Денис Васильевич Давыдов, «Гусарская исповедь»

При сих мыслях я послал к князю Багратиону письмо следующего содержания: "Ваше сиятельство! Вам известно, что я, оставя место адъютанта вашего,столь лестное для моего самолюбия, и вступя в гусарский полк, имелпредметом партизанскую службу и по силам лет моих, и по опытности, и, еслисмею сказать, по отваге моей. Обстоятельства ведут меня по сие время врядах моих товарищей, где я своей воли не имею и, следовательно, не могу нипредпринять, ни исполнить ничего замечательного. Князь! Вы мой единственныйблагодетель; позвольте мне предстать к вам для объяснений моих намерений;если они будут вам угодны, употребите меня по желанию моему и будьтенадежны, что тот, который носил звание адъютанта Багратиона пять лет сряду,тот поддержит честь сию со всею ревностию, какой бедственное положениелюбезного нашего отечества требует. Денис Давыдов".Двадцать первого августа князь позвал меня к себе[3]; представ к нему, яобъяснил ему выгоды партизанской войны при обстоятельствах того времени:"Неприятель идет одним путем, - говорил я ему, - путь сей протяжением своимвышел из меры; транспорты жизненного и боевого продовольствия неприятеляпокрывают пространство от Гжати до Смоленска и далее. Между тем обширностьчасти России, лежащей на юге Московского пути, способствует изворотам нетолько партий, но и целой нашей армии. Что делают толпы казаков приавангарде?Оставя достаточное число их для содержания аванпостов, надо разделитьостальное на партии и пустить их в средину каравана, следующего заНаполеоном. Пойдут ли на них сильные отряды? - Им есть довольно простора,чтобы избежать поражения. Оставят ли их в покое? - Они истребят источниксилы и жизни неприятельской армии. Откуда возьмет она заряды и пропитание?- Наша земля не так изобильна, чтобы придорожная часть могла пропитатьдвести тысяч войска; оружейные и пороховые заводы - не на Смоленскойдороге. К тому же обратное появление наших посреди рассеянных от войныпоселян ободрит их и обратит войсковую войну в народную. Князь! откровенновам скажу: душа болит от вседневных параллельных позиций! Пора видеть, чтоони не закрывают недра России. Кому не известно, что лучший способ защищатьпредмет неприятельского стремления состоит не в параллельном, а вперпендикулярном или, по крайней мере, в косвенном положении армииотносительно к сему предмету? И потому, если не прекратится избранныйБарклаем и продолжаемый светлейшим род отступления, - Москва будет взята,мир в ней подписан, и мы пойдем в Индию сражаться за французов!.. [4] Ятеперь обращаюсь к себе собственно: если должно непременно погибнуть, толучше я лягу здесь! В Индии я пропаду со ста тысячами моихсоотечественников, без имени и за пользу, чуждую России, а здесь я умру подзнаменами независимости, около которых столпятся поселяне, ропщущие нанасилие и безбожие врагов наших... А кто знает! Может быть, и армия,определенная действовать в Индии!.." Светлейший в то время отдыхал. До пробуждения его вошли к князю Василий иДмитрий Сергеевичи Ланские, которым он читал письмо, полученное им от графаРостопчина, в котором сказано было: "Я полагаю, что вы будете драться,прежде нежели отдадите столицу; если вы будете побиты и подойдете к Москве,я выйду из нее к вам на подпору со ста тысячами вооруженных жителей; если итогда неудача, то злодеям вместо Москвы один ее пепел достанется". Но чтобы яснее видеть положение моей партии, надобно взять выше: путь нашстановился опаснее по мере удаления нашего от армии. Даже места, неприкосновенные неприятелем, немало представляли нам препятствий. Общее идобровольное ополчение поселян преграждало путь нам. В каждом селенииворота были заперты; при них стояли стар и млад с вилами, кольями, топорамии некоторые из них с огнестрельным оружием. К каждому селению один из наспринужден был подъезжать и говорить жителям, что мы русские, что мы пришлина помощь к ним и на защиту православныя церкви. Часто ответом нам былвыстрел или пущенный с размаха топор, от ударов коих судьба спасла нас[8].Мы могли бы обходить селения; но я хотел распространить слух, что войскавозвращаются, утвердить поселян в намерении защищаться и склонить их кнемедленному извещению нас о приближении к ним неприятеля, почему с каждымселением продолжались переговоры до вступления в улицу. Там сценапеременялась; едва сомнение уступало место уверенности, что мы русские, какхлеб, пиво, пироги подносимы были солдатам.Сколько раз я спрашивал жителей по заключении между нами мира: "Отчего выполагали нас французами?" Каждый раз отвечали они мне: "Да вишь, родимый(показывая на гусарский мой ментик), это, бают, на их одежу схожо". - "Даразве я не русским языком говорю?" - "Да ведь у них всякого сбора люди!"