– Пусть ничто вас не тревожит, – сказал он им с особой предупредительностью. – Меню составлено с учетом ваших священных обычаев. Вам не подадут ни одного кушанья, которое считается у вас нечистым. Пейте и ешьте в свое удовольствие.
Чтобы завязать разговор, он обратился к своему соседу справа – то был древний беззубый старик, самый старый из всех, борода росла у него только с одной стороны, – и спросил его:
– Как думаешь ты, друг мой, каким образом смогу я сохранить до самого конца мою власть незыблемой?
Когда старец в ответ посоветовал ему воспользоваться примером Господа Бога с его бесконечным милосердием, царь горячо поздравил его с таким ответом, сердечно поблагодарил и обратился к соседу слева, тучному старику, который ел как людоед:
– А ты, друг, как думаешь: как следует мне поступать в любом деле?
Толстяк прервал на время поглощение пищи и заявил, что, взяв за принцип страх перед Господом, царь убережется от малейшей ошибки. Царь поблагодарил и его, польстив его мудрости, и обратился к третьему старцу по порядку.
После того как десять человек было опрошено и все хорошо поели и попили, царь подал знак, и все разошлись. На следующий день решено было не работать, а как следует отдохнуть после долгого и утомительного путешествия. Вечером всех снова созвали на пир.
Так продолжалось семь вечеров подряд. В шестой и седьмой день Птолемей задал свои вопросы не десяти, а одиннадцати человекам, так, чтобы все семьдесят два старца имели возможность высказаться. Симеон внимательно вслушивался в вопросы. «Как сделать, чтобы мои друзья походили на меня? – спрашивал царь. – Как снискать похвалу тех, кто остается в проигрыше передо мной? Что такое на самом деле – быть царем? Что заслуживает определения „прекрасное"? Как быть в ладу со своею женой?…» Все ответы, более или менее точные, более или менее остроумные, сходились в том, что Бог есть решение всех проблем, и Симеон радовался единодушию и благочестию, с которыми его соотечественники ответствовали царю. Он надеялся, что Царь задаст трудный вопрос и ему, и в то же время его беспокоил ответ, который ему предстояло дать без всякой подготовки. «Не следует выставлять себя на посмешище». Когда настала его очередь – в соответствии с возрастом (ему было шестьдесят) он был опрошен на четвертый день, – он даже ощутил легкий нервный озноб, что обрадовало его, напомнив школьные годы, когда за плохим ответом следовало хорошее наказание.
– Друг мой, – сказал царь, любезно оборотившись к нему, – я знаю, что царю следует знать обо всем, но подчас дела навевают такую скуку. Как, по‑твоему, могу я научиться хорошо слушать?
Симеон задумался.
– Государь, – ответил он, – тебе надо осознать, что в любом знании есть польза. Неважно, интересно тебе то, что тебе говорят, или нет: ты должен все сберегать в глубинах твоей памяти, ибо по сути ты есть лишь первый слуга Своего Величества. А затем, выбирая из этой массы сохранившихся в твоей памяти сведений то, которое тебе будет нужно в тот или иной момент, ты сможешь справиться с любой непредвиденностью, конечно, если на то будет воля Божья, ведь результат наших действий зависит от Него. Если, слушая докучливого докладчика, ты будешь помнить, что царство твое неделимо, что все твои подданные равны перед тобой и стоят один другого, что для государя нет ни маленьких людей, ни маленьких дел, ты будешь с удовольствием выслушивать все, что будут тебе говорить, – и потом тебе останется лишь разложить приобретенные сведения по полочкам.
Симеон был в общем‑то доволен своим ответом, хотя ему хотелось бы, чтобы он был поострей. Но, по крайней мере, он тоже сослался на Бога. Царь поблагодарил его, как и остальных, и перешел к следующему.
На седьмой день царь задал свой последний вопрос младшему из старцев:
– Что самое главное в царской власти?
Семьдесят второй ответил:
– Чтобы люди жили всегда в мире, как, впрочем, и живут твои подданные, ибо Господь соблаговолил сохранить твою душу чистой от какого бы то ни было зла.
Поблагодарив его, как и других, может, чуть больше ввиду его юного возраста, царь Птолемей поднял чашу и предложил осушить ее за здоровье своих гостей.
