, чем признать реальность субъективного, психического и тем более признать за ним пространственно-временные характеристики.
1 В самое недавнее время подобный и, к сожалению, далеко не оригинальный при всей его нелепости вывод был сделан М.М.Кольцовой (см.: "Журнал высшей нервной деятельности им. И.П.Павлова", 1976, т. XXVI, вып. 2, стр. 235).
Нужно сказать, что подобный ход мысли можно обнаружить не только у физиологов, но и у психологов. Следствием его является то, что в психологии термин "объективное описание" употребляется в качестве синонима термина "физиологическое описание", а "психологическое" – в качестве синонима "субъективное".
Проблема психологического исследования осложняется и тем еще, что в нем чрезвычайно запутано отношение различных уровней языка, на котором мы вообще говорим о психическом. Мы имеем в виду наличную в психологии, как и в каждой науке, систему абстракций, определений, терминов, допущений и теоретических посылок, имеющую различный вид в зависимости от уровня, на котором ведется исследование, и изменяющуюся с каждым новым шагом анализа. Отношение посылок и допущений, связанных с такими переходами, может составлять серьезную проблему, часто не осознаваемую исследователем, хотя он всегда имеет дело с этими системами, а не непосредственно с самой действительностью. Это приходится подчеркнуть, потому что различие предпосылок, допущений, изменение смысла одних и тех же терминов на различных уровнях анализа постоянно дают о себе знать – независимо от того, сформулировали мы их ясным и эксплицитным образом или нет. Так вообще происходит во всякой науке, особенно же в исследованиях жизненной, человеческой реальности.
Дело прежде всего в том, что о человеке, о его мире (социальном, культурно-историческом, психологическом), о том, что, как и почему он в нем делает и что вообще происходит с ним, мы в принципе знаем только из того, что произошло на основании суждений и осознаваемых состояний самого агента действия. Это и ставит с особой остротой вопрос о языке описания. Ясно, что в определенном смысле можно рассматривать события и явления мира как материально (через вещественный результат действия) или идеально (через речь) сообщаемое выполнение или воплощение человеком определенных содержаний и смыслов. Этим сообщенным человек выделяет себя в качестве субъекта, который сам входит в состав процессов мира. Природа же нам ничего не сообщает, не говорит с нами ни на каком языке. Физик резонно скажет нам, что она ничего такого просто не содержит, что природные явления никоим образом не выделяют себя индивидуально. Ведь нельзя же предположить, что, например, состояние атома экранируется (осознанием) в нем и этим сообщается нам, представляется в качестве явления. А вот в случае живых, наделенных сознанием существ мы именно это предполагаем, даже если в итоге нам удается выделить исследованием нечто отличное от того, как это нечто пережито, осознано, то есть от языка внутреннего ("захотел, чтобы", "почувствовал, что", "увидел, что" и тому подобное, выраженное субъектом или нами "вчитываемое" в него). И как бы далеко мы ни прошли назад во времени, мы не найдем эти существа вне культуры, сознания и языка.
Иными словами, у исследуемой реальности есть еще и язык в самом широком смысле этого слова, и она никоим образом не дана познанию вне его. Эту реальность нельзя в чистом виде наблюдать отдельно от ее же языка, кроме разве что хорошо известных случаев патологической полной реактивности поведения, крайнего распада деятельности и сознания. Любое, самое вынужденное действие или состояние в целостном (а не разъятом на отдельные мертвые функции) поведении человека дано нам в том виде, как оно есть после деятельностно проработанной, рефлектированной части событий. Мы знаем о том, что происходило, через эту часть и после нее – независимо от того, были ли эти психические проработки и сознание всего лишь отблеском какого-либо автоматизма, причинной физической цепи и т.п. или нет.