Тогда я на опыте узнал, что в Народной войне должно не только говоритьязыком черни, но приноравливаться к ней и в обычаях и в одежде[9]. Я наделмужичий кафтан, стал отпускать бороду, вместо ордена св. Анны повесил образсв. Николая[10] и заговорил с ними языком народным. Узнав, что в село Токарево пришла шайка мародеров, мы 2-го сентября нарассвете [11] напали на нее и захватили в плен девяносто человек,прикрывавших обоз с ограбленными у жителей пожитками. Едва казаки икрестьяне занялись разделением между собою добычи, как выставленные заселением скрытные пикеты наши дали нам знать о приближении к Токаревудругой шайки мародеров. Это селение лежит на скате возвышенности у берегаречки Вори, почему неприятель нисколько не мог нас приметить и шел прямобез малейшей осторожности. Мы сели на коней, скрылись позади изб и занесколько саженей от селения атаковали его со всех сторон с криком истрельбою, ворвались в средину обоза и еще захватили семьдесят человек вплен. Одиннадцатого мы отслужили молебен в присутствии гражданских чиновников инарода и выступили в поход с благословениями всех жителей. С нами пошли:отставной мичман Николай Храповицкий, титулярный советник Татаринов,шестидесятилетний старец, и землемер Макаревич; прочие помещики осталисьдома, довольствуясь ношением охотничьих кафтанов, препоясанные саблями и спистолетами за поясом. Четырнадцатого мы подошли к селению Теплухе, что на столбовой Смоленскойдороге, и остановились на ночлег со всею военною осторожностью. Там явилсяко мне крестьянин Федор из Царева-Займища с желанием служить в моей партии.Этот удалец, оставя жену и детей, скрывшихся в лесах, находился при мне доизгнания неприятеля из Смоленской губернии и только после освобождения онойвозвратился на свое пепелище. По возвращении моем из Парижа, в 1814 году, янарочно останавливался в Цареве-Займище, с тем чтобы посетить моегохраброго товарища, но мне сказали, что его уже нет на свете. Он умер отзаразы со многими поселянами, скрывавшимися в лесах во время его ратования.Какое поучение! И те, кои избегают смерти, и те, кои на нее отваживаются, -всем равная участь; каждому определен срок неминуемый!.. Стоит ли прятатьсяи срамиться! Не прошло часу, как казаки слабым свистом подали знак. Они открыли одногоофицера, идущего пешком по дороге с ружьем и с собакою. Десять человек селина коней, бросились на дорогу, окружили его и привели к отряду. Это был4-го Иллирийского полка полковник Гетальс[29], большой охотник стрелять ипороть дичь, и опередивший расстроенный баталион свой, который шелформироваться в Смоленск. С ним была лягавая собака и в сумке - убитыйтетерев. Отчаяние сего полковника более обращало нас к смеху, нежели ксожалению. После расспроса его обо всем, что нужно было, он отошел всторону и ходил, задумчивый, большими шагами; но каждый раз, когдапопадалась ему на глаза лягавая собака его, улегшаяся на казачьей бурке, -каждый раз он брал позицию Тальмы в "Эдипе" и восклицал громким голосом:"Malheureuse passion!"[30]; каждый раз, когда бросал взгляд на ружье свое,- увы! - уже в руках казаков, или на тетерева, повешенного на пику, какбудто вывеской его приключения, - он повторял то же и снова зачинал ходитьразмеренными шагами. Но сколь провидение чудесно в определениях своих! Между ними находилсябарабанщик молодой гвардии, именем Викентий Бод (Vincent Bode),пятнадцатилетний юноша, оторванный от объятий родительских и, как раннийцвет, перевезенный за три тысячи верст под русское лезвие на русскиеморозы! При виде его сердце мое облилось кровью; я вспомнил и домродительский, и отца моего, когда он меня, почти таких же лет, поручалсудьбе военной! Как предать несчастного случайностям голодного, холодного ибесприютного странствования, имея средства к его спасению? Я его оставилпри себе, велел надеть на него казачий чекмень и фуражку, чтобы избавитьего от непредвидимого тычка штыком или дротиком, и, таким образом, сквозьуспехи и неудачи, через горы и долы, из края в край, довез его до Парижаздоровым, веселым, и почти возмужалым передал его из рук в рукипрестарелому отцу его. Что же вышло? Спустя два дня после этого являются комне отец с сыном и просят об аттестате. "С радостью, - отвечал я им. - Воттебе, Викентий, аттестат в добром твоем поведении". - "Нет, - сказал отец,- вы мне спасли сына, довершите же ваше благодеяние, - дайте ему аттестат втом, что он находился при вас и поражал неприятеля". - "Но неприятели быливаши соотечественники?" - "Нужды нет", - возразил старик. "Как нужды нет?Ты чрез то погубишь сына, его расстреляют, и дельно..." - "Нынче другиевремена, - отвечал он, - по этому аттестату он загладит невольное служениесвое хищнику престола и получит награждение за ратоборствование противлюдей, за него сражавшихся, следовательно, служивших против законногосвоего монарха". - "Если это так, господин Бод, жалка мне ваша Франция! Воттебе аттестат, какого ты требуешь". И подлинно, я в оном налгал не хужеправителя канцелярии какого-либо главнокомандующего, сочиняющего реляцию опобеде, в коей он не участвовал. Старик был прав: чрез неделю он сновапришел ко мне с сыном благодарить за новое мое благодеяние. Викентий имелуже в петлице орден Лилии!!! Проезжая в то время вдоль полинии с правого на левый фланг, я попался между ними и был свидетелемследующего случая. Один из уланов гнался с саблею за французским егерем. Каждый раз, что егерьприцеливался по нем, каждый раз он отъезжал прочь и преследовал снова,когда егерь обращался в бегство. Приметя сие, я закричал улану: "Улан,стыдно!" Он, не отвечав ни слова, поворотил лошадь, выдержал выстрелфранцузского егеря, бросился на него и рассек ему голову.После сего, подъехав ко мне, он спросил меня: "Теперь довольны ли, вашевысокоблагородие?" - и в ту же секунду охнул: какая-то бешеная пуляперебила ему правую ногу. Странность состоит в том, что сей улан, получивза подвиг сей Георгиевский знак, не мог носить его... Он был бердичевскийеврей, завербованный в уланы. Этот случай оправдывает мнение, что неттакого рода людей, который не причастен был бы честолюбия и, следовательно,не способен был бы к военной службе.