– Ваш приезд дал мне очень много. Ваша мудрость, которой наградил вас Господь и которую вы столь любезно здесь показали, принесла мне немалую пользу. Отныне каждый из вас будет получать по три таланта серебра в знак моей признательности. С завтрашнего дня вы приметесь за работу. У вас будет семьдесят два дня, чтобы закончить ваш труд, после чего вы дадите его мне на прочтение. Мой библиотекарь Деметрий позаботится о вашем удобстве и снабдит вас всем необходимым. Надеюсь, вам понравится, как мы вас устроим.
Вечер закончился при всеобщем подъеме. Старцы горели желанием поскорее приняться за работу. Все опасения, которые некоторые из них испытывали вначале, улеглись после почетного и ласкового приема, оказанного им царем. Последние сомнения рассеяли александрийские евреи, с которыми они повстречались днем: «Благодаря вам, – взволнованно повторяли они, – мы вновь сможем вкушать мед и молоко нашей веры».
На следующий день в первом часу за ними зашел величественный Деметрий, библиотекарь самой большой библиотеки мира, и препроводил все тридцать шесть команд на остров Фарос, где для них были приготовлены тридцать шесть совершенно одинаковых жилищ.
– Таким образом, досточтимые старцы, вам будет обеспечен полный покой, необходимый для вашего труда. Все кельи состоят из спальни на двоих и рабочего кабинета. Каждой паре будет предоставлена отдельная лодка, чтобы переплывать на ней пролив, а также два раба и писец. Вы будете трудиться до девятого часа вечера, а затем свободно можете заниматься своими делами или сходить прогуляться в город. Готовить для вас будут царские повара. Напоминаю, что команды не должны общаться между собой.
Даже не сходив взглянуть на возвышавшийся над островом маяк, который несколько дней назад вызвал его восхищение, Симеон закрылся в своей келье вместе с Исахом, писцом и свитком Книги Пророка Исайи.
– За работу, за работу, – согласился Исах, похрустывая фалангами пальцев. – Эти идолопоклонники дали нам только семьдесят два дня.
Они начали с заклинания:
«Слушайте, небеса, и внимай, земля, потому что Господь говорит: Я воспитал и возвысил сыновей, а они возмутились против Меня. Вол знает владетеля своего, и осел ясли господина своего; а Израиль не знает Меня, народ Мой не разумеет».
– «Не разумеет»?! – возмутился Исах. – Что же мы, действительно, позволим грекам читать такое? Может, лучше нам написать «не понимает» или «заблуждается»?
– Нет, – сказал Симеон, – разумеет он или не разумеет, но Израиль – народ богоизбранный, надо поведать об этом всему миру и без всякого мошенничества. Пиши, писец!
Писец весело вонзил свой стиль в воск, покрывавший дощечку для письма. В белоснежных проемах окон ярко синело море.
* * *
Писец был совсем молодой юноша, смуглый и веселый, звали его Александром, как добрую половину мужского населения Александрии. Все его веселило и особенно эти два бородача, разговаривавших между собой на языке, из которого он – такой образованный и культурный – не понимал ни слова. Нет сомнений, что эти чужеземные мудрецы казались ему довольно неотесанными – они никогда не бывали в гимнасии, никогда не вели философских споров с прекрасной гетерой, от одной мысли, что человеческое тело можно изображать в виде скульптуры, у Симеона высоко поднимались брови, а у Исаха выступала на губах пена. Но, что бы ни думал Александр об этих евреях, он был рад услужить им и получал истинное удовольствие, когда они поражались его ловкости. Он писал под диктовку с головокружительной скоростью. «Диктуйте быстрее, господа! Не давайте мне простаивать!» – умолял он, сверкая улыбкой, пока ученые мужи бились над переводом таких слов, как «суббота», «серафим» или «престол Господень», спорили о ритме, ругались из‑за порядка слов и приходили в конце концов к полному отрицанию всякой возможности перевести что‑либо с одного языка на другой. Причем к выводу этому они всегда приходили врозь: то Исах, ероша свою шевелюру, то Симеон, поглаживая бороду. Тогда Александр тихо смеялся, прикрывшись плащом.