А нас не могут не интересовать характер источников и происхождение наших знаний. Они интересуют нас в том числе и потому, что внимание к возможному источнику исходного знания, к его границам обнаруживает за, казалось бы, чисто эпистемологическими условиями знания действие и проявление существенного онтологического обстоятельства, радикально исключающего какой бы то ни было эпифеноменализм. Оно состоит в том, что изучаемые события и явления необратимы, что в силу своего экспериментального закрепления в теле живых существ и эволюции (или самообучения) последних посредством этого закрепления мир не может вернуться в прежнее состояние, что невосстановимы и жизненно-информационно потеряны части гипотетической "доязыковой" ситуации. Эти части никаким чудом не появятся и в языке, описывающем события извне, помимо языка самого "эпифеномена". Или же, претендуя на знание их, внешнее описание не будет иметь отношения к происходящему, будет изучать нечто иное, несовместимое с определением изучаемого явления. Это просто вытекает из положения чувствующих или наблюдающих существ в системе природы, частью которой они сами являются.
Мы пока не обсуждаем, чтó в итоге мы знаем. Пока важно то, как мы знаем, откуда получаем нашу эмпирию. А получаем мы ее необратимым образом. Это часть опытного явления, данного нам в наблюдении или эксперименте (тщательный анализ способов экспериментальных фиксаций обнаружил бы то же самое и в физике). Вообще не может быть опыта, из которого такой механизм образования эмпирических данных можно было бы устранить. А в науке мы ведь строим знание именно о предметах опыта, и никакого другого в ней не может быть. Для психолога даже в первом приближении ясно, что уже в самом нашем объекте мы имеем необратимость, отличающую изучаемые процессы как от большинства физических процессов, так и от произвольных умственных, наблюдательных и т.п. конструкций их субъективного носителя, агента. Без учета этого, проведенного вплоть до самых последних деталей исследования нельзя построить экспериментальную, а не спекулятивную или эмпирически наблюдательную, психологическую науку. Ибо именно необратимость хода вещей, включающих в себя действия субъективности, и делает эту субъективность реальностью. Познать ее как таковую – единственная возможность для психологии как науки объективно развернуть субъективное и задать его в действиях вещей мира. Иначе нам не пройти сквозь призраки, создаваемые неуловимой внутренней инстанцией, которая отделяет, экранирует нас от фактически имеющего место, от естественного хода явлений и его механизмов, вынуждая или спиритуалистически мистифицировать или же механистически редуцировать эту инстанцию. Природа, ставя перед нами препятствие необратимости, этим же актом открывает нам поле объективности. Только это нужно понимать, "уметь этим пользоваться". И уж, во всяком случае, нужно отличать эту реальность в ее независимости и самодействии от языка, в каком она выражена. Мы имеем в виду различение, пролегающее внутри субъективности, а не между ею и чем-то другим, лежащим полностью вне ее.
* * *
Указанное различение, как и предполагаемое им обращение к источнику наших знаний о субъективности, существенны еще и потому, что язык реальной жизни, в свою очередь, описывается в языке же – в языке исследователя, по отношению к которому он не является полностью инопорядковым. И если язык исследователя должен выявить в языке жизни реальные механизмы и ход событий, то успех такого дела предполагает умение четко выделять уровни анализа или уровни языка, видеть факт перехода (не всегда контролируемый) значений из одного на другой. Например, из языка реальной жизни, из его недифференцированной массы совершенно явно тянутся и переходят в язык исследования посылки и допущения относительно его объектов, различные предметные смыслы и операции, истоки происхождения и механизм которых вообще неведомы и которые предстают непосредственно как действительность: "демон меня искушает", "тотем пожелал", "мозг мыслит", "в моей голове родилась мысль" и т.д. и т.п.