 

Я никак не полагал столкнуться с главною квартирою в сем направлении; нохолиться было некогда, я сел на конь и явился к светлейшему немедленно.Я нашел его в избе; перед ним стояли Храповицкий и князь Кудашев. Как скоросветлейший увидел меня, то подозвал к себе и сказал: "Я еще лично не знакомс тобою, но прежде знакомства хочу поблагодарить тебя за молодецкую твоюслужбу". Он обнял меня и прибавил: "Удачные опыты твои доказали мне пользупартизанской войны, которая столь много вреда нанесла, наносит и нанесетнеприятелю".Я, пользуясь ласковым его приемом, просил извинения в том, что осмелилсяпредстать пред ним в мужицкой моей одежде. Он отвечал мне: "В народнойвойне это необходимо, действуй, как ты действуешь: головою и сердцем; мненужды нет, что одна покрыта шапкой, а не кивером, а другое бьется подармяком, а не под мундиром. Всему есть время, и ты будешь в башмаках напридворных балах". Второго граф Орлов-Денисов, соединясь со мною, коснулся корпуса Раевского вТолстяках; мы продолжали путь в Хилти чи, куда прибыли к ночи. Отдохнув тричаса, мы пошли к Мерлину. Наконец подошла старая гвардия, посреди коей находился сам Наполеон.Это было уже гораздо за полдень. Мы вскочили на конь и снова явились убольшой дороги. Неприятель, увидя шумные толпы наши, взял ружье под курок игордо продолжал путь, не прибавляя шагу. Сколько ни покушались мы оторватьхотя одного рядового от сомкнутых колонн, но они, как гранитные,пренебрегали все усилия наши и остались невредимыми... Я никогда не забудусвободную поступь и грозную осанку сих всеми родами смерти угрожаемыхвоинов! Осененные высокими медвежьими шапками, в синих мундирах, в белыхремнях с красными султанами и эполетами, они казались как маков цвет средиснежного поля! Будь с нами несколько рот конной артиллерии и вся регулярнаякавалерия, бог знает для чего при армии влачившаяся, то как передовая, таки следующие за нею в сей день колонны вряд ли отошли бы с столь малымуроном, каковой они в сей день потерпели. Я как теперь вижу графа Орлова-Денисова, гарцующего у самой колонны нарыжем коне своем, окруженного моими ахтырскими гусарами и ординарцамилейб-гвардии казацкого полка. Полковники, офицеры, урядники, многие простыеказаки бросались к самому фронту, - но все было тщетно! Колонны валили одназа другою, отгоняя нас ружейными выстрелами, и смеялись над нашим вокругних безуспешным рыцарством.В течение дня сего мы еще взяли одного генерала (Мартушевича), множествообозов[48] и пленных до семисот человек; но гвардия с Наполеоном прошлапосреди толпы казаков наших, как стопушечный корабль между рыбачьимилодками. Не прошло двух часов, как прибыл в Копыс Шамшева казачий полк с стапятьюдесятью Мариупольского полка гусарами, под командою подполковника

Павла Ржевского.