Размеры Книги Пророка Исайи позволяли с легкостью уложиться в отведенные семьдесят два дня при условии постоянной и ровной работы. Симеон подсчитал, по скольку строк они должны переводить ежедневно, чтобы успеть к сроку. На седьмой день они дошли до места, где на царя Ахаза со всех сторон пошли войной и Господь решил его ободрить:
«Проси себе знамения у Господа, Бога твоего; проси или в глубине, или на высоте. И сказал Ахаз: не буду просить и не буду искушать Господа. Тогда сказал Исайя: слушайте же, дом Давидов! разве мало для вас затруднять людей, что вы хотите затруднять и Бога моего? Итак, Сам Господь даст вам знамение: се, Дева во чреве приимет, и родит Сына, и нарекут имя Ему: Еммануил».
Симеон всегда перечитывал это место с глубокой радостью: он видел в нем пророчество о долгожданном пришествии Мессии.
Были тут, конечно, и сложности. О какой «глубине» и о какой «высоте» здесь говорится? «Искушать Господа» – что это: испытывать его, провоцировать, возмущать? Как следует переводить слово «люди»? Может быть, как «правоверные» или «сторонники»? Кто наречет имя новорожденному: Ахаз или мать? В этом месте смысл был неясен. Следует ли имя «Еммануил» оставить так, как оно написано, или перевести на греческий: «С нами Бог» или даже «С нами Бог, чтобы спасти нас»? После тысячи доводов, которыми неизменно спокойный Симеон и вспыльчивый Исах обменялись по‑еврейски под веселым взглядом Александра, ученые старцы наконец пришли к согласию, а поскольку солнечные часы уже показывали приближение девятого часа, они решили расстаться до завтрашнего утра.
Исах поужинал дома и лег в постель; Симеон же велел подать лодку и отправился ужинать в четвертый квартал Александрии, где у него были друзья.
За столом, как это часто бывает, когда иерусалимские евреи встречаются с евреями Диаспоры, разговор зашел об ожидании Мессии. Нельзя сказать, чтобы это не понравилось Симеону. Невзирая на свою тоску по Земле Обетованной и тайное желание властвовать над миром, александрийцы выказали в этом вопросе скептицизм, считавшийся проявлением хорошего тона. По их мнению, родственные связи Мессии с Давидом – не что иное, как символ, да и, скорее всего, Мессия это не человек, а какая‑то религиозная или, может быть, даже политическая система… Стараясь не выставлять напоказ своей эрудиции, Симеон напомнил им сказанное Иеремией:
«…В те дни и в то время возвращу Давиду Отрасль праведную, – и будет производить суд и правду на земле… Ибо так говорит Господь: не прекратится у Давида муж, сидящий на престоле дома Израилева».
И из Захарии:
«Ликуй от радости, дщерь Сиона, торжествуй, дщерь Иерусалима: се, Царь твой грядет к тебе, праведный и спасающий, кроткий, сидящий на ослице и на молодом осле, сыне подъяремной».
И из Михея:
«…Посему Он оставит их до времени, доколе не родит имеющая родить… (Тут голос Симеона дрогнул.)…И станет Он и будет пасти в силе господней, в величии имени Господа Бога Своего, и они будут жить безопасно, ибо тогда Он будет великим до краев земли. И будет Он – мир».
На это все вежливо закивали, стали обсуждать эзотерический смысл этих текстов, ибо некоторые из александрийских евреев уже начинали мечтать о гебраистском гностицизме, где каждая буква алфавита была бы наделена космическим смыслом. Симеон, сохраняя светскость тона, не выказывал никакого раздражения, даже шутил насчет пророков, у которых просветленность души во много раз превосходила чистоту тела, придерживаясь при этом традиционной точки зрения: кровь Давидова скоро – возможно, завтра – произведет на свет нового Помазанника Божьего, который станет краеугольным камнем творения, и речь здесь, по всей видимости, идет именно о человеке, рожденном женщиной, к тому же царской крови. Он вступит в Иерусалим верхом на осле, по обычаю иудейских царей, всегда с недоверием относившихся к зубастым лошадям, на которых разъезжали завоеватели всех мастей.
Амфоры были полны кипрского вина, и рабы сбились с ног, наполняя чаши. Была уже глубокая ночь, когда Симеон велел подать лодку и отправился в обратный путь через пролив, освещенный красным оком маяка. Он задремал.
Однако как только ноги его коснулись суши, сонливость его как рукой сняло. Может быть, он и лег бы, но храп Исаха отбил у него всякую охоту ко сну, и он снова покинул свои покои. Он подумал было сходить к маяку и полюбоваться им вблизи, но, очутившись на молу, о камни которого с ласковым шорохом разбивались волны, оказался во власти ночи.