Иными словами, мы сталкиваемся здесь с совокупностью наивных, спонтанных "теорий" психики в самом нашем предмете, с действием обыденного сознания, пронизанного субъективными ссылками на свои генеративные механизмы и источники. И, не отличая живую субъективность от ее выражения, от того или иного вида ее самоконцептуализации, от знания о ней, тяготеющих в принципе к субстантивированию ее в каком-либо носителе, инстанции (а то, что такой инстанцией может оказаться "я" со всеми вытекающими отсюда ассоциациями, есть лишь частный случай, исторически реализуемый в рамках психологизированных культур), мы будем строить всего-навсего мифологию субъективности. Эта мифология может быть и научной, ибо в роли указанных "теорий", представлений о том, как возникают мысли, душевные состояния и переживания, мы, исследователи, можем post festum обнаруживать и самые что ни на есть научные продукты мысли, в терминах которых, ассимилированных субъектом вне их собственного контекста и смысла, начинает протекать реальный психический процесс. Известен факт распространения определенного типа психоневрозов после появления психоаналитического учения, именно того типа, который был сконструирован теоретически внутри этого учения. Точно так же субъективная психическая реальность может переживать и выражаться (и в банальных случаях выражается) в терминах любой заимствованной механистической теории, теории "мыслящих машин" или, того хуже, "гибридного интеллекта", вообще любого представления о человеке-машине. В этом случае в наблюдении мы будем получать сведения о том, что "мозг мыслит", о том, что его "батареи разряжены" и что "его нужно подключить к источнику питания".
Но этого мало. Беда еще и в том, что принятые тем или иным образом посылки и допущения, уже осуществленные (например, выбором экспериментального устройства) абстракции переходят в изображаемое и из теоретического сознания исследователя. И, как это ни парадоксально, неразличенность абстракций может разрушать как раз объективность анализа и изображения. Чаще всего за теориями, возводящими свои расхождения чуть ли не в космически значимое столкновение редукционистской (или "эпифеноменалистской") мысли и разного рода спиритуализма, стоит просто непроясненность самой эпистемологической и онтологической базы того, о чем и как мы вообще что-либо говорим и можем говорить в области исследований психического.
Разъясним это. Разумеется, научный анализ психики не может в своей исходной точке использовать одну очень важную преданную анализу связь и должен разорвать ее. Это стихийно спиритуализируемое сращение между предметами человеческих высказываний, восприятий, мнемических образований, представлений, желаний, мотиваций и их "языком внутреннего", принадлежащим субстантивированной инстанции наблюдения, таинственному внутреннему существу, объединяемому и движимому самопроизвольным чувством непосредственного знания. Но мысль, что можно эти предметы и механизмы полностью знать извне, что можно их четко и раз навсегда единообразно отделить от их внутренних осмысливаний и организации в теле живых существ, реальна только при допущении абсолютного наблюдения. Иными словами, это значило бы приписать Наблюдателю с большой буквы возможность абсолютного сознания, для которого были бы вполне прозрачны и получали бы свое "истинное" значение и вид все психологические состояния, понимаемые, следовательно, Наблюдателем, а не их собственными носителями. Но это именно только допущение, хотя и полезное в массе случаев. Пользуясь им, мы можем производить абстракции в предмете, выбирать именно данные его зависимости, а не другие, исключать действие одних факторов, а действие других представлять в чистом виде, достигая этого, в частности (как, например, в павловской "башне молчания"), и материальной организаций экспериментальной ситуации. Это позволяет контролировать образование слагающих явление сил, позволяет локализовывать и идентифицировать наблюдаемые и другими экспериментаторами воспроизводимые эффекты.
Однако все это возможно лишь до определенного предела. За этим пределом как раз предположение абсолютной системы отсчета лишает нас такого контроля. Дело в том, что в силу необратимости процессов, связанных с использованием информации, в силу особых свойств живых систем, способных в опыте эволюционировать и самоконтролироваться, наблюдение не может быть абсолютным, и не существует такой реальности, пусть даже гипотетической, в которой были бы следы всех событий и к которой мы могли бы обращаться при конструировании теоретических объектов. А раз так, то именно в силу указанных свойств живых систем немаловажно понимание того, что в опытном исследовании мы имеем дело с вербально или каким-нибудь иным способом (в том числе и материальными экспериментальными воздействиями) сообщаемым испытуемому знанием о его же состояниях или их начальных условиях. Но и вербальное и материальное воздействие ведь кем-то организуется и является кристаллизацией его знаний, а не какой-то божественной чистой мыслью. И напоминание о существовании этого " кого-то " не тривиально, если нет абсолютной системы отсчета.