 

В ожидании отряда, посланного с поручиком Макаровым к Толочину, я принужденбыл пробыть в Копысе день более, нежели Сеславин. Тут меня оставили мичманХраповицкий, титулярный советник Татаринов, землемер Макаревич и Федор,приставший ко мне из Царева-Займища. Отдав долг свой отечеству, онивозвратились на родину с торжествующей совестию после священного дела!Исключая Храповицкого, два последние были бедные дворяне, а Федор -крестьянин; но сколь возвышаются они пред потомками тех древних бояр,которые, прорыскав два месяца по московскому бульвару с гремучими шпорами ис густыми усами, ускакали из Москвы в отдаленные губернии, и там, - покадостойные и незабвенные соотчичи их подставляли грудь на штык враговродины, - они прыскались духами и плясали на могиле отечества! Некоторые изэтих бесславных беглецов до сих пор воспоминают об этой ужасной эпохе, како счастливейшем времени их жизни! И как быть иначе? Как действительномустатскому советнику забыть генеральские эполеты, а регистратору - усы ишпоры? Грустно мне было расставаться с страждущим братом моим и отпускать его вкрай, разоренный и обитаемый поляками, чуждыми сожаления ко всякому, ктоносит имя русское! К тому же, если б урядник Крючков не ссудил менязаимообразно двадцатью пятью червонными, я принужден был бы отказать братуи в денежном пособии, ибо казна моя и Храповицкого никогда не превышаладвух червонных во все время наших разбоев: вся добыча делилась междунижними чинами. От Новых Трок до села Понари дорога была свободна и гладка. У последнегоселения, там, где дорога разделяется на Новые Троки и на Ковну, грудытрупов человеческих и лошадиных, тьма повозок, лафетов и палубов едваоставляли мне место для проезда; кучи еще живых неприятелей валялись наснегу или, залезши в повозки, ожидали холодной и голодной смерти. Путь мойосвещаем был пылавшими избами и корчмами, в которых горели сотни сихнесчастных. Сани мои на раскатах стучали в закостенелые головы, ноги и рукизамерзших или замерзающих, и проезд мой от Понарей до Вильны сопровождаембыл разного диалекта стенаниями страдальцев... восхитительным гимномизбавления моей родины! Первого декабря явился я к светлейшему. Какая перемена в главной квартире!Вместо, как прежде, разоренной деревушки и курной избы, окруженной однимикараульными, выходившими и входившими в нее должностными людьми, кочующимивокруг нее и проходившими мимо войсками, вместо тесной горницы, в которуювход был прямо из сеней и где видали мы светлейшего на складных креслах,облокоченного на планы и борющегося с гением величайшего завоевателя векови мира, - я увидел улицу и двор, затопленные великолепными каретами,колясками и санями. Толпы польских вельмож в губернских русских мундирах, спресмыкательными телодвижениями.Множество наших и пленных неприятельских генералов, штаб- и обер-офицеров,иных на костылях, страждущих, бледных, других - бодрых и веселых, - всехтеснившихся на крыльце, в передней и в зале человека, за два года пред сими в этом же городе имевшего в ведении своем один гарнизонный полк игражданских чиновников, а теперь начальствовавшего над всеми силамиспасенного им отечества! Восьмого числа Чеченский столкнулся с аванпостами австрийцев под Гродною,взял в плен двух гусаров и, вследствие наставления моего, немедленноотослал их к генералу Фрейлиху, командовавшему в Гродне отрядом, состоявшимв четыре тысячи человек конницы и пехоты и тридцать орудий.Фрейлих прислал парламентера благодарить Чеченского за снисходительный сейпоступок, а Чеченский воспользовался таким случаем, и переговоры между нимизавязались. Вначале австрийский генерал объявил намерение не иначе сдатьгород, как предавши огню все провиантские и комиссариатские магазины, коивмещали в себе более нежели на миллион рублей запаса. Чеченский отвечалему, что все пополнение ляжет на жителей сей губернии и чрез это он докажеттолько недоброжелательство свое к русским в такое время, в которое каждоедружеское доказательство австрийцев к нам есть смертельная рана общемуугнетателю. После нескольких прений фрейлих решился оставить город со всемизапасами, в оном находившимися, и потянулся с отрядом своим за границу.Чеченский вслед за ним вступил в Гродну, остановился на площади, занялпостами улицы, к оной прилегающие, и поставил караулы при магазинах игошпиталях.