Он замер.
Ночь была удивительно светла, хотя и безлунна. Бархатная лазурь неба с неисчислимым множеством высыпавших на ней звезд создавали впечатление, что ночь эта – лишь иная форма дня, более таинственная и более прекрасная. Синева ее, словно наполненная звоном тысяч светильников с золотыми и серебряными подвесками, была подернута там и сям белыми пеленами, развернутыми от одного края неба до другого. Млечный Путь сливался с блуждающими туманами, с поднимающимися от волн испарениями, и фантастические световые вихри уносились в непостижимые молочно‑белые расселины, отверстые во тьму.
Снежными хлопьями летели кометы, градом сыпались метеоры в облаках космической пыли. Сколько их попадало в море, но в небе оставалось ничуть не меньше, чем раньше! Все это походило на беззвучную музыку чудесных кимвалов, арф и псалтерионов, а невесомые покрывала, мелькавшие среди этого звездного кружения, хочешь, не хочешь, приводили на ум мысль об ангелах с их легкими крыльями, исчезающими, едва успев показаться.
Медленно ступая, словно против воли, Симеон вернулся в душную келью, наполненную храпом и всхлипываниями спящего Исаха. Он велел рабу зажечь масляную лампу и сел, чтобы перечесть переведенный за несколько часов до этого отрывок. Стиль Александра четко запечатлел на восковой дощечке красивые греческие буквы, скромные и рациональные, выстроившиеся в обратном направлении, но столь чуждые варварской величавости и благородству прямолинейного еврейского письма, равняющего ряды в боевом порядке справа налево, так, как пишет Сам Господь.
Симеон стал читать:
«Проси себе знамения у Господа, Бога твоего; проси или в глубине, или на высоте. И сказал Ахаз: не буду просить и не буду искушать Господа. Тогда сказал Исайя: слушайте же, дом Давидов! разве мало для вас затруднять людей, что вы хотите затруднять и Бога моего? Итак Сам Господь даст вам знамение: се, Дева во чреве приимет, и родит Сына, и нарекут имя Ему: Еммануил».
На греческом языке текст показался Симеону почти таким же прекрасным, как и на еврейском. Ему даже понравилось, что здесь были обозначены гласные: так слова Исайи раскрывались во всей их полноте. Он вышел и посмотрел вверх, и ему показалось, что небо стало еще ближе. Он пошел по усыпанному галькой берегу, и ему почудилось, что он сейчас взлетит над волнами, которые всё раскручивали свои завитки. Он стал читать один из любимейших своих псалмов:
«Познайте, что Господь есть Бог, что Он сотворил нас, и мы – Его, Его народ и овцы паствы Его».
* * *
На следующее утро Симеона разбудили громкие голоса. Постель Исаха была пуста, солнце сияло уже высоко в небе, и слышно было, как писец пытается оправдываться перед рассыпающимся в проклятиях Исахом:
– Ах ты мошенник, нечестивец, гадючье отродье, бегемот! Да знаешь ли ты, что и за меньшее зло наш Господь должен был бы превратить тебя в огненный столп!?
Симеон быстро вышел на крики.
– А, вот и ты, Симеон! Смотри‑ка, на что этот филистимлянин осмелился поднять руку! – гремел Исах, вырывая у себя клочьями бороду. – Он испортил ночью всю нашу с тобой работу! Раз уж Господь его не покарал, я предлагаю предать его, в соответствии с Законом, смерти через побиение камнями.
– Я ничего не сделал, я не виноват! – кричал Александр. – Это не моя рука.
– Ты не узнаёшь, что ли, своего почерка, лицемер!? Ты отрицаешь, что это твоя дощечка?
Александр был смущен.
– Дощечка моя, но я прекрасно помню, как я писал numphe, a не parthenos. Вы же сами десять раз перечитали. Никто ни разу не произнес parihenos. – Он повернулся к Симеону: – Скажи ему, почтенный старец, ведь там было numphe.