Проблема, таким образом, состоит в том, чтобы понятным (то есть операционально и конструктивно для исследователя разрешимым) экспериментальным устройством контролировать как раз актуализируемые объектом изучения индивидуально-цельные состояния. Неразложимые в терминах абсолютного наблюдения извне они-то и имеют место в эксперименте, не говоря уже о том, что сама жизнь сознательных существ "экспериментальна" в широком смысле этого слова. Поэтому исследовательский эксперимент должен не подменять мыслью исследователя практику, жизнь объекта, ибо при такой подмене разрушается собственное бытие изучаемого явления и оно в теоретических выводах сводится к функции мысли исследователя, к описанию происходящего в его собственном уме, выдаваемом за происходящее в предмете (нередкий случай не только в психологии, но и в антропологии, лингвистике и т.п.)2.
2 Парадоксально, но это и есть редукция объекта к действию чистой мысли, полагаемой, правда, не в самом объекте – в психике, а в исследователе. Но и в том и в другом случае последствия одни и те же в смысле разрушения самих оснований объективного метода науки.
Например, в итоге многолетней истории и физиологических и психологических исследований стало очевидно, что движение, моторная схема не могут быть усвоены – они должны быть построены субъектом. Н.А.Бернштейн в свое время говорил о том, что упражнение – это повторение без повторения. Тщательный анализ рисунка даже хорошо усвоенных движений (в том числе и анализ их задающих, программирующих, собственно фазических и коррекционных компонентов) свидетельствует об их уникальности, своеобычности. Микроструктурный анализ моторного акта показывает, что его биодинамическая ткань неповторима как отпечаток пальца. Это означает, что строится не только моторная схема, но что на основе этой схемы строится (а не просто повторяется) каждый живой моторный акт. И стимульное подкрепление ничего ровным счетом не означает без этой работы, а она не вытекает однозначно из структуры внешнего стимула. В этом смысле условие понятности происходящего, реализуемое по схеме "стимул – реакция", не является, однако, соответствующим существу дела экспериментом. Должны быть еще понятия, относящиеся к указанной выше работе, то есть работе по реальному построению изучаемого действия. При этом замечательно, что это не понятия, описывающие работу "я" (ни "я" испытуемого, ни "я" исследователя). Скорее это "оно" работает, а не "я". Когда мы говорим "оно", это не литературная метафора, это попытка условно указать на факт самодействия всего того, что живет среди вещей, там, в мире объектов, включающих в свое движение также и "испытующие движения", в описании которых и необходимо как-то нейтрализовать почти обязательную для человеческого языка манию персонификаций. В обыденном языке такого рода персонификации неизбежны, но мы говорим о научных понятиях. Иными словами, в приведенном нами примере движение, равно как и психика самостроятся и саморазвиваются. Высаживая семя в почву, мы ведь не пытаемся заменить собой, своим рассуждением ее волшебную органическую химию, то есть представить продукт живой, hic et nunc, организации работы звеном аналитической последовательности вывода. Вряд ли какой-либо биолог сочтет такую работу эпифеноменом!
Сказанное выше о построении движения тем более относится к предметному строению, какое характеризует деятельность в широком смысле слова и, значит, мышление, умение, навыки, эмоции, вообще так называемые психические функции. Конечно, задача науки в том и состоит, чтобы иметь в своем распоряжении (или найти) понятия и термины для той работы жизни, в которой это строение возникает (и каковую в действительности мы и называем практикой, отличаемой от теории и мысли, если, конечно, придать этой категории содержательный смысл, а не обыденный). Но ими неминуемо будут термины особой реальности. Реальность эта, оставаясь субъективной, не поддается тем не менее никакому "языку внутреннего", ускользает от него, отличается от него. В то же время она не может быть сведена к актам, действиям какой-либо чистой "знающей" сущности, к ее умственным построениям. Иначе необъяснимым и даже скандальным "чудом" для естественнонаучной картины мира была бы, например, точность свободного действия и обеспечивающих его структур (превосходящая, как известно, и точность инстинкта и точность мышления) – как их анализировать, где они возникают, в каком пространстве и времени, в "настоящем моменте" воздействия стимула, а может быть, в повторении таких моментов?