 

Два отшиба потрясли до основания власть и господствование Наполеона,казавшиеся неколебимыми. Отшибы эти произведены были двумя народами,обитающими на двух оконечностях завоеванной и порабощенной им Европы:Испаниею и Россиею.Первая, противуставшая французскому ополчению, одинокому, без союзников ибез Наполеона, сотрясла налагаемое на нее иго при помощи огромных денежныхкапиталов и многочисленной армии союзной с нею Англии. Последняя, принявшаяна свой щит удары того французского ополчения, но усиленного восставшим нанее всем Западом, которым предводительствовал и управлял сам Наполеон, -достигла того же предмета без всяких иных союзников, кроме оскорбленнойнародной гордости и пламенной любви к отечеству. Однако ж все уста, всежурналы, все исторические произведения эпохи нашей превознесли и неперестают превозносить самоотвержение и великодушное усилие испанскойнации, а о подобном самоотвержении, о подобном же усилии русского народанисколько не упоминают и вдобавок поглощают их разглашением, будто всеудачи произошли от одной суровости зимнего времени, неожиданного инаступившего в необыкновенный срок года. Генерал Жомини, в последнем своем сочинении [67] заставляет говоритьНаполеона: "Главные причины неудачного предприятия на Россию относили кранней и чрезмерной стуже; все мои приверженцы повторяли эти слова допресыщения. Это совершенно ложно. Как подумать, чтобы я не знал о срокеэтого ежегодного явления в России!.. Не только зима наступила не ранееобыкновенного, но приход ее 26-го октября ст. ст. был позже, нежели как этоежегодно случается. Стужа не была чрезмерна, потому что до Красного онаизменялась от трех до восьми градусов, а 8-го ноября наступила оттепель,которая продолжалась до самого прибытия нашего к берегам Березины: одинтолько день пехота могла переходить по льду чрез Днепр, и то до вечера;вечером оттепель снова повредила переправу. Стужа эта не превышала стужиЭйлавской кампании: в последней громады конницы носились по озерам,покрытым льдом, и в эту эпоху река была так сильно им схвачена, что моглабы поднять целую армию с артиллериею. Но при Эйлау армия моя нерасстроилась, потому что была в крае изобильном и что я мог удовлетворятьвсем ее нуждам. Совсем противное произошло в 1812 году: недостаток в пище иво всем необходимом произвел разброд войска; многочисленные колонны нашиобратились в буйную сволочь, в которой солдаты разных полков были чуждыодин другому. Чтобы собраться и распутаться, нам надлежало остановитьсядней на восемь в укрепленном лагере, снабженном огромными магазинами.В Смоленске этого нельзя было сделать, и мы должны были погибнуть, потомучто оттуда до Вислы не было уже места, довольно безопасного для пристанища,а у Вислы армия уже не существовала... Я прибыл в Смоленск 28-го октябряст. ст. Вся армия собралась 1-го ноября. Она во всем нуждалась. Спеша кСмоленску, как к земле обетованной, как к пределу своего злополучия, чтообрела она там? Обрушенные домы, заваленные больными, умирающими, и пустыемагазины! Двухмесячное пребывание корпуса маршала Виктора вокруг города,гарнизон, пятнадцать тысяч больных и раненых и проходившие командыиздерживали в сутки по шестьдесят тысяч рационов.Армия вступила в Смоленск толпами и непохожая на себя: трехдневная, вовсене чрезвычайная стужа достаточна была, чтобы ее частию расстроить".

 

 