Симеон взял дощечку. Она была нетронута: ее ни скребли, ни пытались растопить на ней воск, однако отчетливо можно было прочесть: eparthenos en gastri lepsetai kai teksetai mon – «ce, Дева во чреве приимет, и родит Сына». А что же он сам читал этой ночью: parthenos или numphe, «дева» или «девушка»? Он только помнил, что всем своим существом принял старый текст в таком виде, в каком он прочел его в тот момент: «се, Дева во чреве приимет, и родит Сына». Он вспомнил также, что днем слово parthenos не звучало. Однако ему было ясно: Исайя хотел сказать именно «дева», и сейчас, пять столетий спустя, в переводе его намерение открылось самым чудесным образом. «Дева родит»: Симеон чувствовал, по мере того, как вникал в это противоречие, как им овладевает великий покой. – Послушай‑ка, Симеон, – не унимался Исах, готовый, казалось, разодрать на себе одежду (однако, надев с утра свою лучшую рубаху, выкрашенную краской из морских ежей в красивый пурпурный цвет, он теребил ее на себе с большой осторожностью), – это скандал, ты что, заодно с этими необрезанными язычниками? Почему parthenos7. По‑еврейски сказано alma, и там ничего не говорится, извини меня, о состоянии девственной плевы этой самой alma. Alma значит «незамужняя молодая женщина», и всё!
Симеон был уверен, что он обязан во что бы то ни стало сохранить в тексте слова «Дева родит». И он хладнокровно отвечал:
– Именно поэтому, Исах, мы неправильно перевели alma как numphe, что и у Эсхила, и у Платона означает «та, что носит покрывало», то есть «новобрачная».
– Так что же, это ты позволил себе изменить текст, созданный нами обоими?
– Нет, конечно. Но подумай сам, ведь, если ты отказываешься перевести «незамужнюю женщину» как «деву», ты тем самым даешь повод плохо подумать о чистоте еврейских девушек.
– Речь не об этом. Переводчик знает лишь свой текст, а текст не содержит никаких уточнений относительно девственности этой молодой женщины. Там говорится только о ее семейном положении. И не надо доискиваться дальше.
– Доискиваться надо ближе. В наше время всеобщего упадка слово alma, может быть, и оставляет место для сомнения. Но во времена Исайи выражения «незамужняя» и «дева» были синонимами. Наши предки в чистоте своей души не любили излишней ясности в некоторых вопросах, ты знаешь это не хуже меня. Говоря о «незамужней» (то есть alma), они, конечно же, имели в виду «деву» и уж никак не «новобрачную», что обозначается словом numphe. В конечном счете, Исах, в чем заключается акт бракосочетания, как не в лишении невинности? Будем говорить серьезно.
Симеон начинал против обыкновения горячиться. Александр, не понимая, глядел на двух старых иудеев, метавших друг в друга довод за доводом. Исаха понесло.
– Видит Бог, – сказал он, подняв руку, – я придерживаюсь текста и признаю, что в такой степени греческий язык не способен передать смысл еврейского текста, ибо в греческом нет слова, означающего «молодая‑незамужняя‑женщина‑без‑иных‑уточнений». Так что же нам делать?
Симеон взял себя в руки.
– Тут встает другой вопрос: каким образом слово parthenos, которое я нахожу точным и относительно которого ты еще колеблешься, оказалось написанным на дощечке, если ни я, ни ты его туда не записывали? Я думаю, ты напрасно обвиняешь Александра, который не знает еврейского языка и не имеет собственного мнения относительно текста Исайи. Чудится мне, что мы соприкоснулись с тем, что называется тайной перевода.
– Нет никакой тайны перевода, – упрямился Исах, усаживаясь на табурет слоновой кости. – Переводить – это передавать на другом языке то, что автор высказал на первом.
– Я не вполне согласен с тобою, Исах. Это – говорить на другом языке то, что автор хотел сказать на первом. Дословный перевод переводом не является, коль скоро он непонятен, ибо оригинал несет в себе лишь одну функцию – быть понятым. Скажи, Исах, ты, как и я, думаешь, что сын, о котором говорит Исайя, – это Мессия, Спаситель Израиля?
На этих словах голос Симеона чуть дрогнул. Исах тоже принял строгий вид и перестал теребить свое платье. Не было во всем Израиле ничего более важного, чем ожидание Мессии. Можно было подумать, что этот народ был создан единственно для того, чтобы из поколения в поколение ожидать Помазанника Божьего.
– Да. Пророк может говорить здесь только о Мессии, потому что он называет его «С нами Бог».
– И ты согласен, что рождение Мессии не может быть обыкновенным рождением, что ему, по крайней мере, должно предшествовать какое‑то знамение?
– Именно так. И потому Исайя говорит о знамении, данном царю Ахазу.