Фактически получается так, что нужно было бы работу, дающую такие структуры, свести сначала к "чистым" ментальным актам, к действиям духовной сущности, а затем – на основе правил научной методологии, которой, естественно, нечего делать с такой неуловимой вещью, – отбросить ее в качестве ненужного и даже абсурдного довеска. Таким образом, мы обнаруживаем и в редукционизме и в спиритуализме действие одной и той же посылки, только с обратным знаком. "Мыслит" ли мозг или же "мыслит" гомункулус – это все различные проекции одного и того же субстанционализма, не говоря уже об антропоморфическом характере подобного рода описаний субъективной реальности.
Но психолог может (и должен) обратить себе на пользу тот факт, что реальность субъективного упорно сопротивляется любым своим концептуализациям. Известна, например, невозможность концептуализировать множество оттенков широкой гаммы эмоциональных переживаний, оттенков, запахов и т.п., а с другой стороны, полисемичность разветвления рядов значений и контекстов обыденного языка. Связь между ними и найденными их (само) выражениями и реализациями всегда в высшей степени условна и вольна. Но это "ускользание" (иногда даже поддающееся усилению в эксперименте) и вызывает все новые и новые поиски, что является условием развития, продуктивности психической жизни, то есть выражением реальности ее функций. Поэтому эта упрямая реальность далеко не просто лишь аккомпанемент к чему-то иному, к каким-то другим еще отношениям, которые считались бы действительными, то есть которые Наблюдатель объявил бы единственно подлинными. Да и что такое в этом случае реальное, то есть происходящее помимо и независимо от состояний познающего субъекта в смысле требований научной картины мира? Ключом к реальному здесь может быть лишь расширенное понятие объективности, способное включить в свою орбиту также и описание предметов, естественные проявления которых содержат в себе отложения субъективно-деятельностных трансформаций действительности. Такое расширение достигается сужением фундаментальных абстракций наблюдения, определяющих место сознательного субъекта в процессах природы, и наложением ограничений на беспредельную, извне задаваемую перспективу (в терминах которой неразложимы как раз основные, интересующие психологию явления)3. Иначе объективность превращается в полный субъективизм, объект – в функцию сознания исследователя.
3 Расширенное таким путем понятие объективности – продукт опыта даже современной физики, не говоря уже о биологии.
К мысли о том, что субъективность есть реальность, независимая от познания ее, от того, где, когда и кем она познается, приводят и опыт истории культуры, наблюдение крупных эпох истории человеческого сознавши. Например, уже экскурсы психоанализа Фрейда в древние мифологические системы культуры показывали, что тысячелетиями существовавшая картина предметов и существ воображаемой сверхчувственной реальности, ритуально инсценируемых на человеческом материале и поведении, может быть переведена анализом в термины мета-психологии. Точнее, она может быть переведена в термины знания механизмов воспроизводства и регуляции сознательной жизни, опосредуемого в данном случае принудительным для человека действием особых, чувственно-сверхчувственных, как назвал бы их Маркс, предметов. А отсюда и возможность рассматривать последние, наоборот, как объективированную проекцию первых, как вынесенные в реальность перевоплощения их практического функционирования4. Это, так сказать, психология без "я", сознание реальной жизни, обходящейся без психологически-субъектного объединения в единстве "я", в персонифицированном агенте действий и состояний. Но за этим языком предметов стоит инвариантное относительно любого языка действие представлений, субъективности (в том числе так называемой "бессознательной") – того же рода, что и за языком инстанции "я", который есть лишь частный (и поздний) исторический продукт, лишь одна из психологий, а не Психология как таковая, с большой буквы. Более того, это как бы самой историей проделанная абстракция, выделение процессов в чистом виде, позволяющее нам узнавать и анализировать функционирование субъективности по предметам внешнего субъекту мира, если, конечно, не считать их просто фантазиями и заблуждениями относительно известного нам строения этого мира5. Со времени Фрейда и так называемая историческая психология (И.Мейерсон, Ж.П.Вернан и др.) сделала значительные шаги в этом направлении.