Читая представленные мною выписки, можно ясно видеть согласие всехисториков кампании насчет причин события. Они полагают, что эти причинысостоят: во-первых, в голоде, претерпенном французской армиею; во-вторых, вбеспрерывных усиленных переходах и, в-третьих, в кочевье под открытымнебом.Соглашаясь отчасти с ними, я предлагаю вопрос: что обыкновенно производитголод в армиях? Действование или шествие армии по безлюдному илиопустошенному краю без обозов, наполненных съестными припасами, или, кактехнически их называют, без подвижных магазинов? Казалось, что это двойное несчастье не должно было угрожать французскойармии, потому что, при выступлении ее из Москвы, она, по словам самогоНаполеона, несла на себе и везла с собою на двадцать дней провианта[70].Сверх того, как всем известно, она имела намерение и напрягала все усилия,чтобы, прибыв прежде нас через Малоярославец в Калугу, идти оттуда на Юхнови Рославль к Днепру, по краю невредимому и изобилующему съестнымиприпасами, и быть преследуемой нашей армиею с тыла, а не сбоку, как этослучилось.Таким образом, французская армия никогда бы не имела недостатка в пище;переходы ее могли бы быть производимы без поспешности, потому что никто неугрожал бы пресечением пути ее отступления, и производимы под прикрытиемсильного арьергарда, которого войска сменялись бы чрез каждые несколькодней свежими войсками; она была бы в возможности беспрепятственнорасполагать на квартиры если не все свои корпуса, то по крайней меребольшую часть их, что доставило бы покой ее войскам на ночлегах и укрыло быих от стужи. Малого недоставало, чтобы не удалось это предприятие. Ужеснабженная, как я выше сказал, на двадцать дней провиантом, обогнувпотаенно оконечность левого фланга нашей армии, занимавшей тарутинскуюпозицию, французская армия почти касалась до той точки, от которой можнобыло ей отступать в довольствии всего и никем не тревожимой. Вдруг партизанСеславин выхватывает солдата из колонн главной французской армии, дает отом знать Ермолову, находившемуся с корпусом Дохтурова в Аристове; тотнемедленно извещает Кутузова и сам спешит занять Малоярославец до егоприбытия; Кутузов с своей армиею летит от Тарутина туда же и заслоняетНаполеону Калужский путь, отбивает его от изобильного края, по которому оннамеревался следовать, и принуждает его предпринять отступление по путиопустошенному. Еще при французской армии находилось на двадцать дней пищи,но и это вспомогательное средство вскоре исчезает. Кутузов бросает вслед занею всю свою легкую конницу, и в трое суток не остается у неприятеля ниодной подводы с провиантом. Наконец представляется последний способ кпрокормлению этой армии: в некотором расстоянии от опустошенного пути, покоторому прошла она летом, находились еще деревни, не совершенноограбленные; они могли бы снабдить ее хоть малым количеством пищи. Но и нафуражирование в этих деревнях нельзя было ей решиться с тех пор, какмногочисленная легкая конница наша окружила ее своими толпами, истребляявсе, что осмеливалось отделяться на один шаг от большой дороги. И вотфранцузская армия идет по опустошенному пути, без обозов, наполненныхпищею, и не смеет посылать фуражиров в придорожные деревни. Что же этомупричиною? Точка, избранная для лагеря при Тарутине, заслонение Калужскойдороги при Малоярославце, отстранение неприятельской армии от края,изобилующего съестными припасами, принуждение его идти по Смоленскомуразоренному пути, взятие нашей легкою конницею неприятельских обозов спищею, окружение ею французских колонн от Малоярославца до Немана, недозволившее ни одному солдату отлучаться от большой дороги для отысканиясебе пищи и приюта.В таком положении Наполеону необходимо было спешить к магазинам своим вЛитве; но как спешить с войском, у которого нечем подкрепить себя послекаждого перехода и которое, следственно, становится с каждым днемнеспособнее к физическим усилиям? Как было, между тем, и медлить дляотдохновения или делать короткие переходы? Отдохновения, как бы нипродолжительны, переходы, как бы коротки ни были, а все не в состоянии безпищи подкреплять сами собою человека голодного! К тому ж и вот гдесказывается превосходство флангового марша Кутузова; чем продолжительнеебыли бы Наполеоновы привалы и стоянки, чем переходы были бы короче, словом,чем медленнее происходило бы движение до Литвы, тем Кутузов, следуя с своеюармиею параллельно французской армии по краю изобильному и никем ещенеприкосновенному, по которому вначале намеревался следовать Наполеон,более и более опережал бы его, угрожая бы заслонением единственного путиотступления - по Смоленской дороге. Итак, беспрерывные переходы, которые,по словам иностранных писателей, были, не менее голода, причиною гибелифранцузов, произошли от той же причины, от которой и голод, с прибавлениемк ней еще флангового марша Кутузова, грозившего заслонить им путьотступления. Что касается до кочевий под открытым небом, то и они -следствие общей причины, произведшей и голод и беспрерывные переходы: путь,по которому, против воли своей, долженствовала следовать французская армия,разоренный отчасти русскими войсками во время нашего отступления летом иокончательно опустошенный неприятелем, нас преследовавшим, не представлялни избы, ни сарая для приюта; а беспрерывный надзор и наезды легкой конницынашей и поспешность, необходимая для достижения края, более изобилующегосъестными припасами, не позволяли французам ни отделять малые части войскза черту большой дороги для отыскания себе приюта, ни отстранять большойгромады войск от прямого пути, чтоб не увеличить окружными путямирасстояния, отделяющего армию от избранной ею меты.Словом, подведя к одному знаменателю все три причины гибели французскойармии, мы видим, что гибель произошла, как я выше сказал, из отстранениянеприятельских сил Кутузовым от изобильного края, но которому хотели ониследовать; от обращения их на путь опустошенный; от успешного действиялегкой нашей конницы, отнявшей у ней обозы с пищею и не позволявшей ниодному солдату уклоняться с большой дороги для отыскания пищи и убежища;наконец, от флангового марша нашей армии, который угрожал Наполеонупресечением единственного пути отступления.