– Ладно. Так если бы молодая женщина, не девственница, родила бы, какое было бы в том знамение? Такое происходит каждый день. Ахаз отказывается просить знамение, но Бог ему все‑таки дает его. Какое? Беременную женщину? Ну, уж нет! Не кажется ли тебе, что, оставив в переводе numphe – «новобрачная», мы лишим его этого знамения, дарованного Господом? Осмелимся ли мы на такое святотатство? На такое извращение смысла? Ведь для нас, переводчиков, это почти одно и то же.
Симеон подошел к Исаху и положил руки ему на плечи:
– Можешь ты представить себе Мессию, появившегося на свет в результате обыкновенного плотского соития между обыкновенным мужчиной и обыкновенной женщиной? Не кощунствуй же! Не возводи хулу на Спасителя Израиля!
Исах снова взял со стола дощечку и обвел пальцем одну за другой, буквы слова parthenos.
– «Дева родит…» – прошептал он. – Этого не может быть.
– Всемогущий может все, – отозвался Симеон. Они посмотрели друг на друга, и взгляд их проник до самой глубины их еврейской души.
Исах повернулся к Александру:
– Ты уверен, что это не ты написал parthenos?
– Совершенно. У меня красивый почерк, правда, но ты же видишь, что рука, написавшая это, легче и тоньше моей. Восемь букв слова parthenos заняли не больше места, чем пять букв слова numphe. Эта «пи» едва касается воска А сравни с моими начало и хвостик этой «теты». А эта «сигма», похожая на извивающуюся змейку! Видишь, мои буквы более угловатые!
Для Александра не имело никакого значения, была или не была девственницей какая‑то там еще не родившаяся иудейка, но ему вовсе не нужны были неприятности с его начальником, строгим библиотекарем Деметрием.
– Но кто же тогда, – спросил Исах, – написал на дощечке parthenos?
Александр пожал плечами, мол, не знаю. Симеон не ответил. Внутри Исаха развязался какой‑то узел.
– Будь по‑твоему, Симеон, – сказал он. – Но пусть это остается на твоей совести. И если нам суждено однажды предстать пред ангелом Загзагиилом, ты признаешься, что это ты пожелал оставить слова «дева родит».
* * *
В ту ночь Симеон проснулся в голубоватом сиянии, каким светится снег в сумерках, в ногах его постели сидел человек в белом.
– Симеон, – промолвил он, – я принес тебе обетование. Ты не умрешь, не увидев Мессию.
* * *
На семьдесят третий день царь Птолемей снова принимал у себя семьдесят двух старцев, которые принесли ему переводы Писания, тщательно переписанные на свитки. Греки и евреи многочисленной толпой теснились у входа во дворец. Деметрий и переводчики были встречены овациями. Отрывки из всех тридцати шести книг, прочитанные перед публикой, встретили горячее одобрение всех присутствующих. Было провозглашено следующее решение: «Теперь, когда правильный перевод наконец выполнен в полном соответствии со священным оригиналом, следует, чтобы произведение это оставалось отныне в том виде, в каком оно есть сейчас, без малейших изменений». Вынесенное решение не удовлетворило, однако, народ, который был единодушен. Тогда было объявлено, что проклятие падет на голову того, кто осмелится изменить хоть одну букву в тексте, делая его таким образом короче, длиннее или искажая его смысл. Чувство глубокой благодарности овладело Симеоном. Наконец‑то Исайя стал Исайей, весть, которую пророк нес всему миру, как иудеям, так и язычникам, раскрылась теперь во всей полноте.
Царь, некогда падавший ниц перед оригиналом тридцати шести священных книг, теперь распростерся перед тридцатью шестью свитками перевода, признав тем самым их тождество. Он высказал пожелание, чтобы они хранились в соответствии с их святостью. Затем выразил сожаление по поводу скорого отъезда переводчиков, подарил им каждому по три роскошных наряда, по два таланта золота, по богато украшенной чаше и по полному гарнитуру для трех диванов и пригласил приезжать, когда им пожелается. Елиазару он послал десять лож на серебряных ножках, сервировочный столик в тридцать талантов, десять туник, пурпурное одеяние, корону, сто штук льняного полотна, чаши, блюда и два золотых кратера.