4 См.: З.Фрейд. Психопатология обыденной жизни. М, 1925; см. также: А.Р.Лурия. Психология как историческая наука // В сб. "История и психология". – М.: Наука, 1971.
5 Скорее сама мифологическая картина мира может рассматриваться как продукт апостериорной мировоззренчески умозрительной экспликации свойств психики, упакованных в этих внешних культурных предметах, – продукт, сопоставимый, следовательно, не с научной картиной мира, а с задачами регулирования и воспроизводства психики в обществе и индивидах.
Мы не будем дальше вдаваться в эту проблему. Для хода нашего рассуждения важно, что в приведенном примере независимость психических процессов от внутрикультурных гипотез и теорий вновь указывает на их объективность. А это единственно открывает поле научному методу их изучения, поле, совершенно независимое как от обязательного поиска материальных их носителей в мозгу, так и от каких-либо априорно положенных норм, идеалов, ценностей, "человеческой природы" и т.п. Действительные факты противоречат не столько привлечению к анализу субъективных форм отчета (оно может быть весьма разным), сколько абстрактному, интеллектуально воспаренному характеру интерпретаций, свойственных и чистой физикалистской мысли с ее абсолютным эмпирическим критерием истинности, и априористическим теориям. Поэтому сначала Маркс в XIX веке, а затем все хоть сколько-нибудь интересные в интеллектуальном отношении начинания в XX веке полагают практику versus мысль, внося тем самым нередуцируемое явление жизни в сам объект изучения (и, если угодно, живую, а не только лишь логическую основу в познание) и накладывая соответствующие ограничения на "чистоту" мысли исследователя. Эта существенная оппозиция теперь известна всем, но не всегда осознаются ее следствия для психологии: то, что она уничтожает примитивное различение души и тела.
Последовательное проведение ее в психологических исследованиях предполагает принятие того факта, что субъективность сама входит в объективную реальность, данную науке, является элементом ее определения, а не располагается где-то над ней в качестве воспаренного фантома физических событий, элиминируемого наукой, или за ней в виде таинственной души. Говоря, что субъективность "входит в реальность", мы имеем в виду, что она входит в ту реальность, которая является объективной, каузально организованной по отношению к миру сознания, данному нам также и на "языке внутреннего". Только задав ее в самом начале (так же, как и в биологии явление жизни), в трансцендентной по отношению к "языку внутреннего" части, мы может затем выделить объективные процессы (идущие независимо от наблюдения и самонаблюдения), выделить стороны предмета психологического исследования, поддающиеся объективному описанию в случаях, когда неизбежно и, более того, необходимо употребление терминов "сознание", "воление" и т.п. Потом уже поздно соединять сознание с природными явлениями и описывающими их терминами, и мы никогда в рамках одного логически гомогенного исследования не выйдем к месту, где что-то кем-то мыслится, видится, помнится, воображается, узнается, эмоционально переживается, мотивируется. А ведь и помнится, и воображается, и мыслится, и узнается... Маркс в свое время имел весьма серьезные возражения против созерцательного материализма, которым сознание "берется вполне натуралистически, просто как нечто данное, заранее противоставляемое бытию, природе"6. Эти возражения сохраняют свою силу и сегодня.
6 К.Маркс и Ф.Энгельс. Соч. Т. 20. С. 34. Разрядка наша – Авт.
Действительно, само понятие физического причинения, фактических зависимостей, детерминистически задающих наблюдаемые проявления отмеченных сознанием действий и состояний, строится в психологии на основе совершенно иной организации теоретических научных объектов, что не только не ведет к выпадению психологии из общего стиля объективного познания, но, наоборот, расширяет, как мы уже говорили, общее понятие научной рациональности.