 

На втором переходе после выступления из Москвы армия наша достигла такназываемого Боровского перевоза. Здесь арьергард был задержан столпившимисяна мосту в страшном беспорядке обозами и экипажами частных лиц; тщетны былипросьбы и приказания начальников, которые, слыша со стороны Москвы пушечныевыстрелы и не зная об истинном направлении неприятеля, торопилисьпродвинуть арьергард; но обозы и экипажи, занимая мосты и не пропускаявойск, нисколько сами не подвигались. В это время подъехал к войскамЕрмолов; он тотчас; приказал командиру артиллерийской роты, здесьнаходившейся, сняться с передков и обратить дула орудий на мост, причем имбыло громко приказано зарядить орудия картечью и открыть по его командеогонь но обозам. Ермолов, сказав на ухо командиру, чтобы не заряжал орудий,скомандовал: "Пальба первая". Хотя это приказание не было приведено висполнение, но испуганные обозники, бросившись частью в реку, частью наберег, вмиг очистили мост, и арьергард благополучно присоединился к главнойармии. Лейб-медик Вилье, бывший свидетелем всего этого, назвал Ермолова:"Homme aux grands moyens" (Человек больших возможностей (фр.) Фигнер и Сеславин, как артиллеристы, были безгранично преданы А. П.Ермолову, к которому в армии, а особенно в артиллерии, питали глубокоеуважение и любовь за его замечательный ум, постоянно веселый нрав иласковое со всеми обращение. На записку Ермолова, заключавшую в себе:"Смерть врагам, преступившим рубеж России", Фигнер отвечал: "Я не стануобременять пленными". Фигнер и Сеславин, приезжая в главную квартиру,останавливались у Ермолова, который, шутя, не раз говорил: "Вы, право,обращаете мою квартиру в вертеп разбойников". В самом деле, близ егоквартиры часто находились партии этих партизанов в самых фантастическихкостюмах. При Тарутине Фигнер не раз показывал ту точку в срединенеприятельского лагеря, где он намеревался находиться в следующий день. Всамом деле, на другой день, он, переодетый во французский мундир, находилсяв средине неприятельского лагеря и обозревал его расположение. Этоповторялось не раз. Сражение под Красным, носящее у некоторых военных писателей пышноенаименование трехдневного боя, может быть по всей справедливости названолишь трехдневным поиском на голодных, полунагих французов: подобнымитрофеями могли гордиться ничтожные отряды вроде моего, но не главная армия.Целые толпы французов, при одном появлении небольших наших отрядов набольшой дороге, поспешно бросали оружие. В самом Красном имел пребываниеМилорадовнч, у которого квартировал Лейб-гусарского полка полковникАлександр Львович Давыдов. Толпа голодных французов, в числе почти тысячичеловек, под предводительством одного единоплеменника своего, служившегонекогда у Давыдова в должности повара, подступила к квартире Милорадовича.Появление этой толпы, умолявшей лишь о хлебе и одежде, немало всех сначалавстревожило. Храбрый командир Московского драгунского полка полковникНиколай Владимирович Давыдов, называемый torse (кривой (фр.)) по причинебольшого количества полученных им ран, ворвался в средину французскогобаталиона, которому приказал положить оружие. Утомленная лошадь его упала

от истощения среди баталиона, который тотчас исполнил его требование.

 

Атаман Платов загремел в Европе чрез кампанию 1807 года. Начальствуяотрядом, составленным из полков: десяти казачьих, 1-го егерского,Павлоградского гусарского и двенадцати орудий донской конной артиллерии, онвзял в плен в течение всей вышеозначенной кампании сто тридцать девятьштаб- и обер-офицеров и четыре тысячи сто девяносто шесть рядовых.Соразмеряя силу его отряда с моей партией, мне следовало бы взять толькосемьсот рядовых и двадцать три офицера. Что же причиною, что число пленных,взятых моими двумя полками, почти равняется с числом пленных, взятыхдвенадцатью полками атамана? Не что иное, как действие двух полков моих насообщение неприятеля, а двенадцати полков атамана - на фронт боевой линии

оного.