В обратный путь Симеон решил отправиться с караваном. Преодолевая горы и пустыни, следуя напрямик там, где Моисею пришлось сделать большой крюк, он каждое мгновенье чувствовал, что возвращается домой. Пусть он говорил по‑гречески так же свободно, как и по‑еврейски, пусть он восхищался Пифагором, Платоном и Фидием – тем священным местом, где он родился и где хотел бы умереть, был Иерусалим.
«Да, возраст», – подумал он. Возможно, то был возраст, но то было также и Обетование. Где мог бы он в один прекрасный день увидеть Помазанника Божьего, как не на Сионе, в самом сердце Земли Обетованной, в самом сердце мира? И, словно боясь умереть в дороге, он невольно подгонял своего верблюда. В Иерусалиме все было по‑старому. Симеон вновь вернулся к семье и к своим занятиям просвещенного человека. Однако для него самого все изменилось. Не было дня, чтобы, просыпаясь, он не сказал себе: «Может быть, сегодня», а засыпая, не подумал: «Несомненно, это случится завтра». Он никому не доверил своей тайны, даже Елиазару, но часто видел эту великую встречу во сне. Иногда Мессия являлся ему верхом на коне, и голова его ослепительно сияла, как солнце; в другой раз он видел Его сидящим на троне властителем двенадцати колен Израилевых; иногда Он более походил на архангела с шуршащими радужными крыльями, чем на человека; или же, не касаясь земли, Он входил в Святое Святых в полном облачении первосвященника с оракулом, хранилищами и тетраграммой; или, наконец, сверкая плюмажем, в окровавленном панцире, возвращался, как ратник, после Своей последней победы над врагами единственного истинного Бога. Шли годы.
Один за другим умерли друзья Симеона, Пришел черед его сыновей, внуков, правнуков. Сам он иссох и стал меньше ростом, но глаза и уши продолжали верно служить ему. Однако переводами он больше не занимался и покидал вновь отстроенный Зоровавелем[14]Храм только на время сна. У него больше не осталось ровесников: к кому еще ему ходить, к этим людям новых, сменявших друг друга поколений, в которых он не очень‑то и разбирался? Храм же оставался все тем же, и Симеон ощущал там близость Духа. От одной мысли, что на земле есть такое святое место, у него навертывались на глаза слезы. Он был так стар, а жизнь его была так праведна, что священнослужители позволяли ему молиться вместе с ними в отведенном для них месте.
Прошел век, затем другой, а Мессия все не появлялся ни в сопровождении громов и молний, ни в сиянии радуги. Александрийская династия Лагидов и правившие в Сирии Селевкиды вели войну за войной, по очереди предавая Иерусалим огню и мечу. Язычники оскверняли Храм. Иудеи вновь завладевали им и очищали его. Было образовано Иудейское царство, и, поскольку все привыкли видеть Симеона всегда на одном месте, а в Иерусалиме давно уже шутили на его счет: «Он ждет Мессию!», его спросили, не настало ли наконец долгожданное время. Но он только печально покачал головой. Он был прав. Иерусалим обрел свободу лишь для того, чтобы вновь стать добычей грубых завоевателей, пришедших с Запада, которые еще раз разграбили Храм – от этого он не перестал быть Храмом – и посадили царствовать нового царя, по имени Ирод, бывшего марионеткой в их руках. Ожидание Мессии стало еще острей. «Он прогонит римлян», – говорили простодушные иудеи. Но Симеон по‑прежнему лишь качал головой. Он не ждал от Мессии никакого временного благодеяния, а лишь его пришествия, и не проходило дня, чтобы он не сказал: «Ну вот, ждать осталось на один день меньше».
Он прожил триста сорок четыре года, и уже детишки четырнадцатого из рожденных им поколений приходили приветствовать его, испытывая одновременно чувство гордости, какую‑то неловкость и неудержимое желание рассмеяться. Он все так же верил: «Господь не лжет». Ему просто очень хотелось, чтобы Господь не слишком затягивал, так как ему не терпелось вновь погрузиться в лоно его далекого предка Авраама. Тем не менее, он будет жить ровно столько, сколько понадобится, чтобы свершилось обещанное. Тысячу лет или больше. Прожил же Мафусаил девятьсот шестьдесят девять лет, а ведь он‑то никого не ждал.
Однажды, поднявшись по своему обыкновению перед самым восходом, Симеон прошел, опираясь на палку, через весь город, проковылял по мосту через Тиропеон и пришел к Храму.