В свете такого построения сознание, психические интенциональные процессы с самого начала привлекаются к анализу не как отношение к действительности, а как отношение в действительности. Теоретические объекты психологии представляют собой объекты данной, особой действительности. Это можно показать простыми соображениями. В деятельности сознательных существ (как бы далеко на оси онтогенеза мы ни полагали точку сознания в собственном смысле этого слова) речь идет прежде всего об отодвигании во времени решающих актов по отношению к окружающему миру, в том числе удовлетворения собственных органических потребностей. Происходит как бы удвоение и повторение явлений в зазоре длящегося опыта, позволяющем этим существам обучаться, самообучаться и эволюционировать. Психологу независимо от поиска биологических, эволюционно-генетических оснований подобного поведения живых систем достаточно, что такая система отсроченного действия представляет пространство, куда – задолго до итогов процессов, дающих мотивационно, перцептуально, мнемически, эмотивно и т.д. организованный внутренний мир сформировавшегося в своих функциях существа, – вторгаются символизирующие вещественные превращения объективных обстоятельств, дающие при этом вполне телесно, а не субъективно действующие образования, развернутые вне интроспективной реальности.
Эти материализованные превращения, эти психические замещения вместе с физически случившимся или происходящим – и вне рамок классического различения внешнего и внутреннего – являются естественно развивающимся основанием находимого на другом полюсе мира восприятий, переживаний, содержания интенций, симультанных целостностей гештальта, характериологических личностных формаций и т.д. Иными словами, это уже особые цельные (хотя и явно кентаврические) объекты, для исследователя конечные или первичные и рассматриваемые внутри их собственной индивидуальной истории. Они-то и сохраняются во всем последующем функционировании психики как (порой скрытые) определения, как детерминистические связующие воздействий и побуждений.
Например, психологические исследования памяти и восприятия (в частности, псевдоскопические и инвертоскопические) показывают, что носителями психической детерминации, возможного мира тех или иных перцептивных или мнемических смыслов и значений являются не физически описываемые события внешнего мира (видимые Наблюдателю7) и не какие-нибудь их "внутренние преломления", видимые только субъекту. Такими носителями являются вне индивида развернутые деятельностью образования, чувственная ткань, сплетенная квазивещественными превращениями действительности и ставшая органом вычерпывания из нее информации и стимулов. Рассматривая ее в качестве телесного органа, мы можем, следовательно, и сознательно-психические проявления рассматривать как отправления и функции этого органа. Только соответствующие термины относятся уже не к органам чувств, анатомо-физиологическим рецепторам, анализаторам и т.д., а к биодинамической и чувственной ткани предметного тела субъектов познания и действия8.
7 К событиям внешнего мира относятся и внутрииндивидуальные физические процессы и состояния; восприятия их действия как психические или осознаваемые находятся вне своего материального субстрата. Маркс в свое время говорил, что глаз, например, воспринимает не отпечаток на ретине, а объективную форму вещи, находящейся вне глаза (см.: К.Маркс и Ф.Энгельс. Соч., т. 23, стр. 82).
8 См. исследование А.Н.Леонтьева, А.Д.Логвиненко, В.В.Столина в книге "Восприятия и деятельность". М., 1976.
Оно, можно думать, простирается в особое измерение, или "четвертое состояние", бытия, о котором по меньшей мере можно сказать, что оно не является евклидово-декартовым и явно требует применения понятий сложных гиперпространств, аппарата современных топологий и, возможно, фазовых и еще более сложных неметризованных представлений пространства-времени.
В рамках данной статьи мы не имеем возможности углубляться в этот чрезвычайно важный вопрос о неевклидовом характере предметностей психической реальности, полей, пространств и поэтому оставляем его для дальнейших исследований и размышлений9. Пока нам важно подчеркнуть ту мысль, что эти многомерные надстройки природных возможностей человека являются тем каркасом, который вписывает человека в естественноисторический, каузальный, мир. Они несут на себе механизмы мнимостей (кажимостей) ментальной и сознательной жизни. Последние априорно задают некоторые интерпретативно-содержательные смыслы любым конкретным воздействиям и переживаниям. Поэтому и приходится констатировать, что органы, то есть то, о чем мы говорим уже в реальных физических терминах, растут и развертываются в экстрацеребральной и трансиндивидной реальности10. Психические события ведь происходят не в голове, как нейрофизиологические события, и тем более они происходят не там, где протекает ж