 

«Дубровский»

 

- Что будет - то будет, - сказала попадья, - а жаль, если не ВладимирАндреевич будет нашим господином. Молодец, нечего сказать. - А кому же как не ему и быть у нас господином, - прервала Егоровна.-Напрасно Кирила Петрович и горячится. Не на робкого напал - мой соколик исам за себя постоит - да и, бог даст, благодетели его не оставят. Больноспесив Кирила Петрович! а небось поджал хвост, когда Гришка мой закричалему: Вон, старый пес! - долой со двора! - Ахти, Егоровна, - сказал дьячок, - да как у Григорья-то языкповернулся, я скорее соглашусь, кажется, лаять на владыку, чем косовзглянуть на Кирила Петровича. Как увидишь его, страх и трепет и краплет пот?, а спина-то сама так и гнется, так и гнется... - Суета сует, - сказал священник, - и Кирилу Петровичу отпоют вечнуюпамять, всь как ныне и Андрею Гавриловичу, разве похороны будут побогаче, дагостей созовут побольше - а богу не всь ли равно!

 

 

Лев Толстой «Рубка леса. Рассказ юнкера»

 

- Это он, братцы мои! - послышался в это время встревоженный голосодного из солдат, - и все глаза обратились на опушку дальнего леса. Вдали увеличивалось и, уносясь по ветру, поднималось голубоватое облакодыма. Когда я понял, что это был против нас выстрел неприятеля, все, что былона моих глазах в эту минуту, все вдруг приняло какой-то новый величественныйхарактер. И козлы ружей, и дым костров, и голубое небо, и зеленые лафеты, изагорелое усатое лицо Николаева, - все это как будто: говорило мне, чтоядро, которое вылетело уже из дула и летит в это мгновение в пространстве,может быть направлено прямо в мою грудь. - Вы где брали вино? - лениво спросил я Болхова, между тем как вглубине души моей одинаково внятно говорили два голоса: один - Господи,приими дух мой с миром, другой - надеюсь не нагнуться, а улыбаться в товремя, как будет пролетать ядро, - и в то же мгновение над головойпросвистело что-то ужасно неприятно, и в двух шагах от нас шлепнулось ядро. - Вот, если бы я был Наполеон или Фридрих, - сказал в это время Болхов,совершенно хладнокровно поворачиваясь ко мне: - я бы непременно сказалкакую-нибудь любезность. - Да вы и теперь сказали, - отвечал я, с трудом скрывая тревогу,произведенную во мне прошедшей опасностью. - Да что ж, что сказал: никто не запишет. - А я запишу. - Да вы ежели и запишете, так в критику, как говорит Мищенков, -прибавил он улыбаясь. - Тьфу ты проклятый! - сказал в это время сзади нас Антонов, с досадойплюя в сторону: - трошки по ногам не задела. Все мое старанье казаться хладнокровными и все наши хитрые фразыпоказались мне вдруг невыносимо глупыми после этого простодушноговосклицания.

 

В это время в отверстие балагана всунулась белая голова со сплюснутымносом, и резкий голос с немецким выговором сказал: - Вы здесь, Абрам Ильич? а дежурный ищет вас. - Заходите, Крафт! - сказал Болхов. Длинная фигура в сюртуке генерального штаба пролезла в двери и сособенным азартом принялась пожимать всем руки. - А, милый капитан! и вы тут? - сказал он, обращаясь к Тросенке. Новый гость, несмотря на темноту, пролез до него и, к чрезвычайному,как мне показалось, удивлению и неудовольствию капитана, поцаловал его вгубы. "Это немец, который хочет быть хорошим товарищем", подумал я. Предположение мое тотчас же подтвердилось. Капитан Крафт попросилводки, назвав ее горилкой, и ужасно крякнул и закинул голову, выпивая рюмку. - Что, господа, поколесовали мы нынче по равнинам Чечни... - начал былоон, но, увидав дежурного офицера, тотчас замолчал, предоставив майоруотдавать свои приказания.

 

Я всегда и везде, особенно на Кавказе, замечал особенный такт у нашегосолдата во время опасности умалчивать и обходить те вещи, которые могли быневыгодно действовать на дух товарищей. Дух русского солдата не основан так,как храбрость южных народов, на скоро воспламеняемом и остывающемэнтузиазме: его так же трудно разжечь, как и заставить упасть духом. Длянего не нужны эффекты, речи, воинственные крики, песни и барабаны: для негонужны, напротив, спокойствие, порядок и отсутствие всего натянутого. Врусском, настоящем русском солдате никогда не заметите хвастовства,ухарства, желания отуманиться, разгорячиться во время опасности: напротив,скромность, простота и способность видеть в опасности совсем другое, чемопасность, составляют отличительные черты его характера. Я видел солдата,раненого в ногу, в первую минуту жалевшего только о пробитом новомполушубке; ездового, вылезающего из-под убитой под ним лошади ирасстегивающего подпругу, чтобы снять седло. Кто не помнит случая при осадеГергебиля, когда в лаборатории загорелась трубка начиненной бомбы, ифейерверкер д